Квартира, где жили мои друзья, походила на кротовую нору. Вправо и влево от главного коридора отходили комнаты и коридоры поменьше, заканчивавшиеся уборной, кладовкой или кухней. Двери в коридоре вдруг распахивались, и за ними оказывались комнаты, как то: столовая, кабинет отца Кати, библиотека, комната бабушки Кати, она же музей, она же второй кабинет, куда доступ простым людям был запрещен. Сама же Катя и ее муж обитали в большой угловой комнате в конце коридора, в ней было три окна и две двери, одна вела в смежную комнату, отданную Катиному брату-подростку.
И вот все это сложно организованное, давно и напрочь заставленное, полное историей пространство шевелилось, хлопало дверями, скрипело половицами, наполнялось жизнью своих обитателей, давно привыкших друг к другу, равно как и привыкших друг друга не замечать. Мне после одиноких и крошечных квартир моего детства и юности было странно и мучительно любопытно оказаться в таком доме.
В тот раз я пришла раньше – было без десяти восемь, но я слишком боялась опоздать. Дверь открыл высокий худощавый отрок, похожий на Катю, как ее мужское отражение, но стоило мне начать речь о цели визита, как он развернулся и, больше не интересуясь мной, бросив только: «Затаскивайтесь», – ушел в полумрак коридора. Я ощутила себя змеем, длиннотелым и чешуйчатым, ненароком проверила, полностью ли я втянулась в дом, прикрыла за собой дверь и огляделась.
Прямо перед входом, под потолком, над соседней дверью выстроились рядком жутковатые маски из разных стран – бело-красные японские, африканские с торчащими перьями и волосами из пакли, с зубастой пастью, с огромными ушами, вообще без глаз и без рта… Масок было много. Справа была большая, развесистая старая вешалка, укрытая одеждой от разных людей и разных сезонов – видно было, ее давно никто не разгружал. Слева была стеклянная полка с книгами, причем не какими-нибудь, а старинными, с золотыми ерами и ятями на корешках, – для меня навсегда осталось загадкой, что же это были за книги и что заставило их держать здесь, при входе, а не в кабинетах или библиотеке, однако спросить не довелось, а света в прихожей всегда недоставало, чтобы разглядеть получше.
Катя появилась как раз в тот момент, когда я пялилась на них.
– А, ты, – сказала она, и я догадалась, что она вышла не для того, чтобы встретить меня, а случайно шла из одной комнаты в другую. – Чего стоишь, проходи.
И поплыла в темноту коридора, так что мне пришлось поторопиться, чтобы не остаться снова одной.
– Ты вовремя, – говорила она, открывая дверь и не оборачиваясь. – Еще никого нет. Зато есть Серж. Вот, познакомься. Это мой благоверный.
Я с удивлением посмотрела на человека, которого стоило называть таким нафталиновым словом.
– Сергей, – представился он, поднимаясь из кресла и протягивая теплую ладонь.
Я назвала себя.
– Серж, Серж, – поправила Катя из угла комнаты, где она уже устраивалась в старинном, с высокой спинкой кресле, стоящем перед большим монитором очень продвинутого компьютера – этот контраст мне сразу бросился в глаза. – А она… откуда ты? – Обернулась, выглядывая из-за спинки.
Я назвала точку на карте, откуда приехала.
– Да нет, сейчас – Химки, Мытищи? – Она поморщилась, припоминая. – Ну, короче, замкадыш.
– Катя, – укоризненно сказал Сергей, но она уже весело смеялась, давая понять, что это всего лишь дружеская шутка.
Мы посмеялись вместе.
– Ладно, Серж, пока еще никого нет, налей гостье чаю и давай поштурмуем. У нас же проект, – закончила Катя явно предназначенной мне фразой.
– Чаю будешь? – Сергей обернулся ко мне и после того, как я неопределенно кивнула, поднялся и пошел вон из комнаты. Я поспешила следом.
Мы снова шли по плохо освещенному коридору, но теперь я замечала, что кругом жизнь: за одной дверью журчал телевизор, за другой слышалась музыка. На кухне работало радио, там горел яркий свет и пахло чем-то домашним и теплым. У стола стояла женщина, крупная, статная, с красивым лицом и богатой копной седеющих волос. Она слушала диктора и задумчиво помешивала ложечкой в чашке из тонкого фарфора, которую держала в руках.
– А, Сережа, – произнесла она нараспев и слегка картавя, когда мы вошли. – У вас снова гости?
– Должно быть, – ответил он и кивнул мне: – Чайник – вон. – Потом широким жестом распахнул дверцу шкафа, открыв выставку разномастных, привезенных со всех концов земного шара кружек. – Выбирай.
Я взяла ближайшую – высокую, с разноцветными худыми кошками и надписью Praha.
– Вы много путешествуете? – спросила, глядя, как пенится струя кипятка, падая в кружку.
– Это мама Кати, – сказал Сергей. – Она переводчик. Она и сейчас в командировке.
И вышел из кухни, и пошел обратно в комнату.
– А эта женщина? – приглушенно спросила я, поспевая за ним.
– Это бабушка Кати. Она актриса, – ответил он не оборачиваясь. Походка у него была легкая, танцующая, казалось, он что-то про себя напевал.
– Наконец-то, – сказала Катя, будто нас не было вечность. – Серж, кам цу мир. У меня одной уже ум за разум.
