го все в фиолетовых чернилах, глаза мертвые. Я вэто время еще только экспериментировала на кролике лечение химических ожогов глаз, в том числе и фиолетовыми чернилами. Это сильный химический препарат. У меня уже были результаты: восемьдесят из ста случаев вылечивала. И я решилась попробовать на нем — риска тут никакого, а шанс спасти хоть один глаз был. Мне нужен был человек, который уже перенес подобный ожог глаза, хотя бы частичный. Чекисты нашли такого человека, пять лет назад он умышленно погубил чернилами глаз, чтобы его освободили из тюрьмы. Я взяла у него кровь, приготовила сыворотку пострадавшему. Короче, я превратила этого майора в лабораторию по выработке антител. И что ты думаешь? Его организм переродился, началось выздоровление глаз. Один глаз удалось спасти полностью, а второй стал видеть лишь на двадцать процентов. Это прелюдия к тому, что ты сейчас узнаешь. Однажды вечером я долго задержалась в лаборатории, он пришел туда и спросил: «Вы хотите знать, что со мной произошло?» Я ответила ему, что предпочитаю чужих тайн не знать. Но он настоял: «Я обнаружил, что некоторые наши сотрудники вывозят за рубеж червонцы. Мой рапорт председателю Комитета стал достоянием одного из участников преступной группы. Через пять дней после моего рапорта (за это время не было даже назначено расследование) на лестничной площадке моего дома кто-то брызнул мне в лицо чернилами».
Я подумала: «Дурачок, радуйся, что это были чернила, а не кислота». Но и радоваться было нечему. После выписки из клиники он вскоре исчез. Жена его рассказала, что труп выбросило на берег, рыбы объели лицо. Опознали, оказывается, несчастный случай, поплыл на рыбалку и утонул. Сделай правильные выводы!
Я мысленно представил себе всю эту картину, всю разработку по уничтожению опасного свидетеля и понял, что со мной можно поступить и лучшим, и худшим образом, а результат будет один — смерть. И зачем мне это надо? Ведь ходить придется по лезвию бритвы. А разве я не ходил по этому лезвию там, в Каире, Луксоре, Бейруте? Не мне ли предназначались железные прутья, испанская наваха и пули? Да, но там был враг, я ждал нападения и в крайнем случае мог отсидеться, выйти с прикрытием. А тут? Ни прикрытия, ни отсидеться. Даже разрабатывать операцию по моему уничтожению не будут, возьмут готовый вариант с майором и перенесут его на другого майора — и мне крышка. Я среди них свой, меня можно завезти на катере в море к нейтральной полосе, к краю двадцатимильной зоны, и там за борт. Это при условии, если я засвечусь. А куда я могу сообщить, дать информацию?
— Пробиться бы на самый верх, — тихо произнес я, и Нина Сергеевна тяжело вздохнула. — К Леониду Ильичу Брежневу. Я слышал, что он демократичный мужик. Это Никита Сергеевич обюрократился, никого не принимал, особенно в последний год своего правления.
Откровения Нины Сергеевны, да еще ее рассказ о несчастном майоре подстегнули меня. Может быть, сыграло свою роль французское шампанское, которое мы пили по случаю Нининого дня рождения. Скорее всего, во мне глубоко сидело то, что мы называли патриотизмом. Я не был камикадзе, не был пионером, бегущим навстречу мчащемуся поезду, размахивая красным галстуком, чтобы спасти людей, но я был патриотом, поэтому именно сейчас, пока я слушал Нину Сергеевну, я и принял решение быть хитрее погибшего майора, учесть его ошибку с рапортом и скрупулезно просчитывать каждый свой шаг. Это тебе не подбор кандидатов на вербовку, здесь профессионалы, надо быть, как выражался Ленин, архиосторожным, поменьше вопросов, а если вопросы, то в безопасной обертке. Ясно, что никто из них мне не даст письменного документа: «Я, мол, такой-то и такой-то сообщаю, что возил советскую валюту…» Нужны бы какие-нибудь бумажки, ах как нужны!
— Нина Сергеевна, если я откажусь, я предам этого майора. Он же не ради самого себя, не ради карьеры пошел на амбразуру. Он хотел закрыть собой эту брешь. Вы думаете, майор не знал, на что шел? Так вот и я знаю, на что иду. Повезет — проскочу это минное поле, нет — пойдет третий, потом найдется четвертый, пятый, но прорвемся.
— Он знал, что его подстерегает опасность. — Она поднялась и вышла из комнаты. Через пару минут принесла мокрый целлофановый пакет, с которого стекали струйки воды. Нина Сергеевна протерла его полотенцем и протянула мне.
— Толя, перед тем как майор вышел из клиники, его жена принесла ему этот пакет, и он просил меня сохранить его, даже если с ним что-то случится. Вот я и сохранила. Возьми, он теперь твой. И храни тебя Господь! — снова она пожелала мне Божьей защиты.
Поздно вечером я прочитал тетрадь майора. Это было нечто вроде дневника. Но написан был не по дням, а по событиям, но с датами. Там он записывал, кто и когда менял червонцы, кто провозил за рубеж золото и бриллианты. Много было там информации, которую он систематизировал в своем рапорте, черновик которого я обнаружил в конце тетради. Рапорт был на имя Богданчака, Председателя КГБ Одессы, но был набросок и на имя Председателя Комитета госбезопасности СССР, который, видимо, он не успел написать и отправить в Москву. Кроме того, были пять снимков, людей на них я не знал, хотя лицо одного мне все же показалось знакомым. Фотографии были некачественные. Очевидно, снимали нашим аппаратом для секретной съемки.
