— Дядя Саша.
За вокзалом был пустырь, где сидели на траве люди, многие с вещами. Лучшего места для разговора поблизости было не найти, и мы тоже устроились там. Иконка находилась в сумке. Дядя Саша достал ее и положил передо мной на траву. Я увидел карандашный портрет мужчины на буром картоне. Надя оказалась права: для неопытного человека рисунок был очень хорош.
— Пресветлый Евларий, наставник встревоженных душ, — сообщил умиленно дядя Саша.
— Встревоженных? — непроизвольно переспросил я.
— Встревоженных, — подтвердил Чесучов. — Так он мне сказал.
— Он вам снился, как я понял?
Дядя Саша кивнул и стал рассказывать:
— Сижу я на лавочке у дома. Тут подходит наставник и садится рядом. Все как наяву: дом мой, лавочка моя. Лавочка у меня коротенькая. Я подвинулся к краю, чтоб ему места побольше было. Сижу с ним, что сказать — не знаю. И он сидит молчит. Потом спрашивает: «А чего ты тайной Господнего Равнодушия проникнуться боишься?» Ну и пошел у нас после этого разговор.
— Вы совершаете кенергийские обряды? — удивился я. Удивление появилось и у него на лице.
— Кени… кеги… — Дядя Саша не смог выговорить это слово — он его и не знал. — Я тебе скажу по-своему. Степа узнал из одной старой книги о семи святых тайнах. Чтобы ими проникнуться, надо совершать действа. Это не обряды, как ты говоришь, это другое. Степа научил меня им всем, но я совершал только шесть. К тайне Господнего Равнодушия у меня душа не лежала. Пугало меня это равнодушие. Отец Евларий мне глаза открыл: равно-душие. Пугаться-то надо, если б дело было наоборот! — Чесучов радостно взглянул на меня и приугас. — Ты, наверное, милый, меня не понимаешь? Говорить я не мастер.
Я и правда был в некотором замешательстве, но по другой причине. К этому еще надо было привыкнуть: «действа», триста лет скрывавшиеся даже от монахов, совершались теперь сторожем-инвалидом у себя дома.
— И что было дальше? Вы попробовали после сна седьмое действо? — спросил я Чесучова.
— Попробовал. И проникся. Теперь все семь действ совершаю.
— А вы не боитесь, что совершаете их… ну, что ли, неверно?
— Я совершаю их верно, — сказал дядя Саша убежденно.
— Ну а вдруг — нет?
— Да как же — нет, милый, коль во мне белый огонь горит? Правильно он зажегся или неправильно, я не знаю. Знаю, что он зажегся и горит. Светит, греет, бодрит, мусор в душе сжигает. Я так думаю, что все получилось правильно.
— Белый огонь — это что?
— Этого я тебе объяснить не смогу. Уж на что Степан ученый был, и тот белый огонь объяснить не мог.
— Я видел книгу, что была у Степана Александровича, — сообщил я.
Чесучов посмотрел на меня обрадованно.
— Ну тогда ты сам все знаешь, — сказал он. И никакого интереса к самому «Откровению». Даже не спросил, где я его видел.
— Вам Степан, наверное, рассказывал, как он узнал об этой книге?
— Рассказывал. Узнал он о ней от старушки по фамилии Симакова. Книгу-то ту прежде Симакова держала.
— А после нее — кто?
— После нее — монахи.
— Что за монахи?
— Этого я не знаю. Знаю, что монахи книгу у Симаковой выманили.
— Она ведь от монахов ее и получила, верно? Может быть, от тех же самых?
— Нет, не от тех же. Симакова получила свою книгу от одного старца. Он жил в лесу, всего себя белому огню отдал.
«Никита! — мгновенно определил я. — Так „старушка Симакова“ — это, наверное…» И чтобы проверить свою догадку я спросил дядю Сашу, известно ли ему, как Симакову звали по имени. Увы, ответ был отрицательный.
— Симакова — случайно, не родственница Степана Александровича?
— Да нет, он ее встретил по работе. Степан чекистом работал в Москве. Это она, старушка Симакова, рассказала ему о белом огне, но он ей не поверил. И ее книга тайн ему не помогла. Тайны-то эти не для ума, а Степан привык все умом брать, — вот они ему и не дались. Так бы он и помер, думая, что белый огонь — выдумка, если бы под конец жизни озарению не сподобился. Это было в лагере. Свалила его там раз лихорадка, застудился он. Так вот, в горячке он белый огонь и распознал. Двадцать лет в него не верил, а тут вмиг душой прозрел. Так оно часто бывает — через озарения. — Здесь Чесучов перевел свой взгляд на меня и спросил: — Теперь тебе понятно, как было дело?
— Понятно, — машинально ответил я и поинтересовался, когда Степан умер.
— Еще до войны, — сообщил мой собеседник. — Тихо умер, как голубок. Раз заснул и не проснулся.
— Вы, наверное, сейчас единственный, кто совершает действа? — спросил я.
— Ну, почему единственный. Племянника им научил, Геру. Он все ко мне приставал, как я в лагере смог выжить. Подозрительно это ему было, что я живой и бодрый оттуда вернулся. «Столько народу, — говорит, — там померло, а ты жив-здоров. Это какими же заслугами?» Ну я ему о белом огне и рассказал. Недавно Гера ко мне двух девушек привел, подружек — чтобы и им рассказать. Я не отказал. Вот так, потихоньку да понемногу, и узнает народ о белом огне. Все получается, как пресветлый хотел. — Дядя Саша перевел взгляд на иконку, лежащую перед нами на траве. Шрамик был изображен изогнутой линией.
