— Эта заноза будет нам еще много портить крови. Но скажу вам по секрету, тет-а-тет: если бы не было Ясира Арафата, его надо было бы создать. ООП формирует арабское единство, но ООП формирует и еврейское единство, обеспечивает нашу поддержку еврейских кругов Америки, да и советских тоже. Нам дают кредиты, которые мы не собираемся возвращать. Пожертвования, вооружение, развитие экономики — это благодаря войне с ООП. Поверьте, я уже немолодой человек, но предсказать будущее могу: пройдет десять — пятнадцать лет, и мы снова будем друзьями, такова логика развития. Вожди приходят и уходят, а народы остаются.
Я покидал посольство Израиля с грустным настроением. Хотя был не совсем согласен с господином Кацем, но не видел в нем врага, с которым разорвал бы свои отношения. Он был просто симпатичным, умным человеком, который, прощаясь со мной, сказал:
— Сохраните нашу с вами фотографию, когда приедете в Израиль, она будет для вас пропуском куда угодно, вас примут как друга.
…Господин Ишык был прав: дуаен, а попросту старшина дипломатического корпуса, посол Великобритании сэр Харрисон, договорился с МИДом, и мы едем на Байкал.
Перед самым отлетом позвонил генерал Шеин. Мы встретились. Он тоже уезжал. Его назначили военным советником в Монголию. Для меня это оказалось полнейшей неожиданностью. Шеин — человек, который организовали блестяще провел операцию по получению секретных материалов о разложении в одесской ЧК, вдруг стал не нужен.
Я высказал ему свое возмущение. Он улыбнулся и в отеческой манере сказал:
— Не кипятись! Мы не всегда понимаем поступки тех, кто там, наверху, поэтому и судим субъективно. Я ведь тоже не ожидал этого назначения.
— Пути Господни неисповедимы! — заметил горячо я и, увидев удивленное лицо генерала, добавил: — Человек предполагает, а Бог располагает. Все в руках Божьих!
— Что это ты вдруг Бога помянул? — тихо спросил Шеин.
— А я не вдруг, — как-то вырвалось у меня с вызовом. — Я верую в Бога! Молился, когда летел над скалами и пустыней в Египте! Молился Богу в соборе, когда шел на встречу с Барковым. Господь внял моим молитвам: я жив и здоров! Но он решил по-своему — Барков погиб. Так что к Богу я пришел через страдания. Вы считаете меня олигофреном? Думаете, я не знаю, почему вас спихнули в Монголию? Из-за меня! Я провалил вашу карьеру! Погиб Барков, погиб его агент, убил на чердаке этого Вальдемара Тоскано! Разве это не провал, когда вокруг меня трупы и кровь? Во всем моя вина, и в том, что в семье Барковых большое несчастье, там ждут ребенка-сироту. — Я задохнулся и не смог больше произнести ни слова. Спазмы сдавили мне горло.
Шеин поднялся, подошел, положил свою большую теплую ладонь мне на голову и сказал:
— Бог — это дело твоей совести. И ты, сынок, напрасно себя казнишь. В нашей работе бывает и такое. Потом ищут на всякий случай стрелочника. Ты думаешь, мне простили гибель Бориса Ивановича в Иордании? В сущности вины-то моей нет. Но сейчас не это срабатывает. Причина моего перемещения в Монголию лежит значительно глубже, чем можно даже предположить. Чтобы ты не терзался, я приоткрою тебе занавес. Материалы из Франции, которые Алексей добыл ценой собственной жизни, — это огромная услуга, оказанная тобой и Барковым Родине. Сейчас в Одессе прошли аресты, обнаружилось такое дерьмо, ты себе и представить не можешь. Как только стало известно, что мы добыли информацию, началась возня, потом паника, и притом на самом высоком уровне. Секретарь Одесского обкома партии Синица примчался в Москву. Он отлично знал, кому, когда и сколько привозил из Одессы. Разговор у него был прямолинейный с Сусловым, картина отвратительная: замешаны в получении всякой мзды члены семей некоторых из Политбюро. Главный идеолог публично, не называя имен, метал громы и молнии, а в узком кругу сказал, что такая информация не должна появиться в печати: это политический скандал мирового масштаба и пятно на Политбюро. Там замешаны были родственники и самого Суслова, и сын Брежнева, и зять, и дочь.
Борис Пономарев, руководивший международным коммунистическим движением, считал, что такое разоблачение нанесет удар по идейным позициям КПСС в международном коммунистическом движении. Что делать? Прежде всего отстранить от этого дела того, кто держит все нити компромата. Дело передать надежному человеку. Суд в Одессе провести, но на локальном уровне, только по отдельным случаям контрабанды червонцами. Вообще, нити, идущие вверх, отрубить — центральный аппарат КПСС должен быть чист, святее Папы Римского.
Дальше крутить это дело не стали, провели посильную чистку в одесском КГБ, ряд сотрудников уволили якобы по подозрениям в валютной контрабанде. Возможных агентов ЦРУ постарались изолировать, но обвинений в этом направлении не выдвигали. Получился неплохой фарс. Что ты собираешься делать? Или ты уже свое продвижение закончил? Будешь журналистом до конца своих дней? Не поскользнись среди дипломатов. Падать будет больно. В случае чего иди прямо к Лазареву — он пока еще в силе. — Вопросы, рекомендации, пожелания — все генерал выдал одним духом, без пауз и ожидания ответов.
