– Выключай телевизер свой, тебе сказано! Выключай весь, а то провода перережу, без электричества сидеть будешь. Ты – Дедуган!
Последнее слово он как припечатал – топнул ногой в затертом сапоге.
– А ты – Малышок! – был ему ответ.
Деды глядели друг на друга прищурившись, наготове, как два киношных ковбоя на пыльной дороге – кто вперед выстрелит словом?
Выстрелил Дедуган.
– Вот ты черт сварливый! Сегодня можно хоть до утра музыку крутить! Но, видать, твой пушок на лысине от децабелов дрожит? Щекотится небось? Так неси бритву, я его мигом…
Малышок раздулся, нахохлился и только приготовился выдать длинную тираду ругательств, как увидел за спиной Арсения…
Нет, не Смерть.
Ящик.
– Ага, Дедуганище косматый, заготовил свои дохлые фокусы? Маловат ящик-то. Но твоя старческая спина больше и не утащит.
– А ты не гляди туда, – насупился Дедуган. – Мал клоп, да вонюч.
– Я надеюсь, ты это про ящик? – прищурился Малышок.
– Да-а-а… Про ящик, про ящик, – ухмыльнулся Дедуган.
Малышок снова раздулся, потряс в воздухе кулаком, открыл рот, чтобы сказать что-то длинное, но сказал короткое:
– Сегодня в полночь.
И ушел, так хлопнув дверью, будто это была его дверь.
– Малышок, говоришь? – услышал дед Арсений за спиной голос Смерти. И изумился: кажется, она хихикала. – Для меня он и правда Малышок. Но для тебя-то? На сколько лет он моложе?
– На пять, – насупился Арсений. – И лет тридцать мне уже кровь сворачивает.
Дед повернулся к Смерти, выпрямил скрюченную спину и стал сразу выше ростом, устремил взгляд вдаль – в темноту приоткрытого чулана – и сказал:
– Он мой заклятый враг.
Лампочки яростно мигали, грохотала музыка, на экране танцевали девушки в блестящих нарядах… Арсений взял пульт и выключил телевизор.
Смерть серьезно посмотрела на Арсения. Почти серьезно.
– Враг? Настоящий? – спросила она.
Дед прищурился и ничего не ответил. Он порылся в кармане трико и выудил спички. Сжал коробок в руке.
– Ну да, настоящий. Я тебе столько историй про него могу рассказать… – Арсений подошел к чулану, глянув попутно на часы – десять, время еще есть, – сунул руку за голубую дверцу, пошарил и вытащил серебристые палочки. – А началось все с бенгальских огней.
Он чиркнул и поджег одну палочку, та занялась, заискрилась… Дед Арсений вспомнил, какие у Смерти руки – такие же искристые. Хехекнул, протянул ей горящую тростинку.
– На вот, искры в искры.
Смерть удивленно подняла рыжие брови. Дед Арсений заметил это и крякнул:
– Я все не пойму, Смерть, как ты вообще можешь чему-то удивляться? Как ты вообще можешь чего-то не знать? Как ты вообще можешь…
– Пить шампанское? – улыбнулась Смерть. И Арсений улыбнулся тоже. А она сказала:
– Ты прав, я знаю очень много. Но мир так велик, а я одна. За всеми не уследишь. И все-таки ты можешь не утруждать себя рассказами. Я сама погляжу.
Смерть шагнула к нему, воздух снова наполнился яблочным духом, она коснулась кончиками пальцев его лба, дотронулась до чего-то старого, памятного и потянула на себя историю за историей, воспоминание за воспоминанием…
Малышок держит бенгальский огонь на вытянутой руке.
– Над салатом-то не искри! – кричит его широкая и шумная жена Львовна.
Рядом с ней сидит красивая женщина в янтарных бусах – хохочет. Рядом с красивой женщиной – Дедуган (еще совсем не дедуган) – улыбка во весь рот:
– Ну, давай, Малышок, развяжу я твой мешок!
Дедуган достает из пакета мандарин, распахивает усатый рот и, как в печную топку, бросает туда рыжее, спелое, прямо в кожуре!
Женщина в янтарных бусах всплескивает руками, заливается, смеется до слез. Муж ее тем временем отправляет в рот мандарин за мандарином…
Три… Четыре… Пять…
Бенгальский огонь трескает последней искрой и гаснет.
– Шесть! – торжествует Дедуган, но он кричит с набитым ртом, поэтому у него вылетает «фэфть» и оранжевые слюни.
Хохот несется через маленькую комнатку-кухню… Не смеется только Малышок.
– Шесть съел! Вместе с кожурой, – Дедуган наконец все дожевал и говорит внятно. – А ты побьешь мой рекорд? А, Малышок? Ну-ка?
Малышок прищуривается, только зачинающаяся лысина зловеще блестит в огоньках гирлянды. Он принимает вызов.
Закончилась первая история – догорел бенгальский огонь в руке Смерти. Она зажигает второй и при свете его глядит, что будет дальше с заклятыми врагами. И теперь она видит весну…
– А ну-ка, Дедуган, у кого балкон чище? У меня чище!
Деды вышли на свои балконы: Малышок – навести порядок, Дедуган – покурить. Малышок, перегнувшись через перила – едва не падает, – кричит сверху, подначивает:
– Пачкун-замараха!
– Эй! А кто мне на голову коврики свои вытряхает? – Дедуган тушит папироску о бетонную плиту балкона.
– А кто мне сигаретами воняет каждый день? – ворчит Малышок. – Как белье сушить? Все пропахнет твоим паршивым табачком. Приходится дома развешивать: и наволочки, и простыни, и трусы…
– Вот и хорошо. Трусы дома суши. Не пугай людей.