— А что это за черта над правой бровью? — перешел я к тому, ради чего была эта встреча.
— Повреждение. Наставник поранился при камнепаде в горах. Он ведь с гор пришел.
— Он что, и об этом вам во сне рассказывал?
— И об этом. Он много всего рассказывал.
— И сказал, с каких гор пришел?
— Нет, этого не сказал. — Губы у дяди Саши дрогнули. Было похоже, что я ему тоже время от времени представлялся чудаком. — Скажешь тоже — «с каких гор»! Да какая разница с каких? Ясно, что не с тех, где на лыжах катаются.
— И Степан знал про камнепад?
— Этого я сказать не могу. Мне он ничего не говорил про камнепад.
— Наверное, и Степану Евларий снился?
— И этого я, милый, не знаю. Думаю, что пресветлый не мне одному снился. Он, как опочил, только так с нами встречаться и может.
— А забыть вы не могли, что знали про шрам и камнепад от Степана?
— Да нет, этого я бы не забыл. Говорить приходилось мало — то работа, то отбой. В лагере, милый, не поговоришь — только урывками, и каждый разговор остался в памяти как отчеканенный. Нет, милый, я бы о камнепаде не забыл. Веришь не веришь, а отца Евлария я знаю через себя.
— Сколько раз он вам снился?
— Один раз, 3 мая 1971 года. Одиннадцать лет уже пролетели, а душа и по сей день насыщена. Чего ты еще хочешь узнать, милый?
Вопросов у меня больше не было. Мы распрощались.
В тот же день, вечером, я поехал в 1-ю Градскую больницу. Надю вызвали ко мне в вестибюль. Я увидел ее в новом облике: медицинский халат, косынка на голове. Белое ей шло.
— У тебя что-то важное? — спросила она тоном, каким разговаривала когда-то с посетителями АКИПа. — Меня отпустили только на минуту.
— Я хотел тебе рассказать о встрече с Чесучовым. Обнаружились интересные вещи.
— И ты только из-за этого приехал?
— Это главное. Оказывается, Степан в лагере практиковал «действа» кенергийцев и научил им Чесучова. Как тебе нравится такой поворот событий? — Надя вяло пожала плечами. — Есть и другое. Кое-что выяснилось о Симаковой. Степан познакомился с ней, когда служил в ЧК. На ее счет у меня есть одна догадка.
— Уж не то ли, что она была коллегой Линникова?
Я оценил Надино чувство юмора, а точнее — тот факт, что оно к ней вернулось, но оказалось, что она не шутила.
— Симакова была старой революционеркой, подпольная кличка — Налама, — бесстрастно сообщила Надя.
Я усмехнулся: ну и дядя Саша! Мне он этого не рассказал.
— Может быть, Чесучов назвал тебе и ее имя-отчество?
— О Наламе я знаю не от Чесучова. Я нашла ее письмо Степану. Оно лежало в том же томе Даля, что и свидетельство о рождении Оли.
— Почему ты мне ничего не сказала об этом письме?!
Надя встала со стула и сказала с вызовом:
— А что, я должна говорить тебе все? Мне пора обратно.
Я остановил ее, поймав за рукав.
— Надя, твое разочарование мне хорошо понятно, но ведь я — не самое главное в твоей жизни, правда?
— Конечно нет, — подтвердила она, и ее подбородок вздернулся.
Я невольно улыбнулся. В чувстве юмора она мне в этот раз не уступила — и ее губы двинулись.
— Ну а теперь скажи нормально, как компаньону — что еще было в письме Симаковой Степану?
— Мы еще не стали компаньонами.
— Как так? Мы вместе собираем материал для твоей повести.
— Скажи пожалуйста!
— Это начало.
— Начало уже кончилось! — объявила она. — Мне надо идти.
— А как же письмо?
— В другой раз! — ответила Надя через плечо, уже направляясь к двери.
Я поймал себя на том, что ее заносчивость перестала меня раздражать.
— Осталась еще эта старуха… как ее… — Комиссар Замоскворецкой районной ЧК Сочельник замешкался.
— Налама, — подсказал Степан. Леша Каманов и Богдан Белянкин, его товарищи по оперативной группе, одновременно глянули на него, каждый со своей ухмылкой.
— Тебя спрашивают, Линников? — гаркнул Сочельник и полез в карман. Он извлек оттуда бумажку и дальше говорил по ней: — Налама, настоящая фамилия — Симакова. Буддистка. Спекулирует золотом. Прячет у себя золотого идола. Сама вся в золоте. В общем, — подвел он итог, — случай серьезный, но так получается, что идти к этой спекулянтке я не могу. Уже почти полвосьмого, а мне мать еще хоронить.
— Ой, — вырвалось у Леши, — у тебя, товарищ комиссар, мама умерла?
— Давай без соплей! — прикрикнул на него Сочельник. — Короче, пойдете к Наламе-Симаковой одни. Старшим будет…
Белянкин был самым крепким из этих ребят, но именно его, хитрюка, Сочельник особенно не любил.
— Линников будет старшим.
И, выбрав Степана, мрачного тощего парня, отличавшегося убийственной памятью и равнодушием к имуществу, Сочельник дальше обращался только к нему:
— Кто дал сигнал, неизвестно. Письмо без подписи, дата поступления — 11 ноября 1919 года. Это значит, что оно лежит у нас в отделе неделю, и откладывать это дело больше нельзя. Сигнал проверить. Как опознать золото — вы теперь научены. Если золото у Симаковой и правда имеется, его — изъять, а спекулянтку — под арест. Дело сделаете — забирайте паек и по домам. На сегодня все.