Выдохнув облачко белесого пара, я ткнулась в него лбом – это мне Ксенька показала, когда была помладше. «Так можно догнать свое дыхание», – важно заявила она, и мы всю дорогу домой играли в «догонялки».
Кафе «Бирюлевское Макиато» переливалось гирляндами и выглядело уютно и пусто. Впрочем, я и не ждала особых толп, потому что до Нового года все пьют алкоголь, после – трезвеют, запуская петарды, и ложатся спать. Разве что промерзшие любители салютов захотят выпить чаю, но даже это случается нечасто.
Охранник Вадим стоял у окна и, увидев меня, приветственно помахал рукой.
Вадим – мамин знакомый, он ей и сообщил о том, что им требуется бариста. «Ничего сложного, рисовать сердечки на капучино и наливать „Бейлис“ в ирландский кофе. Твоя справится».
Я как раз окончила курсы по латте-арту и хотела взять вечернюю смену. Денег немного, но зато практика и возможность устроиться в кафе покруче. Моя напарница Лиля как раз перешла в одно такое недавно. И я смогу.
– Итак, она звалась Татьяной… – продекламировал Вадим, едва я открыла дверь.
– Дальше не надо, – ответила я, улыбаясь. Насколько я помнила, ничего приятного про Татьяну в этом отрывке не было.
– Да я и не знаю дальше, – смущенно пожал он плечами и сменил тему. – Как семья, не возмущалась новогодней сменой?
– Мама сама в ночную в больнице, а Ксенька решила праздновать с подружками – сидят, лопают салаты.
– А ты сама? Неужели некуда пойти? – Вадим постоянно задавал мне наводящие вопросы. Путем дедуктивных умозаключений и обмолвок с его стороны я поняла, что у Вадима есть сын моего возраста. Работой Вадим меня уже обеспечил, если бы еще и жениха подогнал – выиграл бы джекпот маминой признательности. А это было его заветной мечтой, потому что мамой моей он восхищался бесконечно.
– Есть куда, – прозвучал мой бодрый ответ. – На работу!
Я юркнула за стойку, надела фартук и новогодний колпак, включила музыку – и понеслось из динамика снаружи кафе звонкое инструментальное Jingle Bells.
Спустя час все заботливо отмеренные порции кофе и удобно расставленные пакеты с молоком так и стояли на своих местах. Никого. Один только пьяный мужичок забежал в туалет и за маской.
Я уныло оперлась на стойку, глядя в окно.
Шел снег. Пушистый, он то падал ровно, то вдруг вихрился и уносился в сторону. Помню, как лет шесть назад в такой же снег мы ходили за елкой на базар. Папа тогда еще жил с нами, и в семье действовало правило: елка обязательно должна быть с базара и ставиться ровно тридцать первого числа. Это был челлендж, потому что тридцать первого нормальных елок уже не было. Одни кривые да лысые. Но мы выбирали самую лучшую из плохих и придумывали ей приключение, в котором она потеряла часть веток или наклонилась в сторону. То елка поддерживала раненного браконьерами лесника, чтобы он не упал и не замерз, – да так и не разогнулась (я придумала). То отдала свои нижние ветки на растопку костра потерявшимся в лесу детям (Ксенька). То защищала раскинутыми в сторону руками – еловыми лапами своих малышей-ельчат (папа). В общем, наша страшненькая елка всегда оказывалась самой лучшей, потому что у нее была история.
А в тот день мы ходили на базар в последний раз. И Ксенька придумала, что елка отбила макушкой метеорит и тот не разрушил Землю. Так что звезду прикрепить было некуда, но елочка все равно светила нам спасительной обгрызенной макушкой. Мы с Ксенькой ею очень гордились. А в Новый год даже держались за руки, загадывая желание. Надо же…
Я вскинула глаза на часы. 23:45. В кафе никого, за окном снег. Интересно, девчонки так и сидят по углам в душной квартире?
На стойке завибрировал телефон. «Лиля бариста». Неужели звонит поздравить в разгар рабочей ночи?
– Таня, у меня для тебя предложение века. Быстро бери такси и езжай сюда – моя напарница заболела, место свободно. Если понравишься супервайзеру, тебя возьмут на постоянку.
Я выдохнула так шумно, что Вадим встревоженно оглянулся, все ли в порядке. Вот как сбываются мечты. В Новый год, за пятнадцать минут до боя курантов. Если меня возьмут – а меня возьмут, – я буду работать в топовом кафе города. Нужно только свернуться и ехать прямо сейчас. Неудобно перед Вадимом, да и смена еще не закончилась, но ведь пусто же. И даже, наверное, можно найти кого-нибудь на замену.
Я уже набрала воздуха, чтобы крикнуть, что еду, но вдруг увидела в окне… Ксеньку. Она брела одна, без подруг, засунув руки в карманы, нахохлившись так, что только нос торчал из пушистого шарфа. Смотрела под ноги, цепляя ботинками грязный слежавшийся снег, пока еще не до конца припорошенный чистым белым. Ксенька уже почти прошла нашу витрину, специально не обращая на кафе внимания, но в конце все-таки остановилась и украдкой глянула в окно. Ее круглое лицо было таким… словно она загадала желание, но ни за что не верит, что оно сбудется.
– Ну ты чего, едешь? – крикнула мне в ухо Лиля.
