В сегодняшнем турнире должны были состязаться четверо, а Генриху предстояло сразиться с победителем. На крупном белом коне выехал закадычный друг Генриха, Меченый, и толпа разразилась криками. Вот он молниеносно вышиб из седла первого противника, и Мария вскочила:
— Проломи ему голову, дядя!
— Сядь! — Я дернула ее за юбки. — Разве ты язычница, чтобы вести себя так вызывающе?
Она помотала головой. Между тем ее дядя Гиз выиграл еще три схватки. Затем Меченый вызвал на поединок герцога Немурского, и тот проиграл. Я уже и не пыталась угомонить Марию; та пронзительно вопила от восторга вместе со всеми зрителями. Гиз проехал легким галопом вкруг ристалища; лицо его, украшенное шрамом, раскраснелось.
— Кто бросит мне вызов? — прокричал Меченый, подняв латную перчатку. — Кто посмеет сразиться с победителем?
— Я! — Вперед без колебаний выступил Монтгомери, капитан шотландской гвардии.
Толпа зашумела. Пускай Монтгомери и принадлежал к привилегированному подразделению, которое охраняло моего мужа, тем не менее он оставался шотландцем. Меченый смерил его взглядом и коротко кивнул. Он не желал показаться трусом, даже если ему бросил вызов тот, кто ниже его по положению.
Монтгомери сел на белого жеребца. Соперники расположились в противоположных концах ристалища, а потом ринулись в атаку. Ловким взмахом копья Монтгомери нанес удар по щиту Гиза; герцог вылетел из седла и упал наземь.
— Нечестно! — закричали зрители. — Повторить!
Однако повторение поединка было невозможно. Меченый проиграл, и рев труб провозгласил, что теперь вызов победителю бросит мой супруг, король.
Я выпрямилась в кресле. Будь мы в Колизее эпохи Древнего Рима, против Монтгомери выпустили бы львов. Генрих, однако, был стойким бойцом и уже показал, что выйдет на поединок с капитаном.
В горящих позолотой доспехах, верхом на крапчатом жеребце, он выехал на ристалище. С бравым видом проскакав в конец площадки и опустив забрало, он смотрелся гораздо моложе своих сорока лет. Протрубили герольды; король и капитан шотландцев помчались навстречу друг другу.
В этот самый миг я вдруг вспомнила слова, произнесенные четыре с лишним года назад в Блуа:
«Молодой лев победит старого в поединке».
Я начала приподыматься. Все, происходящее вокруг, замедлилось, так что я могла различить комья земли, летящие из-под копыт, расслышать скрежет доспехов и ощутить пронизавшее воздух ожидание неизбежного. Я открыла рот. Крик мой слился с оглушительным треском — копье со всей силы ударилось о металл.
Раздались было аплодисменты, но тут же оборвались. Генриха приподняло над седлом, и копье его с отчетливым стуком ударилось о землю. Пажи и конюхи опрометью бросились к нему, падающему с коня, и я увидела, что нога его при падении застряла в стремени. Его подхватили на руки. На миг воцарилась потрясенная тишина.
Первой закричала Мария — то был даже не крик, а леденящий вопль, звучавший, казалось, бесконечно. Я сбежала с возвышения, оступаясь, расталкивая придворных, которые так и застыли на своих скамьях. Когда я, задыхаясь, хватая ртом воздух, выбежала на ристалище, дворяне уже несли Генриха мне навстречу. Шлем по-прежнему был на нем, забрало пониже лба вмято. Его положили на скамью и принялись снимать шлем. Я мельком оглянулась на ристалище. Монтгомери застыл, сжимая обломанное копье.
С головы Генриха сорвали шлем, и он застонал. Я обеими руками зажала рот, чтобы удержать собственный страшный крик.
«Он выколет ему глаз в золотой клетке».
Лицо моего мужа было совершенно белым; крови почти не было.
В правом его глазу торчал обломок копья.
Глава 17
Мы перенесли Генриха во дворец. Пока доктор Паре обследовал рану, я стояла у изголовья кровати. Генрих впал в забытье; лицо его побледнело так, что под кожей отчетливо проступали голубые вены. Паре приготовил опийную примочку и приложил к поврежденному глазу, а уж затем с превеликой осторожностью обмотал марлей торчащий из глаза осколок. После этого он жестом предложил мне и монсеньору кардиналу выйти из спальни.
— Ну что? — отрывисто спросил монсеньор, и в голосе его, обычно ровном, прозвучали визгливые нотки. — Он выживет?
— Как вы смеете? — Я стремительно развернулась к нему. — Такие речи — государственная измена!
Кардинал взглянул на меня с презрением, и в этот миг окончательно развеялись все мои сомнения касательно его подлинного облика.
— Мадам, нам надобно думать о благе государства. Ранение его величества может оказаться смертельным.
В тоне, которым он это произнес, не было и тени чувства — словно Генрих был безвестным бродягой, которого переехала кардинальская карета.
Гнев, который всегда готов был пробудиться, если дело касалось Гизов, сейчас всколыхнулся во мне с такой силой, что я едва не задохнулась. Я была близка к тому, чтобы велеть монсеньору убираться прочь, но тут Паре сказал:
— Монсеньер, рана, безусловно, опасная, однако не смертельная. Нам нужно будет вначале удалить обломок, а уж потом мы сможем определить ущерб, нанесенный глазу.