Я упаковал все обратно в целлофановый пакет и опустил в бачок с водой в туалете. Я догадался, что он там именно и хранился.
Раньше мне было проще, я работал среди врагов, не вызывая у них подозрений, теперь должен работать среди своих, и упаси Бог вызвать подозрения. Я все еще не решил, что буду делать с информацией, которая может быть для меня приговором. Все зависело от того, куда она пойдет, для какой цели. Здесь главное — не ошибиться. Возможно, я и решение принял потому, что сработал инстинкт, привычка собирать информацию, сработала психология разведчика, и я уже не мог остановиться. Я мысленно намечал себе активных информаторов, которые без вопросов могут рассказывать о преступной деятельности других. Следуя железному правилу ничего не записывать, я набивал голову сведениями, эпизодами. Стоило сказать мне Евдокии, что у Милки, жены Владика, я видел три банки спермацетового крема, который способствует разглаживанию морщин на лице и шее (это я сказал с определенной целью, задев больное место Кии), как она сразу выложила информацию, от которой глаза полезли на лоб:
— Владька на китобойщиков имеет компру, они ему сто банок крема отдали. А он у нас на толчке ой сколько стоит! На одном креме Владька катер купил. Я просила Милку: продай мне пару банок подешевле. Она, сучка, не продала, сказала, что нет у нее и не было. От жадности скоро в туалете не будет штаны снимать, чтобы дерьмо не пропало. А китобойщики что? Кому доллары загнали, кому боны для спецмагазина, кому порнуху привезли, карты с голым бабьем, презервативы с усами, а то и пистолет… Таможня китобойщиков досматривает сквозь пальцы, комитетчики не ловят. Так в согласии и живут.
Как-то вечером я заехал к Владику. Было жарко, и дверь на кухню плотно не закрыли. Я вошел в коридор и уловил фразу: «…вторую половину получишь в долларах, когда доставишь…». Они услышали мои шаги, и в дверях выросла солидная фигура Владика. За ним стоял носатый с выпуклыми глазами мужик.
— А, это ты, я думал, кто-то чужой. Проходи, Мила там, я сейчас освобожусь. Это наш человек, — сообщил он лупоглазому.
Его лицо я сразу запомнил, хотя оно мне было совсем ни к чему, так, по крайней мере, мне тогда казалось. Однако недели через две я встретил это лицо в сквере, на улице Советской Армии. Там ярые болельщики за «Черноморца» спорили о перспективах футбола. Он увидел меня первым и поклонился.
— Добрый вечер! Что вы думаете о последней игре «Черноморца»?
Мне этот «Черноморец» был до фени — я не был любителем футбола, а тем более фанатом, но я сразу врубился в ситуацию и, изобразив заинтересованность, воскликнул:
— Нет точных ударов по воротам! Ведут хорошо, прорываются, а вот ударить — им нужен чужой дядя!
Моя сентенция профессионала-болельщика, который и матча последнего не видел, пришлась как маслом по сердцу носатому. То, что я сказал, можно без ошибок говорить о любой плохо сыгравшей команде. Можно добавить про вялость игры, и ты уже все знаешь. А чего не знаешь, узнаешь от болельщиков. Так и произошло за несколько минут. Сразу подключился толстомордый в майке с выпяченными губами:
— Нет, вы только посмотрите на этого фендрика! «Ведут хорошо, прорываются!» Они вяло играли! Как тараканы после «боракса». Учти и не берись судить!
— Простите, — вмешался длиннющий фанат, — в первом тайме — да! Но второй тайм они раскрутили! Еще как! Времени не хватило!
— Что ты понимаешь, селедка! — ответил толстомордый, цвыкнув сквозь зубы слюну.
Тут пошло, поехало, подключились еще трое, и каждый хотел высказать свое мнение. Но тем фанаты и были сильны, что они не любили ничьих мнений, кроме своих, и старались перекричать друг друга, распаляясь все больше и больше. В споре им очень помогали руки, которыми они размахивали, доказывая свою правоту. Очевидно, английское «фэн» — «болельщик» — произошло в Одессе, хотя «фен» означает вентилятор. Как вентилятор машет лопастями, так и болельщики руками.
— Пойдемте отсюда! Вы уже их завели часа на полтора! — засмеялся носатый и вежливо взял меня под руку. Я, конечно, хотел, чтобы он взял меня под руку — значит, я вызываю у него доверие, и если тонко провести с ним партию, то узнаю много интересного. Во всяком случае, что означала фраза: «…Вторую половину получишь в долларах, когда доставишь…». Эти доллары обещал носатый Владику за какую-то услугу. Что-то он должен доставить куда-то. Видно, серьезное и, видно, стоящее, раз пятьсот долларов.
Мы повернули в аллею и неторопливо пошли в сторону от кричащих «фенов».
— Меня зовут Наум Моисеевич, но называйте просто Нюма, я не люблю по отчеству. А как ваше имя? Мы не познакомились у Владика.
— Тоже просто зовите Толей. Мы же не в официальных отношениях.