— Ну?
— Я имею в виду, не только для того, чтобы помириться; хотя, видит Бог, этой причины более чем достаточно для того, чтобы я был здесь.
— В самом деле?
— Ты все очень сильно усложняешь для нас с Лидией, когда так высокомерно разговариваешь…
— Именно в этом мой замысел.
— Конечно, мы слышали, что ты преуспел. Лидия показала мне статью в ресторанной хронике одного из воскресных приложений, так что я вырезал и сохранил ее. Ты все делаешь довольно неплохо, Орландо. На самом деле, довольно неплохо.
— Переходи к делу.
— Как я уже сказал, ты все весьма усложняешь для нас…
— Дело в том, — прервала его мисс Лидия Малоун, — что мы хотим пожениться весной и купить дом. Там слишком много воспоминаний о… о ней… на этой Хайгейтской свалке. Мы видели милый небольшой коттедж в Суффолке, и я… мы… направляем наши сердца навстречу этому, так ведь, детка?
Детка?
Отец закивал.
— Только дом немного превышает наш достаток в настоящее время. Я не работаю, а твой отец получает только небольшое пособие, — и мы подумали, видя, насколько ты успешен в своем деле и во всем… мы подумали…
— Вы подумали, что я могу одолжить вам немного денег, так?
— Не совсем, — сказал отец, заметно нервничая. — Мы подумали, что ты сможешь дать нам немного денег. Ровно столько, чтобы купить коттедж.
— Простите, — сказал я, едва в силах вымолвить хоть слово. — Вы не будете возражать, если мы с отцом поговорим наедине в соседней комнате?
Мисс Лидия Малоун презрительно фыркнула.
— Если это поможет, — сказала она.
— О, поможет, поверьте мне.
Она достала небольшую пилочку из своей сумочки и начала полировать ногти.
Я затащил своего отца за воротник рубашки из полиэстера на кухню — в это время прохладную, безмолвную, и молчаливо мерцающую.
— Как ты смеешьі — завопил я, злость лилась из меня безостановочно, отчаянно, приятно, словно семя из пульсирующего пениса.
— Что?
— Как ты смеешь возвращаться в мою жизнь, как будто между нами ничего не произошло, волоча за собой эту дешевую шлюху, пятная память моей матери и требуя, чтобы я дал тебе денег? Ты что, совсем мозги растерял?
— Я не понимаю, Орландо…
— Нет, естественно, ты никогда ничего не понимал, разве нет? Это и убило мою бедную мать.
— Она сама себя убила этой ужасной болезнью. Я уже говорил тебе это раньше, только ты не поверил мне.
— Я до сих пор не верю.
— Ты думаешь, она была святой, так?
— Ты сам знаешь, что она такой и была.
— Даже после того, что я сказал тебе той ночью?
— Все это ложь. Вся эта грязная история. Плоды твоего мерзкого воображения. Вранье, вранье, вранье. Ты не придумал ничего получше, чем запятнать ее святость и чистоту в моих глазах, да? Моя мать — она — она была королевой. Я всегда это говорил.
Мой отец посмотрел на меня, и неожиданно мне показалось, что он принял какое-то решение; его глаза сузились и взгляд стал жестким, его костлявая грудь предприняла трогательную попытку выдохнуть саму себя, так как он сделал долгий, по-видимому, многозначительный вдох.
— Хорошо, — сказал он, — пришло время, чтобы ты узнал всю правду.
— От тебя? Это так же вероятно, как услышать звуки капель крови от камня.
— Ты называешь ее святой, — сказал он, его голос дрожал, — а я называю ее шлюхой. Ты называешь ее «мать», ею она и была, но только Бог знает, кто был твоим отцом.
— Моим отцом?
— Это мог быть любой мужчина из сотен. Она бы никогда не сказала мне. Ради нее я воспитал тебя как своего сына. Ты в долгу передо мной, Орландо. Когда эта так называемая святая пропадала ночь за ночью, трахаясь со всеми, кто носит штаны, я приглядывал за тобой и воспитывал тебя, как если бы ты был моим собственным сыном.
В это мгновение великий, чистый, лучезарный свет спустился с каких-то божественных небес, насыщенный словно благословение, неистощимый как океан, благодетельный как солнце, мудрый, словно все земные знания вместе взятые — о, мое избавление и моя радость! Этот свет покрыл моим своей бесконечной мантией, и голос ангела очаровательно дунул и мое ухо: Этот человек — не твой отец. Неожиданно я оказался полностью охвачен дарованной свободой.
Затем я также сделал еще один вывод; мои глаза также сузились и стали жестче.
Осторожным, сдержанным и ровным голосом я сказал:
— Ты помнишь тот день, когда ударил меня клюшкой для крикета за какой-то незначительный проступок или за что-то еще?
Он мгновенно пришел в замешательство.
— Пожалуйста, давай не будем предаваться воспоминаниям вроде этих, старина — во всяком случае, после того, что я только что сказал тебе…
— Просто ответь на мой вопрос. Ты помнишь?
— Да, да я помню.
— А ты помнишь, что ты сделал после того, как ударил меня?
Он посмотрел вниз на черепичный пол кухни, не отважась поднять на меня свои глаза.
— Я сжал твои яйца, — прошептал он.
