К удивлению Томаса, легчайший прутик плюхнулся как будто его сто тысяч кузнецов ковали из железа. Калика вопросительно осмотрел на Томаса. Тот хмыкнул, мало ли какое колдовство прицепил к несчастной хворостинке, подобрал другой сам, небрежно бросил. Он чувствовал легкость, это даже не прутик, а высохший стебель чертополоха, пустой внутри, наполненный воздухом… но его хворостинка пошла ко дну с такой поспешностью, будто пыталась догнать и удушить прутик калики.
— Ничего не понимаю, — пробормотал Томас.
— Жошуй, — ответил Олег.
— Что-что?
— Оглох, сэр рыцарь? Жошуй, говорю. Придется поискать мост.
Томас смотрел то на прут, что просвечивал со дна, то на калику:
— Жошуй?.. А… гм… да. Если Жошуй, то тогда конечно… Жошуй — это понятно, раз уж Жошуй… Никуда не деться. А ты уверен, что где-то есть мост?
Калика буркнул:
— Человек такая тварь, что обязательно постарается перебраться на ту сторону. Надо или не надо. Особенно, если не надо.
Томас побрел за ним следом, на бегущие волны косился недоверчиво и зло. Теперь видно, что чересчур быстро несутся, слишком легко плещутся, брызги взлетают и падают очень медленно. А потом у самого берега над водой пролетела птица, Томас понаблюдал за ней, вздрогнул, догнал калику:
— Сэр Олег! Я зрел, как легкокрылая птица, изящная, как молодая лань, изронила перышко…
— Из хвоста? — спросил калика, не оборачиваясь.
— Не из хвоста, в том все и дело! Если бы из хвоста или крыла, где перья толстые, грубые… Нет, изронила с груди, где не перья даже, а нежнейший пух. И этот пух упав на воду…
— Пошел ко дну как каменюка, — закончил калика.
— Вот-вот. Ты как это объяснишь? Или это гарпия? Я слыхивал, у тех перья вовсе из булата. Один показывал нож, клялся, что перековал из гарпячьего пера, но я засомневался, ибо враль отменный, хоть и рыцарь отважный и полных всяческих достоинств…
Калика покосился с некоторым недоумением:
— Аль запамятовал? Или я не сказал, забыл? Это ж Жошуй. Тот самый.
— Ага, — пробормотал Томас несчастливо. — Жошуй, эта река мёртвых, чьи воды так легки, что не держат даже перышка… А как же нам перебраться, ежели…
Калика подумал, хлопнул себя по лбу:
— Я ж не говорил, забыл! А ты молодец, сам допёр… Не выпала б тебе нелёгкая в рыцари, даже в короли… бедолага… мог бы в самом деле стать каликой.
Томас проговорил сквозь зубы:
— Сэр калика, что это за нестерпимый блеск впереди?
Калика повернулся в ту сторону, куда указывал Томас. Клочья тумана разъехались как пьяные простолюдины с ярмарки, на краю видимости заблистала яркая полоска. Калика с досадой прищурился, посмотрел в кулак:
— Час от часу не легче! Это Сират.
Томас кивнул, уже не спорил:
— Сират? Тот самый, верно?.. Ну, который… Который…
— Который тонок, как паутинка, и остёр, как бритва, — закончил калика. — Думаю, ты тоже догадался. По этому мосту могут перейти на ту сторону только праведники. А грешники… Только тебе чего тревожиться? Праведнее тебя не найти на всем белом свете! Недаром же Дева за тебя вон как хлопочет.
Томас сказал дрогнувшим голосом:
— Конечно-конечно… Но чего нам переть по такому высокому мосту? Я уверен, есть дороги и короче.
— А как же Дева? — удивился Олег.
— Что Дева, — пробормотал Томас, — по своей доброте за какую только дрянь не заступалась! Подумать противно. Даже за разбойника, который тря дня в петле провисел…
Олег развел руками:
— Ну, как скажешь, как скажешь. Я хотел как лучше. Что ж, поищем другую дорогу.
Томас спустился к самой воде, зачерпнул в обе ладони воды. Олег смотрел с интересом. Рыцарь не сушит голову над последствиями. Если жаждет пить, то пьёт. А что будет дальше, пусть епископ думает, а то и его боевой конь, у того голова еще больше, никакая тиара не налезет.
Томас пил изысканно, с лучшими манерами благородных: стоя на коленях, зачерпывал обеими ладонями и хлебал из такого ковшика. Не так, как его пращур Англ, который падал у ручья на четвереньки, припадал алчущим ртом, лакал как дикий зверь, не выпуская из рук меча и щита. А тех, кто пил вот так, как его дальний потомок Томас Мальтон, велел гнать из своей дружины, как недостаточно свирепых и быстрых.
А Томас вдруг замер. Вода медленно струилась между пальцами.
— Корзина! — воскликнул он. — Корзина плывет по течению!
— Ну и что?
— А почему не тонет?
— Ну… должно быть приток впадает с водой потяжелее…
— Клянусь, я слышал… кряхтение или плач. Там ребенок!
Олег сказал тоскливо:
— Опять? Гильгамеш, Гвидон… нет, Гвидон был в бочке… Брось, сэр Томас. Эти плоды тайной любви плывут по рекам десятками тысяч. Всех не переловишь.
— Но ребенок же…
— Без нас выловят, — сказал Олег, но Томас уже вошёл в воду по колено, всматривался. Вскоре из-за поворота выплыла широкая корзина. Олег недовольно смотрел, как Томас подтянул ее к себе, вытащил ребенка вместе с тряпками, корзину оставил плыть дальше, но та тут же пошла ко дну.
