ее есть, но зазвонил телефон и, воспользовавшись тем, что о ней ненадолго забыли, девочка потихоньку ушла туда, где не была еще ни разу. Ее короткое вельветовое платье было сзади кулем заправлено в колготки, в руке она держала надкусанную горбушку белого хлеба.
Надя несмело приблизилась, молча попросилась на колени и, усевшись, несколько секунд трогала крошечным пальцем кнопки клавиатуры. Предложила Илье откусить от горбушки, а увидев, что откусил, – обрадовалась, но тут же, выгнув спину, сползла с его колен и ушла обратно на кухню.
С этого дня в холодной полосе отчуждения появилась проталинка. Приходя домой, Илья протягивал девочке ладонь – «привет, Заяц!», иногда покупал ей простенькие игрушки.
Запомнилось какое-то зимнее утро, густой снегопад, усердное тарахтение маленького желтого трактора, расчищающего снег возле детской площадки, облепленные белым стволы деревьев и Надька с красной лопатой в руке, увязшая в сугробе и уже завалившаяся на бок – поднятый воротник шубы, шарф, закрывающий нижнюю часть лица, розовый нос.
И еще день рождения отчима: лето, жара, гости, шашлык на лужайке перед недостроенной еще дачей, на лавке – подшивка журнала «Химия и жизнь» и ящик с пыльными инструментами, найденный на чердаке старого дома.
Илья листал журналы, выискивая иллюстрации. Надя копалась в ящике, последовательно извлекая оттуда сапожный молоток, маленькие тиски, раскладную лупу, коробку ржавых гвоздей.
Той самой лупой под восхищенным Надькиным взглядом на скамье тогда же была выжжена буква Н.
Чудо превращения точки света в черный след на сухой древесине так поразило девочку, что она до вечера не отходила от Ильи. За столом она села рядом с ним, была тиха и послушна, тайком поинтересовалась, можно ли ей попробовать шампанское, а отпив немного из его бокала, огорченно скривила губы.
В тот год, осенью, Надя стала брать уроки музыки. Довольно скоро она выучилась играть простенькие пьесы, и сразу начались непременные музицирования перед гостями. Надя всегда немного сбивалась, но, не подавая вида, храбро выпутывалась, а доиграв, немедленно исчезала.
Обычно она до ухода гостей отсиживалась в комнате у Ильи, раскрашивала детские книжки или причесывала куклу, шепча ей что-то назидательное.
Прислушиваясь к интонациям ее голоса, Илья снисходительно улыбался, но мысль незаметно уплывала, будто он
смотрел не в монитор, а на солнечные блики на воде, и пальцы нажимали на клавиши все медленней и осторожней, чтобы посторонним звуком не нарушить нечаянную невесомость момента.
Между ними всегда было мало родственного сходства, разве только цветом оба пошли в мать – русые, сероглазые, но Илья – крупный, спокойный и невозмутимый, а Надя – тонкая, подвижная, смешливая и обидчивая.
Годам к десяти она стала очень похожа на отца, только его выражение грустного удивления с оттенком непременного разочарования – «Да? Ну что ж, никто и не сомневался», на ее лице выглядело, скорее, осторожным любопытством – «Да? А почему?».
Позже, в самом вредном возрасте, эта осторожность в ней пропала, вместо нее появилась иронично-томная усмешка, кстати, довольно нахальная. Впрочем, в этот период они с Ильей виделись редко.
Окончив институт, он работал программистом, жил сначала у подруги, бывшей однокурсницы, потом один – снимал квартиру на окраине города. Потом снова не один.
Почти три года у него тянулся странный, нервный и довольно запутанный роман с высокой брюнеткой с еле уловимым южным выговором и тихим именем Лиза.
Официально она была замужем, но этот факт ее биографии Илью не особенно волновал, его больше волновали ее темные, четко очерченные губы и множество мелких родинок на шее, на плечах, да и на всем ее узком и смуглом теле.
За то время, что они прожили вместе, Лиза удачно поменяла работу, сменила цвет волос на рыжий, кстати, и в повадках у нее появилось что-то лисье – уклончивое, нервное.
Илья догадывался, что между ними с некоторых пор неявно и недоказуемо присутствует некто третий. Подозрения подтвердила сама Лиза – сначала сгоряча, во время одной бурной размолвки. А потом повторила уже спокойно – все так, и на все есть свои причины.
Разошлись тихо, почти молча. Илья уехал домой, а Лиза осталась в их съемной квартире.
Поначалу дома все казалось ему странным и как будто не по размеру. На всех предметах угадывался след чужой, посторонней жизни. Еще оглушенный произошедшей с ним переменой, Илья все больше молчал, всех сторонился и думал о том, что, пожалуй, одному жить проще и правильнее.
Он уже начал подыскивать квартиру, но как-то в выходной – по случаю дождя все семейство не уехало на дачу, а осталось дома – мать вытряхнула из сумки его вещи, попыталась разложить по полкам, но раздумала, собрала все в охапку и унесла стирать. Из соседней комнаты доносились звуки пианино, на кухне тихо бормотал телевизор. Всплыло смутное детское воспоминание, связанное с внезапной ангиной, йодистым привкусом лекарства, потрепанной книгой, лежащей на полу рядом с кроватью. А следом, естественно, возникла уютная мысль о том, что можно совершенно безнаказанно остаться дома.