Я похолодела. Да, я предвидела грозящую нам опасность, но мне и в голову не приходило, что она может коснуться Генриха. Я отвернулась от расчетливого взгляда монсеньора.
— Мы должны сделать все, что в наших силах, — сказала я Паре и не сумела скрыть прозвучавшего в моем голосе панического страха. — Жизнь его величества в наших руках. Может быть, стоит послать за Нострадамусом? Однажды он уже помог излечить моего мужа.
— То была поверхностная рана на ноге, — мягко проговорил Паре. — Нострадамус весьма искушен в медицине, однако он не хирург. Притом же на то, чтобы доставить его сюда, уйдет слишком много времени, а обломок необходимо извлечь как можно скорее, пока рана не начала гноиться. Мне доводилось оперировать на поле боя, но сейчас понадобятся опытные образцы, дабы опробовать на них методику. — Он на миг запнулся. — Ваше величество, мне нужны человеческие головы. И чем больше, тем лучше.
— Казнить десять заключенных и доставить доктору их головы! — бросила я монсеньору.
— Могу я предложить, чтобы среди них была голова капитана Монтгомери? — вкрадчиво осведомился кардинал.
— Это был несчастный случай! — отрезала я. — У нас не принято казнить за подобное.
— Монтгомери — гугенот, и то, что вначале он бросил вызов моему брату, отнюдь не совпадение. Его величество всегда был врагом еретиков; то, что произошло на турнире, — месть гугенотов.
Я шагнула к нему — так близко, что в ноздри ударил запах дорогих духов, который источало его кардинальское одеяние. Все в этом человеке было мне отвратительно — безмятежный вид, ухоженные руки, непринужденность, за которой он скрывал свою чудовищную натуру.
— Не смейте мне перечить, — предостерегающе процедила я. — Ступайте. Исполняйте то, что я повелела. Живо!
На судьбу Монтгомери мне было наплевать, но он не умрет только ради того, чтобы потешить монсеньора. Кипя от злости, кардинал выскочил в галерею, где сразу же послышались голоса придворных, жаждущих новостей. Паре печально поглядел на меня. Невыносимо было видеть сомнение, столь ясно отражавшееся на его лице; а потому я покинула его и ушла в спальню Генриха. Придвинув к кровати стул, я села и взяла мужа за руку.
Он выживет. Он должен выжить.
Отрубленные головы так и не дали ясного ответа на вопросы Паре, и доктор решил сначала остругать обломок, дабы облегчить лечение раны. Плоть вокруг поврежденного глаза воспалилась и выглядела ужасно, и я, страшась, что начинается нагноение, послала с нарочным письмо в дом Нострадамуса в Салоне, умоляя о помощи. В ожидании ответа я неотлучно пребывала у постели Генриха; со мной были моя золовка Маргарита и Елизавета. Генрих то приходил в себя, то снова терял сознание, и всякий раз, когда он открывал здоровый глаз, рядом была я. Я обмывала его лицо и шею розмариновой водой, улыбалась и вела бодрые разговоры. Ни разу я не дала ему почувствовать свой страх, безмерный ужас, который становился все сильнее, словно невидимая петля стягивалась вокруг моей шеи.
На третий день у Генриха началась лихорадка, он стал чрезмерно возбужден, и кожа у него посерела. Нострадамус сообщил, что приехал бы тотчас, если бы я в нем нуждалась, но, к его великому сожалению, он, как совершенно точно заметил Паре, не хирург. К письму он приложил рецепт мази, которая, по его мнению, могла облегчить страдания раненого. К этому времени глаз Генриха разбух и помутнел, и слугам приходилось силой держать его, чтобы Паре мог сменить пропитанную кровью повязку и наложить мазь. Елизавета была исполнена решимости оставаться со мной неотлучно, но стала так бледна, что я отослала ее и Маргариту, велев им обеим отдохнуть.
Маргарита проводила мою дочь до постели и тут же вернулась. Паре уже закончил перевязку, и в тазу у его ног свернулись жгуты зловонной марли. От этого отвратительного запаха у меня кровь застыла в жилах — то был верный признак, что рана загноилась. На лбу Генриха выступил ледяной пот. Еще недавно он метался, словно дикий зверь, и рычал от боли, но теперь лежал так тихо, что я опасалась худшего.
— Он едва шевелится, — прошептала я Паре. — Неужели мы больше ничем не можем ему помочь?
— Боюсь, — ответил он также шепотом, — что обломок прошел глаз его величества насквозь и проткнул защитную оболочку мозга. Мазь, возможно, и справится с наружным нагноением, но если осколок проникнет глубже… — Голос его оборвался, и наступила страшная тишина.
— А как же операция? — спросила я. — Когда опухоль спадет, вы ведь сможете удалить обломок?
— Для этого потребуется трепанация черепа, а его величество сейчас слишком слаб. — Доктор покачал головой. — Быть может, после того, как мы убедимся, что мазь принесла улучшение… или же операция вовсе не понадобится. Он может выздороветь и так.
— С обломком в глазу? — Я ошеломленно воззрилась на него. — Вы хотите сказать — это все, что мы можем сделать?
Паре горестно кивнул. Я повернулась к мужу. Кровь и гной уже проступали сквозь свежую повязку. Я хотела взять его за руку, и тут он открыл здоровый глаз — так внезапно, что я вздрогнула от неожиданности. Я наклонилась ближе к его пересохшим губам.