— А что, профессия как профессия. Хотите, мадам Фаулина, я вам такой массажик замастырю, месяц будете помнить!
— Ладно, не нуждаюсь в массажиках! — цыкнула она на меня. — Давай, ты первая, — указала она длинным пальцем, с огромным перстнем, на Настю.
Они ушли в соседнюю комнату и плотно прикрыли дверь.
— А на что ты будешь жаловаться? — спросил я Любу и расплылся в улыбке.
— На мужа! — ответила Люба. — Стал большой врун, банщик. За старухами готов приволокнуться. «Сделаю массажик!» — передразнила она меня. — Я тебе сделаю массажик!
— «Замастырю», — поправил я Любу ухмыляясь.
— Я всякие пакости даже за мужем не повторю. Как поворачивается язык пошлости говорить. Не знала я, что ты такой!
Вдруг я подумал, что тут где-нибудь всунут микрофон, а в комнате можно послушать, о чем мы говорим. Я показал Любе на губы и на уши. Она умница, все сразу поняла и на полуфразе умолкла.
— Люба, а может, тоже попробовать полечиться. Что-то давление у меня стало прыгать, — и снова приложил палец к губам. — На что ты хочешь пожаловаться?
Она помолчала, подумала. Конечно, она поняла, что я собираюсь дурачить знахарку, и сказала:
— По-женски.
Я кивнул головой, что, мол, понял тебя.
Полчаса мы изнывали в приемной перед кабинетом «доктора» Фаулины. Наконец-то, вся красная, вышла Настя. Если бы там. в кабинете, был мужик, я бы что-нибудь подумал про Настю.
— Можно, мы зайдем вместе с мужем, — спросила Люба, и Фаулина царским кивком головы разрешила.
Полутемная комната с подсветкой, а за столом молодой мужик с бородкой. Перед ним фонендоскоп и какой-то прибор с проводами. Выходит, знахарство тут на современной основе, с опорой на технику.
Мужчина сразу же занялся мной. Он поглядел внимательно мне в глаза, подсвечивая настольной лампой, подавил на запястье левой руки, потом потыкал пальцем в мякоть ноги выше стопы и сказал:
— Дорогой мой, у вас дело швах. Подозрение на повышенное кровяное давление. И думается мне, что это перешло в хроническую форму. — Он запустил кучу каких-то научных терминов, обращаясь к Фаулине. Та что-то ответила в том же духе, и он начал измерять у меня давление. По мере того как он слушал, когда щелкнет верхнее и нижнее давление, у него глаза делались все круглее и круглее, в них даже отразился некий ужас. Он снова накачал воздух, поднял ртутный столбик и снова слушал и слушал, потом снова слушал. Так раз пять.
— Что такое? — встревожилась Люба.
— У вас голова не кружится? — спросил мужик Володя, так его называла мадам Фаулина.
— Нет! — ответил я, смеясь в душе этим фокусам.
— У него же давление двести двадцать! Как вы себя чувствуете? Посмотри, Фаулина!
— Нормально. Могу пробежать десять километров.
Фаулина еще раз посмотрела внимательно мне в лицо и таинственно полушепотом сообщила:
— У вас трагичная судьба. Вас ждут тяжкие испытания. Берегитесь!
— Вас надо лечить. Тут пахнет инсультом. Я обещаю, что за пять-шесть сеансов поставлю вас на ноги. — Он начал делать какие-то пассы руками над моей головой.
Я сидел, сидел и захотел спать. Мужик Володя возликовал:
— Так я и думал! Гипноз — вот верное средство!
Тогда я решил: раз меня загипнотизировали, то пойду из этого кабинета и дождусь Любу в коридоре. Я встал, выпучив глаза, поглядел на Володю и пошел прямой, словно аршин проглотил, походкой к двери. Как загипнотизированный или лунатик, вышел в приемную, где сидели две женщины и изумленными глазами уставились на «больного». На лестничной площадке я выругался тихонько:
— Вот сволочи, изобрели для себя кормушку!
Люба пришла минут через двадцать и спросила про Настю. Мы спустились в лифте, глаза у Любы сияли от смеха, который она еле сдерживала.
— У меня очень плохи дела, — сказала она. — По-женски пахнет опухолями. Подслушивают жалобы.
На улице мы встретили Настю, настроение у нее было не ахти, видать, эти «колдуны» чего-то ей наплели. Люба рассказала Насте о нашем розыгрыше.
— Лучше бы на эти деньги купили торт и бутылку шампанского, — пожалел я истраченные деньги.
— Ты загипнотизированный, поэтому несешь такую чушь, — весело остановила меня жена. — Время потеряно — это да!
— Я вам сейчас мини-лекцию прочту о времени, у вас волосы от ужаса зашевелятся. Знаете ли вы, уважаемые дамы, что нет настоящего времени, а есть будущее и прошедшее?
— Что-то из области фантастики, — заметила со скепсисом Люба.
— Как смотреть! Каждую секунду — я уже не тот, кто был секунду назад. Во-первых, я постарел на секунду, стал на секунду мудрее. Одним словом — не тот. Я для тебя новый. Ни к чему мы так не относимся безжалостно и жестоко, как к нашему времени, забывая, что на всю жизнь отведено всего восемьсот сорок — девятьсот месяцев. Больше всего в жизни вы, дамы, спите, чем делаете что-либо, — двадцать три года во сне. Ужас! И поесть любите — целых шесть лет жуете. Зато читаете всего три года. Столько же лет уходит у вас на отпуск и выходные дни. Пять лет вы передвигаетесь и переезжаете с места на место. А работаете за свою жизнь только пять тысяч дней. Стыдно. Еще десять — двенадцать лет вы, дамы, ходите в кино, театр, сидите у телевизора и общаетесь с семьей. А помолиться у вас времени нет — всего пять минут в день, а это лишь три месяца из жизни.
— И что ты хотел этим сказать?
— Я хотел вас предупредить: не днями меряйте жизнь, а делами.
Люба засмеялась. Настя тоже улыбнулась.
— Послушайте, святой отец, а сколько лет нам отведено на любовь?
— А на любовь все девятьсот месяцев! Так что, дети мои, не подгоняйте время и не тратьте его попусту…
…Может быть, и «инспектор финансов», как те колдуны, воздействовал на меня гипнозом, и я ему признался, что деньги прикарманивал по указанию Михаила Ивановича. Больше половины отдавал ему.
Инспектор Антон Крутов, в звании майора КГБ, очень внимательно посмотрел на меня и спросил:
— Здоров ли, гражданин Головин?
— Если уже гражданин, то, наверно, нездоров.
— Я всех так называю. Ведь это обвинение! — констатировал он. — Притом тяжкое. Начнется служебное расследование.
— А мне все равно! Я уже устал от всей этой брехни! Я всегда делал серьезную работу, а меня принудили заниматься воровством! Могу вернуть все до копейки. Вот у меня записная красная книжица, и здесь все соответствует моим отчетам, а также содержится расшифровка, сколько, когда и с кем было и не было. Большей частью не было! И сколько выплачено Михаилу Ивановичу.
— Я мог бы взять на время вашу красную книжицу?
— Вот вам выписка из нее. — Я вытащил оттуда свернутый вдвое листок и передал инспектору.
— Зачем вам эти записи? — указал он на записную книжку.
— Так, на память о том, как я был жуликом и мошенником. Вы думаете, что можно чего-то достичь вашей проверкой? Кстати, как вы догадались?
— Случайно! Ресторан, где, вы пишете, были там с Н’комо и истратили более шестисот рублей, уже неделю как закрыт на ремонт. И еще парочка документов вызвала у меня сомнения.
— А какое количество разведдонесений я передал Михаилу Абрамовичу, пардон Ивановичу, вы знаете? Наверно, нет! Это совсекретно! А орден Красного Знамени Михаилу Ивановичу дали за мои донесения, а вы думали, это он ходил в разведку, брал «языка», стрелял из «максима» по врагам и не покинул позиции до последнего патрона? Смешно! — Меня понесло: — Накажите Михаила Ивановича! Выбросьте его из КГБ, такого-сякого! А меня отлучите. Я журналист, у меня опубликовано более пятисот работ. Но КГБ может мне закрыть дорогу в журналистику. Это будет несправедливо.
— Вы неправильно истолковали нашу встречу. Никого я не собираюсь отлучать. Я должен сообщить руководству только факты.
— Вы сами боитесь Михаила Ивановича. У него в «конторе» «волосатая» рука, никто не отдаст вам его на растерзание. Хотите, я напишу вам последнее свое донесение. Но для вас это будет приговор. Пока о нашей алчности знали двое — это был секрет, теперь трое — информация поползла… И вас сожрут!
Крутов криво улыбался и глядел на меня своими буравящими глазами. Только сейчас они не действовали на меня как гипнотический инструмент, и спать я не хотел — гипноз не состоялся!
— Если вы раскрыли все по собственной инициативе, так сказать интуитивно, то замрите, будете хорошо спать. — Я нагло ухмыльнулся. Мое состояние было таким, что я не испытывал ни страха, ни сожаления, ни радости, ни удовлетворения. Я был отчаянно спокоен, хотя осознавал, что иду грудью на амбразуру. Только бы прекратить этот убийственный пулеметный огонь, закрыть, заткнуть, хотя бы грудью. Очевидно, я нуждался в стриптизе, это было во мне скрыто где-то в подсознании, и нужен был только толчок. Таким толчком стал «инспектор финансов». Оказывается, я сам себя обманывал, когда считал, что меня уже не коробити я не испытываю стыда, что ворую вместе с Абрамычем эти сотни рублей из кассы КГБ. Выходит, все же я первым донес на Абрамыча, хотя и сказал Шведову, что этого делать не буду. Но сделал это, не спасая собственную шкуру. В принципе я почему-то ничего не боялся. Посадить меня не посадят. Ну, заставят вернуть несколько тысяч рублей, но тогда будет большая огласка. Захотят ли в КГБ такой огласки? Наверно, нет! И не отлучат! Добытчик ценной информации!
— Я не собираюсь поднимать этот вопрос.
— Главное, держать в руках компру, — засмеялся я спокойно.
Мы расстались, оба довольные друг другом: инспектор — что получил компру на Абрамыча, я — что исповедался. А завтра, как только Абрамыч скажет, снова напишу липовый отчет и снова украдем…
Все же я плохо знал психологию таких людей, как Абрамыч, людей, испорченных атмосферой лжи, подсиживания, лицемерия и карьеризма, когда личное ставится выше государственных интересов, главное — собственная карьера.
…Америка праздновала свой Национальный день — 4 июня. Посол Колер прислал приглашение, и мне очень хотелось показать Любе американское посольство, точнее, резиденцию посла на Арбате.