Пообвыкнув немного и оглядевшись, он заметил, что изменилось не только жилое пространство, бывшее когда-то знакомым до неважных мелочей, вроде ночного поскрипывания паркета или слабого запаха обувного крема в прихожей.
Разумеется, повзрослела Надя – она выросла, стала больше похожа на мать, отпустила волосы до плеч. Отчим как будто немного поблек, похудел. Когда он задумывался или читал, то удивленно поднимал брови и так складывал губы, будто собирался насвистеть что-то печальное. Мать переменилась мало – все те же прозрачные серые глаза, все тот же веселый голос и быстрые движения. Разве что над скулами появились частые лучики тонких морщин.
Целыми днями в квартире звучала музыка, – к этому еще надо было привыкнуть, – Надя готовилась к поступлению в колледж. В паузах она стремительно перемещалась на кухню – всегда босиком, всегда что-то напевая, – там, небрежно орудуя ножом, отрезала кусок колбасы, хлеб и, надкусывая на ходу бутерброд, убегала обратно.
Иногда, задумавшись под гудение кофемашины, она смотрела в одну точку, пальцы беззвучно бегали по краю подоконника, отрабатывая сложный пассаж. «Доиграв», она забирала чашку с покачнувшейся светло-коричневой пенкой и снова возвращалась к пианино.
Вечером ужинали на маленькой кухне, поочередно. Сначала родители – они теперь часто что-то обсуждали друг с другом вполголоса. Потом, быстро побарабанив ноготками по двери, Надя заглядывала к брату в комнату.
– Илюха, нам оставили половину убитой птицы. Съедим?
– Съедим, – охотно соглашался Илья.
Обычно они не расходились после ужина, у обоих появилась привычка к долгим разговорам о чем угодно – от музыки до романов Толкина, культуры хиппи или религии сикхов. Пристрастия и интересы у них были очень непохожие, и Илью забавляло, как быстро Надя переходила от насмешливых реплик к возмущенным язвительным монологам.
Однажды, вдруг поменяв тему, она поинтересовалась:
– Скажи, а у тебя с Лизой – все?
Неожиданное упомянутое вслух имя застало Илью врасплох.
– Это что за вопрос, Заяц? – строго спросил он.
– Ты же не убрал ее контакт из скайпа? Просто я хочу точно знать, вернешься ты к ней или нет, – упрямо продолжила Надя.
И, сникнув под взглядом Ильи, сердито забубнила, отколупывая с ногтя розовый лак:
– Понимаешь, мне не хочется жить целый год под присмотром какой-то нудной родственницы, которую я даже толком не знаю. Мне было бы лучше, если б ты остался дома.
Илья озадаченно молчал.
Надя, скосив глаза, осторожно взглянула на него и тут же тихо изумилась:
– Ты что, ничего не знаешь? Вот это да… Нет, ты правда не знаешь?
Она подалась к Илье и зашептала, радостно мерцая глазами:
– Отцу предложили работу в мексиканском университете. Контракт на год, отъезд в августе. Мама едет с ним. Они не хотели мне говорить до экзаменов. В общем, я это случайно узнала. Только ты не говори им, ладно?
В июле Надю зачислили в колледж, а через три недели состоялся отъезд родителей. В реальность второго события до последнего момента, кажется, никто не верил.
Уезжали рано утром, у подъезда уже стояло такси, а мать все еще металась по квартире, силясь вспомнить, куда положила какую-то необходимую вещь, назвать которую наотрез отказывалась. Отчим, измотанный бестолковостью сборов, в печальном изумлении стоял у открытой настежь двери, держал в руках плотно набитый баул и ни за что не хотел поставить его на пол.
Наконец, спустились вниз, втиснули чемоданы в багажник такси, уложили сумки на заднее сиденье, опомнились и расцеловались.
Захлопали двери, пиликнул сигнал, мать, обернувшись, помахала рукой; машина объехала клумбу и исчезла в арке.
Когда поднялись в квартиру, Надя скинула туфли, решительно протопала босиком в комнату, села за пианино и заиграла марш из «Трех апельсинов».
Осень наступила на неделю раньше, из затакта: сильно похолодало, целыми днями лил дождь. В первые дни после отъезда родителей квартира казалась слишком просторной и тихой, она как будто еще не привыкла к тому, что в ней теперь живут только двое.
Правда, однажды, в начале сентября, возвратившись с работы, Илья увидел в прихожей целую поляну незнакомой обуви и ворох чужих курток. Пахло пельменями, сваренными с лавровым листом, в комнате в четыре руки бурно играли на пианино. На кухне взъерошенная девочка курила у приоткрытого окна, держа сигарету по-солдатски, тремя пальцами. «Привет. Я – Вика», – сказала она.
С остальными Илью позже познакомила Надя, но он тогда никого не запомнил. Впрочем, это и не понадобилось, из всей компании у них потом бывали только трое: Вика, ее друг Дима – он жил где-то недалеко – и Леша.
Илье, по его взрослой наивности, все еще казалось, что интересы Нади касаются только музыки: разговоры, занятия, вечера в консерватории. А она вдруг объявила: «Влюбилась!» Он удивился и не сразу поверил, подумал – дурачится, однако уточнил: