– В такую ночь… В такую ночь… Черт, ну как же там дальше! – морщилась капризно.
– Луна блестит. В такую ночь, как эта, – начала я, – когда Зефир деревья целовал, не шелестя зеленою листвою…
– В такую ночь, я думаю, Троил со вздохами всходил на стены Трои, – неожиданно продолжил Сергей. Я вздрогнула и посмотрела ему в глаза. – И улетал тоскующей душой в стан греческий, где милая Крессида покоилась в ту ночь.
– В такую ночь тревожно шла в траве росистой Тисба, – продолжила я, – и, тень от льва увидев прежде льва, вся ужасом объятая, пустилась стремительно бежать.
– В такую ночь печальная Дидона с веткой ивы стояла на пустынном берегу и милого той веткою манила вернуться в Карфаген….
Это было похоже на узнавание. Мы читали и не могли остановиться, пока не прочли весь диалог до конца. Чужие голоса будто оживали в нас и требовали жизни, требовали звука, требовали войти в эту ночь. Я видела, что глаза у Сергея стали большими и удивленными. Он словно бы сам не верил тому, что происходило.
– Да вы спелись! – сказала наконец Катя. В ее голосе звучала обида. – Так что, правда? Неужели – Шекспир?
Никто из нас к ней не обернулся.
– Откуда ты знаешь? – спросил Сергей.
Я пожала плечами.
– А расскажите, о чем ваш проект, – сказала, чтобы перевести тему.
– О чем, о чем – о Москве, конечно. О чем еще может быть проект у него? – Катя указала на Сергея пальцем, будто хотела проткнуть. – Он же фанат Москвы. Даже не так: не фанат – он гений. Гений места, знаешь? Вот и он… Он знает про нее все. Не веришь? А ты спроси! Спроси, спроси его, – стала требовать она, а я отнекивалась и смеялась, мне было неловко. – Нет, ты спроси, это просто. Вот, смотри. – Она обернулась и посмотрела на Сергея так, будто он был автоматом по выдаче еды и напитков и она намеревалась протестировать, как он работает. – В каком году была построена Кутафья башня? – выдала, сощурив один глаз.
– Катя, прекрати. – Сергей поморщился.
– Нет, я серьезно. Я хочу знать.
– Это все знают.
– А я не знаю. Я хочу.
– Ну, в 1516-м. Это неинтересно. – Он извиняющимися глазами посмотрел на меня.
– Нет, погоди. Я еще что-нибудь, посложнее. О! Неглинная! Что там с Неглинной?
– Не знаю я, что там с Неглинной. – Он уже начинал раздражаться. – Что именно ты хочешь спросить?
Мне было неудобно за то, что происходило, и что это происходит у меня на глазах, и будто бы я – невольная причина тому.
– Хватит, я уже поняла. Правда, спасибо.
– Нет, погоди, ты увидишь, он все знает. Ну же, Серж, – капризно тянула Катя. – Неглинка. Неглинка – это…
– Река, – выдавил он сухо.
– И что – река? Какая река? Где?
– Под землей река.
– Под землей? Ах, как интересно! – Она сюсюкала, как с ребенком. Мне стало неприятно, я поднялась:
– Спасибо, но я пойду.
– О, а пойдемте-ка вместе, гулять! – с энтузиазмом заявила Катя. – И Серж нам все расскажет. Ты знаешь, как это здорово, когда он ходит по Москве и все-все рассказывает! И уламывать не придется, он просто не сможет удержаться.
Она снова смеялась. Я хотела отказаться, но Сергей неожиданно решительно поднялся и согласился идти. Я подумала, что на улице легче будет распрощаться, если станет опять неудобно, и согласилась тоже.
И вот мы собрались и вышли в ночь – в самую яркую, самую долгую, самую московскую ночь моей жизни. Потому что Сергей и правда оказался гением места. Он знал Москву, будто это была его настоящая, заветная любовь. Он знал ее, понимал ее, он болел ею, он мог говорить часами о ее улицах и переулках, застывать на углу какого-нибудь здания и рассказывать, что было здесь сто, двести лет назад и чего не стало каких-то пятьдесят; казалось, он помнил это не памятью, а сердцем. Я слушала и не могла надивиться, я смотрела на него и не могла не восхищаться – с каждым его словом эта черная, блестящая, эта удушающая, прожорливая бестия, которую я не любила, к которой с таким трудом привыкала, которую рассматривала как необходимую, хоть и тяжелую повинность, ведь жизнь здесь не дает удовольствия, она – только труд, и терпение, и возможности, все те возможности карьеры, учебы и роста, каких больше нигде не найдешь, – в общем, все это разворачивалось ко мне своим живым, своим человеческим лицом.
И я не могла в это поверить. Не могла поверить, что так бывает.
Но мы шли и шли по бульварам, по блестящему Чистопрудному с глянцевыми зеркалами прудов и по извилистому Сретенскому, по легкомысленному Цветному и по куцему Страстному, по Тверскому, раскланиваясь с Пушкиным, Есениным и Тимирязевым, мы спускались к Москва-реке по широкому Гоголевскому, несущему Шолохова и его лошадей, – и здесь одно кольцо схлестнулось с другим, холодным и темным, в котором отражался Кремль, и Дом на набережной, и подсвеченные мрачные фабричные стены Берсеневской набережной, и вся эта громада, вся мрачная московская душа, – все играло огнями и выискивало свое отражение в черной воде. А Сергей шел и шел, уже к мосту в Замоскворечье, и казалось, его несет тугой волной памяти и истории города и остановиться он не в силах.
Мне было жутко. Мне было и хорошо, и страшно бежать за ним, ловить каждое его слово, боясь что-то сморгнуть. Катя давно отстала и нагоняла нас, только когда мы замирали на очередном углу, где Сергей выдавал лекцию об этом месте. Тогда она смотрела блеклыми, скучающими глазами, видимо, ей все это было давно известно и постыло. А мне было и сладко, и мучительно, что все это происходило именно так, и радостно от того, что с каждым шагом, оборачиваясь вокруг, я видела иную Москву, будто теплели ее огни, будто терялось ее равнодушие, будто открывалось ее древнее, мрачное сердце.
– Откуда ты все это знаешь? – спросила я, когда мы остановились на мосту и смотрели на Кремль, на игру света и отражений. Мы поджидали Катю. Кати не было видно.
– Ну, это мой город, – пожал он плечами.
– Твой? – переспросила я, и в голосе прозвучало удивление, какого я не хотела.
Он усмехнулся:
– Не слушай Катю, она редко говорит, что думает. Я вырос на Никитских Воротах. Мы жили с бабушкой в большой коммунальной квартире. Маменька съехала, когда мне было десять. – Он так и сказал «маменька», но я уже не удивилась. – Ей дали квартиру в Новых Черемушках. Но все равно я считаю центр своими родными местами.
– Это, наверное, особое детство – в большом городе, – сказала я. Я не могла себе его представить.
Он пожал плечами и не ответил: он вглядывался в темноту за мостом, ожидая увидеть Катю. А я смотрела на него, на подсвеченный мостовым прожектором его профиль. Недавнее вдохновение еще не оставило его, и он был очень красив.
Катя появилась, когда он уже заметно начал нервничать. Но на мост не пошла, осталась внизу, на набережной. Облокотилась о борт, будто ее не держали ноги. Сергей пустился назад, скоро я услышала дробь его шагов по лестнице. Катя уже без сил опустилась на асфальт.
Я не спеша пошла следом. Мне не хотелось видеть, как он подбежит к ней, как поднимет, обнимет за плечи. Мне не хотелось слышать, что они будут друг другу говорить.
Когда я подошла, Сергей поддерживал Катю одной рукой, а другой пытался ловить машину. Катя, казалось, спала, она, как кукла, лежала на его плече.
– Все нормально? – спросила я. – Помочь?
– Нет, все хорошо. Она устала. Мы прошлую ночь тоже не спали.
– Ох, извините.
– За что?
– Ну, что сегодня из-за меня…
– Ты здесь ни при чем. Все наш проект.
Фары, вынырнув из проулка, свернули к нам и остановились у парапета. Сергей склонился, быстро поговорил с водителем, потом открыл заднюю и положил Катю. Стал садиться сам, но обернулся ко мне.
– Извини, что так, ладно?
– Ничего, конечно, все нормально!
– Тебе денег дать? На такси.
– Нет, нет, у меня есть! Спасибо.
– Ну ладно. – Он постоял, будто хотел еще что-то сказать. – Приятно было… В такую ночь.
Махнул и нырнул в машину.
Я думала тогда, что больше не увижусь с ними – Катю отчислили, у меня не было с ней никаких дел, никакого повода для поддержания знакомства. Однако уже через неделю она позвонила и пригласила в гости.
– У нас тут товарищ один из Нью-Йорка. Архитектор. Тебе интересно, может, – говорила нарочито равнодушным голосом. – И Серж все спрашивает о тебе: пригласи и пригласи. Ты ему понравилась, – добавила с усмешкой, и я ощутила укол на коже, как от булавки; казалось, останется след.
Я думала сначала не идти – но не выдержала и пошла, и стала ходить всякий раз, когда они звали, когда у них что-то происходило. А происходило часто. Катя была из тех людей, кто не выносит одиночества и кому требуются люди – и чем больше, тем лучше, чем интересней, тем лучше вдвойне. Архитекторы, музыканты, киношники, поэты, путешественники, известные блогеры, актеры, топ-модели, даже – совсем неожиданно – хирурги, – она непременно находила кого-нибудь на вечер, кем можно было бы угостить публику, поглазеть на кого пришли бы другие, более заурядные люди и те, кто уже отслужил свое в один из вечеров. Я стала догадываться, что в день нашего знакомства она так же пыталась преподнести меня, однако никто не пришел – что можно было найти интересного во мне? Начинающий оператор, провинциалка, замкадыш. Однако потом люди собирались всегда, так что комната оказывалась полна, стол отодвигали в угол, люди стояли, приходилось наклоняться, чтобы услышать, что тебе говорят.
Казалось, родители Кати не возражали против таких вечеринок. Они сами приходили и с удовольствием сидели
среди молодежи, травили байки о советском прошлом, о тогдашней светской жизни, о литературе и диссидентстве – отец-журналист работал на радио и телевидении, бабушка-актриса снималась на вторых ролях, и только мама-переводчик почти всегда была в командировках, я видела ее только однажды. Если кто и не выносил тусовок, так это Катин брат-подросток. Он злобно и быстро проскальзывал к себе в комнату, демонстративно хлопнув дверью, а если выбирался, то смотрел волком и, казалось, ненавидел всех.