— Да, ты сжал мои яйца.
— Видишь ли, я хотел, чтобы ты был моим сыном. Я всегда хотел сына, чтобы он продолжил семейную линию, того, кто — ну…
— Того, кто увековечит твой облик? — предположил я.
— И это тоже — думаю, что да. Разве в этом что-то не так? Разве не каждый отец жаждет знать, что он принес другого человека в этот мир? Узы между отцом и сыном — это чудо, старина. Да, я хотел сына — да, я хотел еще одного человека в семье — я хотел быть твоим отцом, Орландо. Разве ты не видишь этого, разве не понимаешь?
— Я действительно не представляю, чего хочет каждый отец, — перебил я, — но я знаю вот что: ты сделал меня самым счастливым человеком в мире.
Он посмотрел на меня, и я увидел, как по его обрюзгшему одутловатому лицу внезапно промелькнула тень надежды.
— Что? Счастливым, старина Орландо?
— Больше, чем ты можешь себе вообразить.
Я расстегнул пряжку на своих штанах и позволил им упасть на пол. Затем я приспустил трусы спереди.
— Ты можешь на самом деле не быть моим отцом, но я думаю, что это вряд ли твоя вина. Давай попробуем, а? Они слегка больше теперь, конечно же. Почему бы тебе самому не убедиться?
— О Боже, Орландо, ты имеешь в виду это?
— Вперед, отец.
Он потянулся вперед, и взял мои яйца бледной трясущейся ладонью. Он начал массировать и сжимать их этим непередаваемым прелестным способом, который я так хорошо помнил, крутя тонкую, покрытую волосами кожу между своих пальцев, нежно дергая и потирая ее.
Я уже хотел — лишь на мгновение, признаюсь — капитулировать перед этой сладострастной рукой и поддаться изысканным ощущениям, которые она дарила. Но я знал, что если сделаю это, то отклонюсь от намеренья, на которое решился мой разум несколько минут назад.
— Встань, я приказываю.
— Всего лишь еще чуть-чуть, Орландо — пожалуйста — позволь мне потрогать их еще несколько мгновений…
— Встань!
Он сделал это, явно обескураженный жестокостью моею голоса.
— Что такое сынок? Мы помирились, так? Теперь мир мир жду нами? Ах, Орландо, ты не представляешь, как я хочу, чтобы мы с тобой помирились!
— А ещё, предлагаю, денег, чтобы купить свой маленький коттедж.
— Не будь, таким…
— Послушай меня. Когда я сказал, что ты сделал меня самым счастливым человеком на земле, я действительно имел это в виду; я ненавидел тебя с самого начала, и я ненавижу тебя сейчас. Ты был ничем по сравнению с женщиной, которую я обожал — наоборот, ты даже старался быть грубым, бесплодным маленьким ничтожеством, и я никогда не мог понять, почему такая королева замарала свою жизнь, вплетя в нее тебя. Узнать, что ты не мой отец — это освобождение и я в восторге от сознания того, что ты едва ли можешь себе представить — я никогда не хотел, чтобы ты был моим отцом, я всегда желал, чтобы ты не был моим отцом, и теперь я знаю, что на самом деле ты им не являешься. Что может быть лучше — и на самом деле я полагаю, что так оно и было, — что моя мать нашла кого-то, кто был способен оказать ей уважение и преданность, которую ты никогда не мог ей дать; если это было мимолетно, может даже болезненно, так как она была неизменно верна тебе, чего ты ни на миг не заслуживал и, более того, знал, что это должно прекратиться — она открыла для себя удовольствие с человеком, который заслуживал ее, и я не буду относиться к ней хуже из-за этого. Мне не важно, кто был моим отцом, если он поклонялся ей также, как я. Я просто безумно счастлив, что это был не ты.
Отец закричал — одиноким ослабленным воем ярости. Я и не думал, что столь маленький человек сможет издать такой громкий звук. Моя синэстезия представила перед моим мысленным взором большую вспышку зигзагообразных черных линий, похожих на очертания извилистой горной гряды.
— Ты ублюдок! — завопил он. — Ты неблагодарный ублюдок! Разве это все, что я значу для тебя — я, кого ты никогда не хотел видеть в качестве отца? После всего, что я сделал, смирившись с ее развратностью, давая тебе всевозможную заботу и внимание, которое только может иметь ребенок, хотя ты даже не был моей собственной плотью и кровью? Ты можешь быть чьим угодно — чьим угодно, ты слышишь меня? И все, что ты можешь — это продолжать обманывать себя, что твоя мать была чертовски святой — святой? Ради Бога, послушай, что я тебе скажу…
Но я больше не слушал.
— …меня тошнит оттого, какты боготворишь эту шлюху…
Я потянулся к ближайшей печи и достал большую чугунную сковородку, плотно схватив ее за деревянную ручку. Она была очень тяжелой. Я поднял ее так высоко, как только смог, не теряя равновесия.
— Ты некогда бил меня клюшкой для крикета, — сказал я. — Хорошо, так уж получилось, что у меня под рукой нет такой же клюшки, но позволь мне вернуть тебе комплимент с помощью этого.
И я обрушил сковородку вниз со страшной силой на макушку лысой головы отца. Раздался звук, похожий на треск яичной скорлупы.