ходили обо мне: я, дескать, змея-итальянка, чудовище в женском обличье, в сговоре с Испанией желающее искоренить протестантскую веру. В другое время я могла бы прийти в ярость от подобного поклепа, очертя голову ринулась бы доказывать свою невиновность, но теперь велела Бираго ничего не предпринимать. Пускай клевета льется только на меня, лишь бы это избавило от бесчестья моих детей.
Каменное бесстрастие, с которым я встретила весть об ужасной кончине Колиньи, было делом чересчур личным, чтобы рассказывать о нем даже самым близким людям. С наступлением ночи, оставшись одна в своих покоях, прислушиваясь к тому, как снаружи, в коридорах, слуги скребут и моют полы, я ожидала, когда меня охватит горе, боль настолько безжалостная, что заставит меня осознать всю безмерность моей вины. Я опасалась, что сердце мое, ожесточенное борьбой и предательством, превратилось в камень и мне более не суждено испытать живых чувств. Узнав, что изувеченный труп Колиньи так и висит на сколоченной наспех виселице, куда поместил его Гиз, я приказала снять тело и принести мне его голову.
И только после того, как солдат раскрыл холщовый мешок и отступил, предоставляя мне всматриваться в безжизненное лицо, которое было уже очищено от запекшейся крови, а потому походило на восковую копию давно знакомого человека, — только после того лед, сковавший меня изнутри, дал трещину. Я не увидела ни следа той опасной кипучей энергии, что некогда так восхищала, а потом страшила меня, не различила в этих остекленевших глазах горделивого блеска, которым любовалась когда-то. Дрожащим пальцем провела я по холодным губам, навсегда исказившимся в гримасе боли, — и нестерпимая мука всколыхнулась во мне, как огнем обжигая горло.
— Нет! — прошептала я, отвернувшись. — Dio Mio, нет…
Лукреция махнула рукой солдату, чтобы уходил, затем обняла меня и крепко прижала к себе. А я раскачивалась, вновь и вновь отчаянно повторяя: «Нет!» В тот миг я поняла: что-то умерло во мне вместе с Колиньи и я никогда уже не буду прежней. Ничего не осталось от той Екатерины, наивной девочки, едва приехавшей во Францию. Колиньи был рядом со мной с самого начала; он знал меня невинной. Из всех людей, с которыми свела меня жизнь, только он один прикоснулся к той женщине, которой я надеялась стать.
И теперь он мертв. Убит по моему приказанию.
Я отправила его тело в Шатильон для погребения, а также позаботилась о том, чтобы вдова и дети Колиньи получили пенсию за годы его службы, — хотя он умер изменником и имущество его по закону принадлежало короне. То было мое искупление, мой прощальный дар Колиньи. Единственный способ, каким я могла с ним проститься.
Теперь, глядя, как Генрих возвращается к нам — с каменным лицом, не подавая вида, какую цену заплатил он за свою жизнь, я больше не могла сдерживаться. Все, что скопилось во мне за эти дни, сейчас неудержимо рвалось наружу — адская смесь усталости, тревоги и безмерного облегчения. Когда наваррец дошел до наших скамей и сел рядом с Марго, которая обратила на меня ненавидящий взгляд, я откинула голову и громко расхохоталась.
Я выдержу. Я все-таки Медичи.
Мы перебрались в Сен-Жермен, оставив Лувр его призракам. Я хлопотала над Карлом, которого мучил приступ лихорадки. Доктор Паре обследовал его и объявил, что болезнь серьезная, но жар скоро пойдет на убыль. Карл, однако, жаловался на бессонницу. Паре прописал ему ежедневно принимать маковый отвар, а нам посоветовал по возможности оберегать моего сына от перевозбуждения, так как был уверен, что Карл страдает от нервного расстройства, вызванного недавними событиями.
Генрих отправился с нами; внешне он не был пленником. Он отрекся от еретической веры, и хотя Генрих следил за ним неусыпно, кажется, совершенно смирился со своей участью. У него были собственные покои, он каждый день ездил верхом, упражнялся в стрельбе из лука и даже проводил время с Марго. По всей видимости, она рассказала Генриху, что Карл болен, и он, к моему изумлению, стал навещать моего сына. Несколько раз Бираго докладывал мне, что Карл и наваррец все послеобеденное время играли в карты или кости и смеялись, точно лучшие друзья. Такой оборот событий не мог не пробудить у меня подозрений, и я без всякого предупреждения нанесла Карлу визит, намереваясь лично определить, насколько далеко зашла эта новообретенная дружба.
Когда я пришла, Карл и Генрих сидели за столом на козлах, пили вино и играли в карты, а Марго и Эркюль поблизости о чем-то шептались. После резни мой младший сын так и льнул к Марго, раболепно выказывая ей благодарность за вмешательство, которое в ту ночь, по его глубокому убеждению, спасло ему жизнь, — хотя вряд ли ему могла грозить серьезная опасность.
При виде меня оба они застыли. Карл резко вскинул голову.
— Как это мило! — бодро проговорила я, и в замкнутом пространстве комнаты голос мой прозвучал излишне громко.
