ал слушать тихую музыку. Окинув взглядом пустой ресторан, он ловким движением смахнул со стойки транзистор и пачку «Салема», и на их месте мгновенно появились дубликаты: транзистор и «Салем». Мелодия тихо лилась из приемника. Саид налил мне двойное виски, бросил в стакан лед и толкнул его ко мне. И все это без слов. Я неторопливо выпил, положил на стойку пару фунтов и молча пошел к выходу, прихватив транзистор и сигареты. Передача посылки состоялась: что-то я отдал ему, что-то он передал мне. Что он мог передать? В Порт-Саиде не было ничего, что бы интересовало советскую военную разведку. Стоп! А корабли — гражданские и военные, а люди? Нет, здесь был хороший перекресток для разведки: иностранцы разгуливают, как в зоопарке. Значит, что-то получает Саид. Это не мое дело! Чем меньше знаешь, тем лучше спишь. Просто интересно. Ревность! Я ведь вообразил, что единственная беговая лошадь здесь в конюшне — это я, и со мной носятся как с писаной торбой. И как-то упустил из виду, что у Шеина здесь может быть целая армия агентов. Наша доктрина предусматривала расширение влияния на Ближнем Востоке и активно осуществлялась путем насаждения здесь агентуры. Шеин добрый десяток лет сидел здесь, в Египте, и хлеб даром не ел. Генерала дают не за красивые глаза. Башковитый, не то что тупица и службист Визгун.
А что я, собственно, знал о Визгуне? Да ничего! Мне он завидовал — я был уверен, хотя бы по тому, с какой неприязнью иногда он смотрел на меня. Но шеф был очень исполнительный, четкий в своих действиях и на подхвате просто незаменим. Но об одной черте характера я даже не подозревал: когда дело касалось исполнения приказа, он фанатично готов переть напролом, не считаясь ни с чем и ни с кем. Он был жесток и, если надо, меня убил бы запросто. Визгун показал себя в полной красе, когда мы «зацепили» одного американского журналиста из «Ньюсуик».
…Боба Лейтера я подхватил в баре ресторана «Виктория». Он сидел у стойки и потягивал виски, видимо пытаясь как-то рассеять скуку или убить время. Я сел к стойке неподалеку от него, показал два пальца бармену, что означало — двойное виски. Пока неторопливо пил и покуривал «Мальборо», я заметил, что мой сосед уже третий раз взял двойное виски. Это, в — пересчете на наши мерки, он выпил уже сто пятьдесят граммов. Между делом я пощупал глазами редких посетителей ресторана и «случайно» встретился с ним взглядом. Показал ему пачку сигарет, мол, угощаю вас. Он обрадовался, улыбнулся и пересел ко мне ближе. Мы закурили.
— Меня зовут Урхо, — представился я. — Из Финляндии.
— Боб! — ответил он с улыбкой. — Приятно встретить бледнолицего в этом горячем уголке. Я из Штатов. Журналист. А на какой ниве трудишься ты, Урхо? — перешел он сразу на «ты».
— Инвестиционный банк, но я здесь ненадолго. Мои дела в Австрии.
— Чудесная страна! Самобытность, история, столетние традиции и неумирающая культура. Австрийцы получают наслаждение от того, что блюдут традиции, это у них в крови, — оживился американец.
— Ты там был?
— Да, я работал пару лет. А сейчас я обеспечиваю Пентагон. — Боб оказался словоохотливым. Видно, два-три дня ни с кем не говорил, кроме официоза, и ему хотелось поболтать, подчеркнуть свою значимость в мире журналистики. Это я уловил сразу же по его интонации, когда он сказал, что работает на Пентагон. Как старый боевой конь при звуке военного марша переступает с ноги на ногу и прядет ушами, я при слове «Пентагон» тоже задвигал ушами и переступил с ноги на ногу. Что-то интересное в этом парне могло таиться для нас. Он должен быть начинен именами, должностями, характеристиками высших американских военных бонз, а может быть, чем-нибудь и почище.
— Австрия для журналиста — это курорт, это удовольствия, наслаждения и комфорт. Плохо только одно: нужна информация, притом взрывная, стреляющая, а в Австрии надо бегать высунув язык, чтобы добыть что-либо более-менее стоящее.
— А где кладезь стреляющей информации? — поинтересовался я искренне. — В какой стране?
— Россия, да и весь этот лагерь за «железным занавесом». Диссиденты, самиздат, протесты, аресты, психушки, тюрьмы, лагеря. И люди — ты думаешь, это все уголовники, как там Кремль утверждает, тупые, ограниченные? В том-то и секрет, что не так!
Как правило, это образованные люди, интеллектуалы, ученые, профессора. А значит, не заблуждающиеся, а убежденные борцы за демократию. Эта тема у нас, на Западе, всегда представляла интерес, ее можно было легко продать в любое издание. У нас они борцы, а дома преступники! Парадокс!
Очевидно, у тех, кто борется, и тех, кто подавляет, разное представление о патриотизме. Если ты хвалишь что-либо на Западе — ты не патриот, ты космополит. Я как-то читал, что в России уже было такое течение лет сто назад, когда русские патриоты боролись против французского засилья в стране, особенно в языке. Считалось, например, патриотичным называть калоши «мокроступами» и так далее. Я всего не помню, чему нас обучали по истории зарубежной литературы. Давай лучше выпьем! Возблагодарим Бога, что мы живем в странах, где не надо подстраиваться под политиков, идеологов и различных политических идиотов.