Он подошел, присел возле кресла и так и остался, подхваченный Катиной идеей. Они спорили, обсуждали, примеривались, рассуждали о композиции и компоновке кадра, о тайминге, о чем-то еще. Я просто смотрела, мне доставляло удовольствие наблюдать, как жадно, как вдохновенно он работает, как быстро продуцирует идеи, как движется, постоянно движется перед монитором, то поднимаясь, то подныривая, будто выискивая лучшую точку. Талант, чужой талант всегда привлекает и восхищает, а Сергей был талантлив – тем болезненным, почти агрессивным и неустойчивым талантом, от которого плохо его же носителю, который прожигает душу и кости, который не дает покоя, делает ум желчным, а душу – скорбящей. Это было видно сразу. Это было видно по тому, как он работал.
Вышел из своей комнаты и прошел насквозь Катин брат, в наушниках, соразмерных голове, делая вид, что он ничего и никого не замечает. Хлопнула входная дверь, и мужской голос объявил на всю квартиру: «Я дома». С кружкой и куском булки Катин брат прошел обратно. Из наушников капало что-то агрессивное. Открылась дверь и вошла Катина бабушка, с царственной осанкой и вазочкой с печеньем в руках. Скептически оглядела происходящее, поставила вазочку на стол и сказала мне:
– Скучаете? Угоститесь. Эти, – кивок в сторону компьютера и кресла, – совсем не умеют встречать гостей. Не обижайтесь на них.
И ушла все с той же осанкой, а я никак не могла вспомнить, в каком советском фильме видела это спокойное, величественное лицо.
Нет, меня не обижало то, что происходило. Меня не могло бы это обидеть, потому что вся моя предыдущая жизнь, все мое провинциальное существование столь разительно отличалось от этой московской, уютной, пропитанной историей и культурой квартиры. Она казалась мне почти сказочной, и не могло быть ни обидно, ни скучно сидеть, наблюдать, разглядывать предметы в комнате, догадываться об их жизни. Вот этот круглый стол в центре, ему лет сто, он пережил и революцию, и войну, за ним обедали и ужинали всей семьей, он видел ссоры, слезы и праздники. А этот вот половичок у дивана – его, наверное, сделала какая-нибудь деревенская родственница лет сорок назад, соткала на станке из остатков одежды и передала в Москву с корзиной яиц, коробкой яблок и чем-нибудь еще, например куском сала, чтобы не голодали москвичи, не забывали свою полесскую родню. Продукты быстро съели, а коврик смущенно положили в дальней комнате, чтобы не вызывал вопросов у гостей. А этот диван… Этот диван… Но я ничего не могла придумать про этот диван, кроме того, что Катя и Сергей спят на нем, а утром, точнее днем, проснувшись, Катя курит, опершись на белый локоть, тушит сигарету в этой вот керамической, ярко крашенной пепельнице, смотрит на мужа своими язвительными глазами, потом целует его в висок, – и они снова обсуждают свой проект, день и ночь обсуждают его.
– А что, у нас так до сих пор никто и не появился? – спросила вдруг Катя, обернувшись и оглядев комнату, будто вынырнула из-под воды. – Бедная, ты все это время одна и скучаешь? – Она пыталась проявить сочувствие, но голос ее выдавал: она была слишком довольна их работой, сытая от довольства. – Серж, ты бы занялся гостьей.
– Я занялся, – ответил он не оборачиваясь: он еще что-то доделывал в компьютере. – Я налил ей чаю.
– Фи – чаю! Чай давно остыл. Давайте пить что-нибудь покрепче. Давайте вина. Серж, у нас же было где-то… Это, грузинское… Которое Годо привозил. Давай его сюда. В такую ночь, пусть и никто к нам не пришел, можно пить, я считаю.
И скоро на столе оказалось вино и сыр, привезенный из Франции; он пах хуже, чем выглядел, а на вкус был похож на сырые грибы. Катя и Сергей были возбуждены и много смеялись. Я видела, что у них получилось то, что они задумали, и была рада за них.
– В такую ночь, в такую ночь… – все твердила Катя. – Ах, откуда же это? В такую ночь тратам тадам тарарам… Бунин, кажется? Или нет: Чехов. Что-то такое было поэтичное, как вставки…
– Это Шекспир, – сказала я.
– Да ладно! – фыркнула Катя и захихикала, непонятно чему. Она уже раскраснелась от вина и была непривычно веселая и живая.
– Нет, правда: Шекспир. – Я тоже почему-то начала смеяться.
– Да ну не может быть, какой Шекспир! – не верила она и смеялась со мной, словно это было очень весело.
– Шекспир, Шекспир, – вступил Сергей. – Я хорошо помню, учили в Щукинском.
– Ты учился в Щукинском? – Я посмотрела на него с удивлением. Я впервые посмотрела ему в глаза.
– Ах, где он только не учился! – фыркнула Катя. – Хоть что-нибудь бы закончил. А то ведь он, знаешь, такой же замкадыш, как и ты. – Она со смехом туркнула его в плечо.
– Какой же я замкадыш? – не то в шутку, не то серьезно обиделся Сергей.
– Замкадыш! Самый обыкновенный. – Она приблизилась и говорила ему прямо в лицо, вытягивая губы, как с маленьким. – Мы же тебя на помойке нашли, отмыли, приютили…
– Ой, ну ладно, – он поморщился и отстранился. Катя смеялась.