Когда Томас, шумно разбрызгивая воду, выбрел на берег, Олег спросил саркастически:
— Ну и что с ним делать?
— Не знаю, — ответил Томас, он неуклюже укутывал младенца в тряпки, тот негодующе дрыгал крохотными ножками. — Встретим село, отдам людям. Кто-нибудь да воспитает.
Калика буркнул:
— Чего вмешиваться? А вдруг это второй Саргон, который зальет кровью полмира?
— А вдруг второй Моисей? — отпарировал Томас. — Да и этих… основателей Рима тоже в корзинке сплавили с глаз долой… Мне дядя рассказывал, как их мать была непорочной жрицей, обряд безбрачия и невинности давала, но какой-то мерзавец обольстил… Ты чего засмущался? Не опускай глазки. Так что, если бы этих рекоплавателей не вылавливали добрые люди, кто знает в каком бы мире теперь жили?
Калика посмотрел с удивлением. Рыцарь живет не разумом, а простейшими чувствами, но иногда высказывает такое, к чему он, Олег, приходил после многовековых раздумий. Правда, рыцарь тут же забывает нечаянно найденные истины, на другой день опять дурак дураком, а ещё не простым, а меднолобым, что еще дальше круглого, стоеросового, непуганого. Но все-таки в таких озарениях что-то есть…
Он снова с горечью ощутил себя чужим в этом мире, где и людьми, как животными, правят чувства. А он, единственный, пытается строить всё по уму, по разуму, исходит из правила, что дважды два должно равняться четырём и днём и вечером, зимой и летом, в дождь и вьюгу, и даже тогда, когда у тебя трещит голова, когда изменила любимая женщина, когда вокруг только гады и сволочи…
Томас пошел вдоль берега, спотыкался, ибо заглядывал в личико ребёнка. Тот плакал тише, крохотной ручонкой пытался ухватить рыцаря за железную грудь. Олег потащился сзади, в затылке стало холодно. Не оглядывался, но жестокий взгляд чувствовал всей кожей, сердце застучало чаще, кровь вскипела, но не для драки, драк не любил и избегал всегда, просто при виде опасности мысли бегут как испуганные олени, мечутся как искры в костре, и в такие минуты успеваешь передумать больше, чем за предыдущие дни…
Томас со смесью негодования и жалости подумал, что отшельник слишком много видел жестокости, крови, бессмысленной гибели не то, что невинных детей, целых народов, потому сердце покрылось корой потолще, чем на старом дубе, что растет в их старом саду во дворе родового замка.
— А как орёт, — сказал он с неудовольствием. — Томас, дай ему что-нибудь.
— Что?
— Ну хоть покажи. Козу сделай…
Томас сделал пальцами козу, ребёнок заревел громче. Томас сердито посмотрел на калику, но смолчал. Сам дурак, что послушал. Откуда тому в пещерах знать как обращаться с детьми? Морда такая равнодушная, идет и света не видит, весь не то в возвышенных мыслях, не то вовсе где-то в другом мире…
Он сглотнул комок в горле. Калика и так делает для него столько, что скажи кому — не поверят, а если поверят, то заподозрят невесть что. Так просто даже благороднейший из рыцарей не пойдет в страшную и жуткую преисподнюю.
— Сэр калика, — сказал он торопливо, — Олег! Я же вижу, как тебе трудно. Ты скажи как, я сам опущусь в преисподнюю! А тебе надо искать эту… великую Истину.
Калика сгорбился ещё больше. Глаза ввалились, а голос сел, стал хриплый от душевной муки:
— Сэр Томас… Я просто не хочу в прошлое.
Томас вскинул брови, ребенок беспокойно кряхтел и хватал его за железо.
— Как это?
— Сейчас другой мир, сэр Томас. Я счастлив… или почти счастлив. Чудеса исчезают, вместо колдунов все больше шарлатаны. Мир — наконец-то! — предсказуем, вычисляем, понятен. Почти предсказуем. Еще сотня-другая лет… ну, тысячонка-две, пусть даже три-пять, и о колдовстве забудут. А прошлый мир темен… Не в том смысле, что солнце не блистало. Ещё как блистало, но по земле бродили чудовища, маги делили мир, герои истребляли друг друга чаще, чем драконов, сын убивал родителей, брат жил с сестрой, мать спала со взрослыми сыновьями и рожала от них детей, правая рука человека не знала, что делает левая, потому что жили не разумом, а чувствами. Да не так, как ты, а сиюминутными. Простыми! Как у червя или хищного зверя, что одно и то же. Тот мир загнан вглубь, но он жив, напоминает в жутких снах о своей мощи.
Томас заторопился, мало что поняв из глубокой речи, разве что там, в преисподней, встретят всех этих чудищ, магов, что делят мир, драконов, и людей, что не отличают правую руку от левой, хотя для этого можно не покидать родную Британию.
— Ты только пальцем укажи. А я сам. Это же моя война, не твоя. Хоть ты и язычник, но что тебе христианские черти?.. Правда, твоих уже перебили…
— Да нет, благородный Томас, — ответил калика тяжело. — Хочется или не хочется, а делать надо то, что надо. Иначе уподоблюсь тем… что остались там, внизу. Я пойду с тобой. В своё прошлое, страшное и… стыдное. Только не остаться бы там…
Томас вздрогнул, озноб пробежал по всему телу, ушёл через ноги в землю, и он увидел, как на пять футов вокруг выступил иней.