Я понял его — он расстроен несправедливостью, и ему хотелось выговориться. Я же был шокирован тем, что услышал от него. Это не укладывалось в моем патриотическом сознании…
…Мы прилетели в Иркутск. Отсюда должно было состояться познание дипломатами Сибири. Гостиница напоминала гостиницу «Москва» — массивная, полы в коридорах застелены стандартными ковровыми дорожками. Вроде все как должно быть и вроде не все — уж слишком казарменное. Что делать? Так раньше строили, так угрюмообставляли, но надежно и надолго, сколько будет стоять советская власть.
Потом нам устроили ужин. Ресторан работал только для полусотни дипломатов, секретаря Иркутского обкома партии с его сопровождением — то ли телохранителей, то ли слуг, — и, разумеется, для меня. Почему-то так получилось, что я оказался единственным корреспондентом, допущенным сейчас в дипломатический корпус, и поэтому прилетел сюда. Я даже не знал своей задачи. Борис Сергеевич ничего мне не поручал. В своей обычной манере загадочно улыбнулся и сказал:
— Знакомься, отдыхай, смотри, слушай. Журналистскую инициативу у тебя не отнимаю. — Это был весь его ответ на мой вопрос.
Кормили нас так, будто нам предстояла голодная неделя. А поили… Они выпили столько, сколько не пили и за месяц. Конечно, блеснул гостеприимством за государственный счет секретарь обкома. Сам он набрался быстро, и я не заметил, как слуги тихо его умыкнули из зала. Так уж получилось, что я оказался один за столиком. Дипломаты — кто с женами, кто в одиночку, — были все между собой хорошо знакомы и расселись по четверо за столиком. Где-то часам к одиннадцати вечера сказалось то, что иностранцы плохо рассчитали свои силы в борьбе с настоящей русской водкой. Они развеселились, громко, не по-дипломатически, смеялись, переговаривались через весь ресторан.
Среди женщин я выделил двух: мадам Бузири, жену посла Туниса — худенькую, красиво причесанную шатенку с гордой головкой на шее, увитой какими-то замысловатыми бусами. Вторую я совсем не знал, видел ее впервые, но что она была без супруга, понял это сразу. Сколько ей было — трудно сказать, но где-то к пятидесяти. Лицо молодое — очевидно, делала подтяжку, потому что морщинки на шее все же выдавали ее возраст.
Везет же мне — женщины не первой молодости продолжали нравиться и волновать меня. Видимо, тем, что были более доступны и не требовали затрат энергии на ухаживание и обхаживание. С ними сохранялась энергия для любви, я чувствовал себя более свободным и раскованным, когда мы факались. Во всяком случае, эта голубоглазая брюнетка, возможно подкрашенная, с чувственными полноватыми губами и слегка надменным взглядом, демонстрирующим свою недоступность, была обаятельной. Несмотря на ее видимую холодность, взгляд у нее был ласковый, и в глазах появлялась теплота, когда она улыбалась.
Мне не показалось, а я был уверен, что пару раз поймал ее заинтересованный взгляд, брошенный в мою сторону. Она сидела через проход на два или три стола дальше, поэтому мы хорошо друг друга видели. С ней была уругвайская пожилая чета, наверное, имеющая уже массу внуков. Я не заметил, чтобы они оживленно беседовали — видно, даме было скучно с латиноамериканцами. Когда она снова взглянула в мою сторону, я слегка улыбнулся и чуть кивнул головой. Она резко отвернулась, словно проверила, кому это я кивнул позади нее, но тут же повернулась и улыбнулась в ответ. От этого приятного занятия меня оторвал первый секретарь бельгийского посольства господин Люмьери. Он подошел ко мне с рюмкой водки и, улыбаясь на все тридцать два зуба, спросил:
— Могу вам составить компанию?
Этот господин первый секретарь был уже навеселе. Хорошая водка дело свое делала умело. Не дожидаясь моего согласия, упал на стул, слегка расплескал водку. Из моей бутылки без церемоний долил и потянулся ко мне. По-русски с акцентом сказал:
— Прозит! Или как у вас принято: «Будем здоровы!»
Я поднял рюмку. Раз «прозит» — чокаться не надо, и одним глотком выпил холодный алкоголь. Бельгиец тоже попытался одним глотком, но захлебнулся и надрывно закашлялся, освобождаясь от водки, которая пошла не в то горло. На несколько секунд мы оказались в центре внимания всей дипломатической братии. Наконец он справился, слезы выступили у него на глазах, и почти шепотом проговорил:
— Этот номер не для меня. Ему надо учиться.
Когда исчезла незнакомка, я не заметил. Уругвайская чета сидела на своих местах, а незнакомки уже не было.
Утром нас подняли рано. Завтрак такой же обильный: много сметаны, блинчиков, пирожков, кофе и чай, яйца и холодное мясо. Круглый, словно колобок, распорядитель, потирая голый череп, твердил:
— Господа дипломаты! Ешьте, пейте, когда еще доведется! Едем на Байкал! Кто желает поправить здоровье, подойдите к буфету. Там вас ждут.
Два черных и два белых дипломата подошли к стойке. К моему удивлению, туда прошел и посол Судана, красавец-мулат с ритуальными шрамами на щеках — Осман Абдалла Хамид.