– Знаешь, извини, я не смогу. Спасибо, – пробормотала я, глядя на Ксеньку. Она уже увидела, что я смотрю, и насупилась. Убежит, сейчас убежит.
Иногда в жизни бывают такие моменты, когда нужно сделать что-то правильное. Но сделать это можно только в одном случае – если не думать, что именно правильно.
Я отключила Лилю, быстро прокрутила плейлист.
– I wake up to the sounds of the silence… – ритмично запели «Драконы» на всю улицу. Ксенька дернулась, удивленно распахнула глаза, а потом заулыбалась во весь рот. И решительно шагнула к двери кафе.
Ну что сказать, это был лучший Новый год за последние шесть лет. Мы позвали всех заскучавших Ксенькиных подруг, и я провела мастер-класс по латте-арту. После чего каждый приготовил свой кофе и придумал ему название. «Мятный приятный», «Грязный эспрессо», «Ванильный пузырь» – мы придумывали и хохотали до колик в животе. А потом Вадим позвонил своему сыну, и тот привел толпу друзей, так что наше кафе гудело до утра. Мама забрала Ксеньку, когда на улице уже рассвело. Мне нужно было сдать смену.
– Давай теперь каждый год придумывать новогодний кофейный коктейль, – предложила Ксенька, наматывая на шею шарф. – С историей.
Я сделала эспрессо и бросила в него большой кусок темного сахара.
– «Кофе, поглотивший метеорит», подойдет?
– Супер, – улыбнулась Ксенька. И внезапно обняла меня, тихо прошептав на ухо: – Я тоже помню.
Александр МелиховНовогодний Гольфстрим
Это была великая эпоха, когда можно было все, на что упадет взгляд, везти в Варшаву и там получить за эту вещь в четыре раза больше. А потом там же закупить какого-нибудь китайского барахла и загнать у нас вдвое дороже. Известное дело, за морем телушка – полушка.
Получив заграничный паспорт в качестве рабочего Химградского домостроительного комбината, я понял, что империя действительно рухнула. Красные, потные в зимнем, мы с моей богиней и повелительницей, чьи глаза еще недавно сияли, как звезды, а голос звучал, как виолончель, прочесывали магазин за магазином: укладывали простыни – кипами, ночные рубашки – охапками, электробудильники – грудками, батарейки – батареями, шариковые ручки – колчанами, блокноты – кубами. Я и сам высмотрел жутко рококошные золотые рамки из невесомой пластмассы.
Влачились домой мы, как пара необычайно оптимистичных рыболовов – с двумя удочками, складными, как подзорные трубы, и целой пагодой вложенных друг в друга голубых пластмассовых ведер. А там разверзлись ее домашние закрома: шампуни, клопоморы, вешалки, мундиры, подштанники, полотенца, настольные лампы, ножницы, рубашки, шальвары, перчатки на все четыре конечности, кастрюли, запонки, ботинки, транзисторы, кирпичная кладка сигаретных блоков, ракетная батарея водок, карликовая гвардия стограммовых коньячков со скатками лесок, велосипедные камеры, консервы, ведерко ручных часов, два новеньких паровоза «Иосиф Сталин» и севастопольские бастионы белковой икры.
Укладка – это искусство: каждая единица веса и объема должна стоить как можно больше и раздражать таможню как можно меньше. Мой идеал перебегает от клопомора к кастрюле, на миг оцепенев, с безуминкой во взоре кидается к кладке «Кэмела», перевешивается через спинку стула – отодвигать некогда, – оставив на обозрение весьма соблазнительную, хотя и совсем не божественную часть своего тела. Кастрюлища вбивается в вертикальную сумищу, в которой запросто можно утонуть, как в бочке. Дюралевое днище должно прикрыть самое сомнительное – авось таможенник поленится туда пробиваться.
Надо брать что подешевле, чтобы на Новый год в Варшаве не зависнуть, то и дело повторяет моя прекрасная мешочница.
Белорусский вокзал, черные заплаканные головы почти неотличимых друг от друга Маркса-Ленина; от них я таскаю наши клетчатые сумищи к вагону с проглядывающей в перронном полусвете надписью «Варшава».
Непроницаемый привратник в маршальской форме, долларовая подмазка, обратившая перегруз в недогруз; света почему-то нет, на тюках при блиндажном огоньке зажигалки разливаем из фляжек дармовую химградскую спиртягу. Наша спутница Зина, мать-одиночка, кажется мне уже почти родной. Вот что значит окопная дружба!
Владельцы тайных складов водки и сигарет (бешеная рентабельность – их разрешается провозить лишь каждой твари по паре) с утра принялись усиленно сеять панику, – надо всем заранее скинуться по десять баксов, – но здесь именно бедные оказались против социализма.
Когда пограничник от паспорта прицельно вскинул глаза, все во мне так и оборвалось: раскрыл, что документ левый… Оказалось – всего лишь сличал фото.
И наконец – таможенник. Я никогда не видел мундиров такой красоты – аквамарин со сталью. Это уже не маршал – генералиссимус.
– Раскрыть сумки! – гремит генералиссимус, и в потолок ударяет гейзер подштанников, шампуней, мясорубок, бритвенных лезвий, ночных сорочек, клопоморов (ах, как мы с ними фраернулись – эти дикари поляки не держат клопов!). Вот-вот из простыней посыплется град наручных часов, которыми, как квашеную капусту укропом, мы проложили все наше шмотье.