Лицо Марго стало каменным, как всегда в эти дни, когда она видела меня. Не обратив на нее ни малейшего внимания, я подошла к столу. Карл, в подбитой мехом мантии, осунувшийся и бледный, сидел напротив пышущего здоровьем наваррца. Глядя на плотную, мускулистую фигуру Генриха, на его румяное лицо и густую золотисто-рыжую эспаньолку, я испытала вдруг дурное предчувствие. Что, если я допустила промах? Я стремилась спасти Генриха из-за видения, которое посетило меня много лет назад, из-за слов Нострадамуса, который говорил, что судьба принца Наваррского тесно связана с моей. Вдруг я ошиблась? Наваррец в душе так и остался гугенотом; я не питала иллюзий, будто обращение, совершенное под острием кинжала, могло искренне отвратить его от ереси. Со временем, твердила я себе, он обратится к католической вере всей душой. Но сейчас, при виде того, как он непринужденно улыбается под моим испытующим взглядом, я поневоле задумалась — уж не взлелеяла ли я ненароком новую угрозу безопасности Франции?
— Похоже, ты сегодня в выигрыше? — Небрежным взмахом руки я указала на столбик монет, красовавшихся на столе рядом с наваррцем.
— Только сегодня. — Он пожал плечами.
— Да, вчера он продулся в пух и прах! — подтвердил Карл с горячечным воодушевлением. — Зато сегодня фортуна ему благоволит. — Он переглянулся с Генрихом через стол. — Не так ли, мой друг?
— Истинно так. — Наварра откинулся в кресле, прихватив со стола свой кубок. — Его величество великодушен. Не всякий монарх пожелал бы дать волю такому, как я.
В этих словах мне почудился скрытый смысл. Я метнула пронизывающий взгляд на Марго. Она накрыла своей ладонью руку Эркюля; оба следили за мной с напряженным интересом, точно пара охотничьих псов, готовых по первому слову броситься на добычу.
Я вновь поглядела на Карла.
— Смотри не проиграйся, — пробормотала я и потянулась потрогать его лоб — очень уж он вдруг раскраснелся.
При моем прикосновении Карл отшатнулся, и я ощутила, что от лица его веет неестественным жаром.
— У тебя жар. Вспомни, что говорил Паре: тебе нельзя переутомляться. Думаю, на сегодня азартных игр хватит.
Карл начал было возражать, однако наваррец тут же поднялся.
— Ваша мать права, — проговорил он, одарив моего сына сердечной улыбкой. — Мне бы не хотелось, кузен, чтобы вы из-за меня опять разболелись. Может, сыграем завтра, когда вы хорошенько выспитесь?
В его голосе прозвучало сострадание, и сердце мое сжалось. Генрих говорил так, словно и впрямь беспокоился о здоровье Карла.
— Завтра не выйдет, — отозвался Карл. — Разве ты забыл? Завтра мы едем охотиться в Венсенн.
— Да, правда. — Генрих на мгновенье замер. — И как я мог забыть?
Я издала деланый смешок и положила руку на плечо Карла.
— Не думаю, что тебе было бы разумно скакать целый день верхом, пока ты еще не избавился от лихорадки.
— Но я обещал! — Карл вывернулся из-под моей руки и неуклюже встал, запахнув полы просторной мантии.
Он сильно исхудал и рядом с Генрихом казался ребенком, обряженным в королевские одежды. Даже голос у него был по-детски капризный.
— Мне полегчало, и я хочу поехать на охоту. Мне надоело торчать в четырех стенах.
— Посмотрим, — повторила я и обратилась к наваррцу: — Если ты, господин мой, желаешь проехаться верхом, тебе может составить компанию Генрих. Уверена, Марго не откажется денек побыть с Карлом и позаботиться о том, чтобы он не скучал. Не так ли, моя дорогая?
— Разве у меня есть выбор? — едва слышно пробормотала дочь.
— Вот и славно. — Я улыбнулась. — Стало быть, улажено. Завтра Генрих отвезет его в Венсенн, а если Карл к вечеру почувствует себя лучше, мы устроим ужин в кругу семьи.
Наваррец, не дрогнув, встретил мой взгляд; глаза его были лишены всякого чувства, будто стеклянные.
— С удовольствием, — проговорил он.
Затем он, Марго и Эркюль ушли, а я, уложив Карла в постель, тут же вернулась к себе и вызвала Генриха. Вид у него был помятый — мой вызов прервал его послеобеденный сон.
— Что случилось? — спросил он, мгновенно почуяв мое напряжение.
Я прошлась по комнате, стараясь разобраться в причинах необъяснимо охвативших меня опасений. Затем рассказала Генриху о своем визите.
— Все выглядело так, будто они что-то замышляют.
— Если бы дело касалось Марго, я бы не усомнился, что так оно и есть. — Генрих рассмеялся. — Она ненавидит нас, поскольку мы использовали ее бракосочетание, чтобы перебить гостей-гугенотов. Как будто ее когда-нибудь заботила судьба еретиков! Зато бедняга Карл попросту хочет оправдаться. Его терзают угрызения совести; в конце концов, он ведь силой вынудил Генриха перейти в католичество. К тому же, какой вред способен причинить нам наваррец? Гугеноты рассеяны и бегут, спасая свои шкуры… А Генрих — не Колиньи.
— И однако, он может выступить против нас! — огрызнулась я, но тут же прикусила губу, сожалея, что помимо воли выдала свой тайный страх. Впрочем, было поздно, и я прибавила: — Я помню, что Генрих — муж Марго. Он обязан нам жизнью, и у меня нет никаких доказательств, что он что-то замышляет, но… Мне не нравится его близкая дружба с Карлом.