Я заказал два «триплз» — тройных виски — два по семьдесят пять граммов. Бармен мгновенно исполнил просьбу и поставил нам тарелочку с миндальными орехами. Я проследил, как американец выпил сразу все и не тянул по глоточку. Потом сказал бармену, чтобы дал нам русской водки. Настало самое подходящее время начинать «глушить» бедного Боба. Бармен налил нам по пятьдесят граммов, но я взял у него бутылку и подлил еще в наши стаканы. Боб перешел уже грань, когда еще можно разумно сопротивляться, и за два приема прикончил водку. То ли его подсознание работало по-американски, что «на шару и уксус сладкий, а на дурницу и горчица», а это как раз и есть характерная особенность иностранцев, отличающая от нас, русских. Иностранцы прекрасно пьют, когда знают, что выпивка дармовая. Это я уже хорошо усвоил за полтора года пребывания на Ближнем Востоке и встречаясь с разной публикой.
Наказав бармену присмотреть за моим другом, я выскочил из бара. В туалете засунул два пальца в рот и освободился от всего, что было лишним в желудке. Потом проглотил таблетку аспирина, попросил у повара ложку оливкового масла, сославшись на больной желудок, и только после всех манипуляций позвонил Визгуну. Его дома не оказалось, и Шеин сразу снял трубку. Я сказал ему, что со мной американский журналист, аккредитованный в Пентагоне. Прибыл сюда с группой военных, которые намерены встретиться с Главкомом Амером. Весь разговор занял не больше минуты, дополнительно я сообщил ему, что Боб живет тут же, в гостинице.
Когда я вернулся, а отсутствовал не более пяти минут, Боб был уже готов. Его развезло — перед русской водкой он не выстоял эти пять минут. Я бросил бармену десять фунтов, подхватил под руку американца и, помогая ему кое-как держаться на ногах, повел к лифту. В номере Боб вырубился окончательно. Я свалил его на кровать, снял с него туфли и сел в кресло. Минут через пятнадцать пришли четверо: смазливая девица, очевидно, проститутка, мужчина, которого я знал в лицо, но не предполагал, что он работает на ГРУ. В руках у него был саквояж, глаза прикрывали темные очки. Третьего вообще видел впервые. Невысокий, чисто выбритый, с подкрашенными губами и подведенными глазами. Я догадался, что он «голубой», но не мог уяснить его роль в нашей шпионской компании. Возглавлял все это Визгун.
Тот, что был в очках, открыл саквояж, вытащил шприц, в который уже была набрана жидкость, и прямо через брюки сделал Бобу укол. Я смотрел, как споро они вдвоем с «голубым» раздели американца и «голубой» быстро сбросил с себя брюки, но тут запротестовала девица: она хотела первой отработать обещанный гонорар. В мгновение ока она оказалась без одежды и полезла в кровать к Бобу, который после укола несколько оживился и вскидывал мутные глаза, оглядывая гостей.
Я взирал на всю эту дикую сцену, которая разворачивалась передо мной как в кино, и не мог охватить все это разумом: то ли потому, что был сам еще пьян, то ли все это было нереальным. Очкастый выхватил из саквояжа фотокамеру и начал торопливо делать снимки, указывая проститутке, какую позу принять, с какой стороны наклониться и взять в рот член Боба. А голый «голубой» равнодушно глядел на эти сексуальные игры, ожидая своей очереди заняться любовью с американским журналистом.
Мне вдруг пришли в голову слова наркома юстиции Крыленко, что гомосексуализм является политическим преступлением, направленным против революции, советского строя и пролетариата. Чушь какая-то, хоть и наркомовская! Интересно, что бы сказал Крыленко при виде такой картины? Упал бы в обморок? А пролетариат бы, наверное, вымер.
Мне стало все противно до тошноты, я не мог больше вынести этого гнусного зрелища и тихо спросил Визгуна:
— А по-другому нельзя было с ним?
Визгун повернул ко мне голову, и я увидел в его холодном взгляде столько ненависти и презрения, что мне стало не по себе.
— Пошел отсюда! — прошептал он злобно. — Чистоплюй! Шеф приказал тебе убираться отсюда! Чистюля! — процедил он сквозь зубы, думая, что эти слова наиболее оскорбительные для меня и являются барьером между мной и Визгуном. Я уже слышал от Мыловара про «чистоплюя». Шеф не только ненавидел, он меня презирал, потому что считал себя настоящим профессионалом, способным на любую гнусность, если это обеспечит ему выполнение приказа. В несколько секунд я понял все это, молча поднялся и пошел к двери. Там я приостановился и оглянулся, девица зажала голову Боба между голых ляжек, а «фотограф» примеривался как бы снять это поэффектнее.
Я дошел до лифта, мне не хватало воздуха, я задыхался и почти выбежал на улицу. Полной грудью вдохнул пахнущий Нилом ночной воздух. Как хорошо, что я здесь, не принимаю участия в той мерзости, что происходила в номере у американца. А если бы Шеин приказал мне? Смог бы я все это проделать с Бобом? Нет! Наверное, поэтому я и занимаюсь первой стадией — подбираю материал, кандидатов в агенты. Потом они проходят стадию компромата, этим занимаются другие люди, специалисты в этой области, а уж потом вступают в дело профессионалы по вербовке. И от того, какой компромат