Дедуган пинает подтаявший снег носком шлепанца, зябко топчется с ноги на ногу, уходит в дом.
Малышок, посмеиваясь, достает лопату и принимается чистить снег. Бросает веселые подтаявшие кучи, весенние, крапчато-серые, голубино-пометные… И все на нижний балкон.
Смерть улыбается этой истории. Качает головой. Поджигает новый огонь и смотрит лето…
– Ну-ка, Малышок, проверим мощь твоих кишок! Хе-хе! – Дедуган шепчет, поэтому его «хе-хе» выходит хриплым и картинно-злодейским.
– Ты мне стишки не рассказывай, наливай, – шипит в ответ заклятый враг и тюкает Дедугана по голове рюмкой.
Деды заперлись на Малышковой кухне, прячутся от Львовны, колдуют у черной маленькой тумбочки – она невзрачная, и полировка по углам откололась, но на нее удобно поставить бутыль. И если дверь внезапно откроется, то можно успеть все спрятать, потому что тумбочка стоит в углу и с порога не просматривается.
– Будешь огнем дышать, – предупреждает Дедуган.
Бутыль говорит «глык-глык», мутная красноватая жижа льется в рюмку.
– А чего цветная?
– На клюкве.
Малышок забрасывает пламя в глотку…
– А-а-ах! А-а-ар! – хрипит, в глазах слезы. – Дедуганище проклятый! Да ты туда перцу набузовал! Клюква-клюква!
Дедугана душит смех, он пытается сдержаться, но взрыв веселья вырывается наружу…
– Миро-о-он?! Ты чего там делаешь, Мирон? – как гром, голос из коридора.
– Едрить, Львовна твоя!
Малышок вздрагивает, задевает локтем бутылку, и она рушится с тумбочки на пол. Звон! Брызги! Душный пробирающий запах…
Деды начинают метаться по кухне – тряпки, форточку пошире, «Куда? Не туда!..». И костерят друг друга на чем свет стоит.
Смерть чуть улыбается, задумчиво глядит на Арсения – тот будто спит, стоит с закрытыми глазами посреди комнатки-кухни, не шевелится, словно растворился в новогоднем духе, стал фрагментом истории, частью этого старого двухэтажного дома. Смерть поджигает новый бенгальский огонь и смотрит осень.
– Ух, гад! Подловил я тебя! Поймал! Дедуган ты скрюченный, садовод косматый. – Малышок стоит в калошах и с ружьем посреди огорода, целится в своего заклятого врага: – Отойди от моей тыквы, тебе говорю.
– Да сдалась мне твоя тыква, у меня своя есть, – пожимает плечами Дедуган. Он знает, что ружье Малышка насквозь ржавое и давно не стреляет.
– Какая у тебя там тыква? Так, картофелина раздутая, – бузит Малышок, потрясает в воздухе ружьем и чуть не падает с тропы на грядку лука. Потом впивается в Дедугана подозрительным взглядом: – Погодь, это что там у тебя в руке?
– Швейный сантиметр, – нехотя сознается Дедуган. – Ну да, мерил я твою тыкву. Мерил! И ты пока побеждаешь, радуйся, моя на восемнадцать сантиметров меньше.
Он раскручивает в руке швейную ленту, как лассо, будто хочет заловить своего заклятого врага. Или отвлечь его внимание?
– А ну, не дури мне голову, ленту я сразу увидел, – шипит Малышок. – Что в другой руке?
Дедуган неловко прячет за спину железную баклажку, в ней что-то булькает – зеленое, вонючее.
– Да… это… удобрение! Может, я тебе помочь хотел? В пользу бедных, так сказать. Потому что моя тыква еще подрастет – у нее сорт знаешь как называется? Атлант! Во! А твоя, может, уже замерла в развитии. Так что это гуманитарная помощь.
– Помощь! Так я тебе и поверил! Отравитель! Убийца! Хотел мою тыкву сгубить.
И деды бегут по огороду, лысый догоняет лохматого, оба охают, отдуваются и топчут грядки…
Так по кругу меняются времена года, горят и гаснут бенгальские огни, в комнате-кухне пахнет серой и шампанским, Смерть вынимает из деда истории и смотрит их, как старые диафильмы…
Ну-ка, кто лучше забор поставил?
– У меня красивей!
– А я – меньше пальцев молотком отбил.
Ну-ка, кто крупнее рыбу поймал?
– Это ты мою леску срезал, супостат!
– А ты мои крючки спер.
Ну-ка, у кого гуще огурцы наросли?
– Да не рвал я с твоей грядки. Ты что, со свечкой стоял?
– Нет, с фонариком.
Ну-ка, кого внуки сильнее любят?
– Позвоню своим в два часа ночи и спрошу!
– Ха! В два часа ночи внуки не спят – вот в шесть утра…
Ну-ка, у кого прочнее штаны?
– Вот и ходи теперь с дырой на заду.
– На заду лучче, чем на переду!
Ну-ка, кто больше знает частушек? (Охрипли оба)
А последнее «ну-ка» затаилось в сугробе, а потом разразилось громом и взлетело огнями в небо.
– Так вот что у тебя в ящике, – сказала Смерть.
Дед Арсений вздрогнул, открыл глаза. Проморгался, покрутил головой, как спросонья.
– А? Чего?
Смерть молча сдвинула темную деревянную крышку и заглянула в ящик. Батареи салютов.
Они стояли рядком, как свежие булки хлеба – одна к одной, завернутые в серебряную фольгу, – плотно прижались друг к другу и ждали своего полуночного часа, ждали, когда их жизнь оборвется в грохоте и рассыплет вокруг ослепительные огни, наполнит двор детским хохотом.