А потом особист (у нас всего один был особист, старший лейтенант в батальоне, не так, как у Володарского — чуть, не за каждым штрафником или командиром дивизии следят особисты) раскопал этот случай с помощью других штрафников.
Иринчеев Б.: У него своя агентурная сеть была, то есть у него были свои осведомители?
Пыльцын А.В.: Да, во-первых, а во-вторых — штрафники сами не терпели таких случаев: если они узнали, они сами донесут, не потому что они доносчики, а потому что как же так — мы искупаем вину свою, а он, сволочь, извините, таким образом уходит из общего правила?
Иринчеев Б.: То есть фактически любая царапина, любая даже незначительная рана уже освобождала штрафника?
Пыльцын А.В.: Нет, извините, не любая царапина. Если царапина, это ещё не ранение. Они знали хорошо, что ранение — когда поражение тела человека требует госпитализации и лечения. А если ему где-то мочку уха зацепило или где-то царапиной отделался — это не ранение.
Иринчеев Б.: А были ли такие случаи, что если идёт тяжёлый бой, и кто-то из штрафников ранен, то он не сразу уходит, потому что понимает, что нужно помочь батальону?
Пыльцын А.В.: Такие случаи не единичны. Вот я сейчас собираю материалы из ОБД «Мемориал», очень много наградных листов. Я беру такие, которые показывают, что штрафник ранен, он имеет право, мало того, он тяжело ранен, его вынести должны, а он остаётся для того, чтобы воевать дальше. Когда я был тяжело ранен под Брестом, в госпитале лечился долго — почти месяц, и возвращался с одним штрафником из нашего батальона, который рассказал мне, что он со своим товарищем были легко ранены, им оказали помощь и сказали: самостоятельно добирайтесь в медпункт, там вас отвезут в медсанбат. Один из них говорит: слушай, ведь мы уйдём, а там ребят меньше осталось, им труднее теперь без нас — давай вернёмся. И они вернулись и воевали, пока этот инициатор возвращения не был убит, а второй тяжело ранен. Вот уже со вторым, тяжёлым, ранением он лечился в одном госпитале со мной. И таких случаев много. Даже с самых первых боёв, ещё под Сталинградом, у меня есть наградные листы, как один старший политрук попал в штрафной батальон за что-то, я сейчас не помню. Он был ранен, но он не бросил своего боевого поста и продолжал воевать, пока не погиб. То есть, имея право уже покинуть поле боя, искупил вину своей кровью, мог сохранить жизнь, но из боевой солидарности не мог бросить товарищей. Он же офицер, у него честь офицерская ещё не погублена, не пропала. И вот эта офицерская честь очень многих держала на нужном уровне.
Иринчеев Б.: Александр Васильевич, в штрафбат попадали за какие-то проступки, то есть за совершённые преступления, самые разные, какие могут быть. Обсуждали ли штрафники между собой, кто за что попал, было ли какое-то презрительное отношение, например, к интенданту какому-нибудь, который проворовался? Потому что одно дело, когда, действительно, боевой офицер выпил, подрался с кем-то, застрелил кого-то случайно — можно понять. А было ли какое-то пренебрежительное отношение к тыловикам? Смотришь, много интендантов там побывало.
Пыльцын А.В.: Такого противостояния не было. Были, может быть, такие попытки, но попали в одно «горячее» место, тут уже не до того, что два лагеря — одни сильно виноваты, другие мало виноваты. Раз попал, значит, в чём-то погряз… Понимаете, в мирное время за какой-то проступок могли выговор объявить, на гауптвахту посадить, а в военное время — это преступление, за которое можно получить длительный срок, а то и расстрел. Поэтому обсуждение приговоров не было широким. Вообще-то возьмите сейчас, в мирное время, любого заключённого, которого посадили — любой, даже получивший серьёзное многолетнее наказание, будет утверждать: «да не так уж я и виноват». Обязательно у него есть оправдание, что он не так виноват, что его засудили слишком. И такие суждения были нередки. Особенно, когда были наступательные бои, и в батальон стало много поступать бывших пленных, бежавших из плена, освобождённых из плена или оказавшихся в тылу у немцев, на оккупированной территории, да ещё и не ушедших в партизанский отряд, а где-то приспособившихся тихонечко. Но штрафбат — это место, где есть повод задуматься над тем, что он офицер и каким-то образом нарушил присягу.
Иринчеев Б.: Просто отсиделся, да?
Пыльцын А.В.: Отсиделся? Виноват!
Иринчеев Б.: То есть это была проверка, получается?
Пыльцын А.В.: Да, и получается так, что можно его послать, конечно, в обычную стрелковую часть, но почему — он же виноват? Направляют его в такую часть, где он проявит себя: или он побежит к немцам, или он будет воевать. И как только бой начинается, сразу видно, кто есть кто. Так что проверка боем в штрафных частях была, пожалуй, самым верным способом узнать, кто он — не устроен ли ему побег из плена под прикрытием немецких спецслужб, не состоит ли он в какой-нибудь диверсионной группе. А ведь таких групп очень много засылалось из числа пленных, из власовцев или из таких, которые пошли к власовцам. Их много было, если мне память не изменяет, где-то сотни таких групп, которые забрасывались и в глубокий тыл, и в тыл войсковой с задачами либо шпионить, либо вредить. А как узнать? Вот он пришёл, говорит — бежал из плена. А может, его заслали? Может, ему задание дали? Не позвонишь же какому-нибудь Кальтенбруннеру или Мюллеру, не спросишь: как он там — имеет задание, не имеет задания? А как проверить? В бой не просто где-то, а в штрафной, потому что там сильнее бой, там опаснее и там он, скорее всего, проявит себя. Поэтому я считаю, что штрафные батальоны были необходимы и оправданны. Эти всякие володарские и прочие, которые говорят другое, не только не правы, это злостные клеветники.
Иринчеев Б.: Александр Васильевич, а были ли такие штрафники, которых вы два раза встречали, то есть человек попал в штрафной батальон, пролил кровь, вышел, а потом ещё раз провинился и ещё раз к вам попал?
Пыльцын А.В.: Мне не попадались. Я слышал, в штрафных ротах сержант был, который 2 раза или даже чуть не 3 раза попадал в одну и ту же штрафную роту. Оправдает он себя, а потом опять натворит что-нибудь такое, и опять… Ещё другая категория была: в штрафники попадали не только по приговору трибунала, а ещё по прямому приказу комдива и выше, а в штрафроты — ком. полка и выше — минуя трибуналы. Отрицать такое не берусь, всё могло быть.
У меня ни во взводе, ни в роте такого не было, да я и не слышал, чтобы в батальоне были «дубликаты» в этом отношении. Не было случаев. А в штрафных ротах, контактов с которыми никогда у нас не было, но после войны я встречался с командиром штрафной роты 61-й армии. Знаком и с командиром штрафной роты 10-й армии Прибалтийского фронта. Он сейчас живёт в Хабаровске, мы с ним переписываемся, он мне рассказывал, как они воевали, но о таких случаях ни тот ни другой не говорили. Я только читал, что такие случаи были, но не могу свидетельствовать об этом.
Иринчеев Б.: Александр Васильевич, бывали ли случаи, идёт бой, штрафной батальон ведёт бой, и вы или кто-то из офицеров видите, что кто-то из штрафников перебегает к немцам, и вы были вынуждены открыть огонь по ним?
Пыльцын А.В.: Я вам скажу: нам было дано право применять оружие к явно преступным элементам. Таких или подобных случаев не было. Расскажу об одном, может быть, похожем случае. Был у меня один штрафник — весёлый, бодрый, анекдотами сыпал, рассказывал о своих похождениях и боевых, и дамских. Такой рубаха-парень. И я его назначил командиром отделения — боевой, капитан по званию, да ещё бывший комроты из гвардейской части. Думаю: боевой мужик-то, назначил его командиром отделения. Перед форсированием Одера мне доложили, что это отделение в надёжном месте упрятано, как мой, командира роты, резерв. Какой резерв? Я никакого резерва не назначал, тем более, у меня стоит задача форсировать Одер — какие там резервы могут быть? Пошёл я туда — в землянке хорошей спрятались. Прихожу — оказывается, этот командир взял своё отделение, прикрылся, сказал, что он назначен в резерв, и вот мы пойдём на форсирование, а они останутся, как резерв. Он понимал, что 200 м — ширина реки, преодолеть её под огнём противника надежды мало. И вот он струсил, прикрылся своими подчинёнными. Несмотря на то, что из гвардейской части, но с гнилой душой оказался. И вот его солдаты-штрафники, когда узнали, что он их подвёл, что он ими прикрылся фактически, свою трусость прикрыл, говорят: «Товарищ капитан, мы с ним сейчас сами рассчитаемся». Я говорю: «Нет, самосуда не будет. Сейчас выведем его, и я или применю оружие, как я имею право, или отправлю в батальон — пускай там с ним разбираются». А потом думаю: отправить — значит, надо его охранять, значит, по крайней мере, двух человек надо отрывать от боевых действий. И в это время, когда я приказал ему выйти из землянки, над ним разорвался бризантный снаряд, и его изрешетило. Бог наказал, как говорят, и у меня легче стало на душе: во-первых, я не применил оружие против своего подчинённого, во-вторых, мне не надо его сопровождать никуда, и в-третьих, у меня на одного ненадёжного человека меньше в роте будет. Вот такой случай был.
Был другой случай: один из штрафников из числа освобождённых из лагерей (там тоже были осуждённые офицеры), выпросился на фронт, руки до плеч в татуировках, тоже за словом в карман не лез, весёлый был. Он рассказал, что он был хорошим поваром до тюрьмы, попал в тюрьму за поножовщину и даже в лагере из скудного зэковского пайка готовил так хорошо, что его зэки уважали. Я решил поручить ему ротную походную кухню. А потом пришёл из тюрьмы ещё один штрафник — лет под 50, худой очень, руки, как лапки птичьи. Вручил я ему автомат и думаю: ну как же он этими своими куриными лапками будет автомат-то держать? Говорю: знаешь что, давай-ка ты иди на кухню, а вот того, кухонного, в строй. И когда я вызвал первого и говорю: всё, сдавай кухню вот этому штрафнику, а сам в строй, он неприятное пожелание выразил словами: «Ну ладно, капитан, посмотрим, кому первая пуля будет». Это было похоже на угрозу — а вдруг он мне эту пулю пошлёт? Я же впереди пойду. Он погиб на фронте, я не знаю, как, где-то под пулю попал, а я, слава Богу, выжил. Так что вот таких 2 случая у меня было, а за всё остальное время я не могу припомнить, чтобы были даже похожие случаи.