Они уже не расстраивались из-за утреннего происшествия, благополучно совершили еще несколько полетов, пора было возвращаться домой. Пришлось бежать на поезд, потому что дедушка с внучкой забыли про время, а из-за них расписание никто не поменяет.
Бежали по мосту на противоположный перрон, взявшись за руки, а внизу стоял их поезд, готовый вот-вот тронуться. Машинист увидел их, улыбнулся и помахал рукой, давая понять, что подождет. Они заняли места у окна, машинист дал сигнал, и поезд тронулся.
Он попросил внучку исполнить песню «По дороге в Малахайд», но она забыла третий куплет, потому что не записала слова, и придумала новый, а потом вспомнила, и у песни стало на один куплет больше.
«Я люблю скрипку и гитару, – подумал он, – потому что у души есть струны, а клавиши – у рояля и пианино».
Перед сном он читал книгу про ковер-самолет и не заметил, когда уснула внучка.
Он выключил ночник и тихо вышел.
Получился длинный-предлинный день.
Анастасия МанаковаНовый год Степана Аркадьевича
Посвящаю моей подруге Леле Чертихиной
Сусальным золотом горят
В лесах рождественские елки,
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.
О, вещая моя печаль,
О, тихая моя свобода
И неживого небосвода
Всегда смеющийся хрусталь!
Утром наступающего Нового года Степан Аркадьевич проснулся в настроении «Элегия, Массне». За прошедшую жизнь, утолканную, как сельдь в жестяную банку, в какие-то 69 лет, это были первые в его жизни одинокие праздники.
Зареванная до икоты дочь, запихнув внуков, двадцатилетнего кота и всю свою короткую и сумбурную жизнь в ворох чемоданов, зачем-то уехала вслед за непутевым мужем, непутевым отцом и нелюбимым зятем в Грузию, бросив квартиру, денежную работу частного педиатра и пожилого отца в гордом одиночестве. А он, между прочим, весь год заготавливал потихоньку разносолы к праздничному столу – то баночку икры подкупит, то консервированные ананасы в собственном соку, то форель положит в заморозку, чтобы днем 31 числа, неторопливо закатав рукава старой клетчатой рубашки, навертеть из соленой форели розочки на подушечках из сливочного масла, которые потом займут свое почетное место на половинке пушистого куска белого нарезного батона, украшенные сверху прозрачной полудолькой лимона и зеленым задорным петрушечным листом.
И вот весь год, и без того нервный, глухой и незвонкий, пошел прахом. Ну, как пошел. Не то чтобы прямо весь пошел, но с момента своего вынужденного вдовства Степан Аркадьевич ни с кем, кроме дочери и ее семьи, тесно, в общем-то, и не общался. Старые друзья стали совсем старыми, неинтересными, местами неясными, местами глухими, местами слепыми, бывший лучший друг вообще заделался каким-то там завалистом на старости лет.
Всю эту суету Степан Аркадьевич не приветствовал. Сам он был человеком размеренным и системным, уважал соотношения баланса и равновесия, политикой не интересовался, но верил в некоторые вещи: бьют – ответь, сгорел сарай – необязательно сдавать врагу хату, например. Он всю жизнь шел своим системным путем, от юношеского увлечения скалолазанием и байдарочным сплавом, через службу в армии, учебу в институте и работу на небольшой мастерской руководящей должности на заводе. Супруга его, Евгения Павловна, была такой же системной и размеренной женщиной, преподавателем и завучем, и дочь они старались воспитывать так же, но вот она (наверное, крови цыганской прабабушки сыграли свою черную скрипочку) системной быть никак не желала и «то в говно, то в Красную армию», как говаривал тесть, царствие ему небесное, и головой вот так вот покачивал. Неодобрительно. То в театр, то в художники, то в Крым автостопом, и поэтому, когда с утра пораньше одним летним днем она заявила, что решила поступать в медицинский, Степан Аркадьевич неожиданно для себя самого размашисто перекрестился, а Евгения Павловна от счастья беззвучно заплакала, глядя почему-то на глянцевый настенный календарь в павловопосадских картинках.
Зятя Степан Аркадьевич не любил. Да и за что его было любить, черта чумазого – папаша зятев был залетным марокканским евреем. В армии не служил – больной, спортом не занимался, – катался на каком-то дурацком самокатике разве что, как дитя малое, работал каким-то не пойми кем в своем Интернете (хоть и платили за это очень прилично). А главное, на все всегда имел свою собственную точку зрения и, что называется, «активную позицию», за что регулярно получал по лицу и другим частям тела на различных мероприятиях. За что уж, Наташка, дурная голова, его выбрала – непонятно, но стояла она за своим хилым мужиком сзади, как ярая медведица с десятиэтажный дом размером. Ну, правда, внуки получились – глаз не оторвать: смешливые, кудрявые, черноглазые, громкие, как пожарные сирены, хохотали всегда громче всех детей на площадке.
Перед поспешным отъездом зять пришел к Степану Аркадьевичу один и сказал:
– Я знаю, что вы меня не сильно жалуете, но дочь вашу я люблю. И детей своих люблю. И желаю им только самого лучшего. Надеюсь, вы это поймете.
И протянул ему длинную синюю коробку с бутылкой внутри. Бутылку такую Степан Аркадьевич уже видел раньше и поэтому о ее непомерной цене был осведомлен. Он спрятал руки за спину и индифферентно сказал, глядя почему-то на календарь с павловопосадскими картинками:
– Предпочитаю водку.
– Я знаю, – вздохнул зять, – но от души для души, так сказать. Мы вам будем помогать, Степан Аркадьевич. Наташка будет приезжать. И вы приезжайте. Мальчики будут очень скучать.
И протянул руку.
Виски Степан Аркадьевич потом убрал в сервант со свадебными бокалами и решил, что поставит на стол в Новый год, дочери сделать приятное. Но не срослось. Не случилось.
Поэтому утром 31 числа он стоял в кухне и осматривал содержимое открытого холодильника и двух шкафчиков. Еды было много. Есть ее было некому, готовить не для кого. Мальчишки, которые до визга обожали копченую колбасу, уехали, а три палки один Степан Аркадьевич осилить точно не смог бы. Но праздник уже было не отменить – все-таки Новый год раз в год, и что ж теперь, сидеть, посыпав голову пеплом?.. Пока человек дышит, жизнь продолжается, решил Степан Аркадьевич и пошел в магазин за банкой зеленого горошка – это было единственное, что обожала Наташка и закупала всегда сама в большом количестве. Какой стол без горошка, подумал он, накручивая вокруг шеи шарф. Как будто и не праздник, думал он, закрывая длинным круглым ключом непослушный дверной замок.
На улице шел снегопад, задувал ветер, разматывая куски сугробов в ледяном танце. В торце дома, около старого тополя и детских качелей, сломанных уже пять лет, лежала какая-то черная куча. Проходя мимо, Степан Аркадьевич даже не сразу понял, что эта куча – человек. Он по инерции сделал еще несколько шагов, пока визуальный образ достигал центра мозга, а потом развернулся и резво потрусил обратно, размахивая авоськой. Добежав до кучи, которая казалась бы кучей тряпок, если бы из нее не торчала кисть руки, Степан Аркадьевич учуял чудовищный запах, который разливался в морозном сыром воздухе, как морожены архангельски песни, буквально узорочьем. Невыносимо пахло не только грязным телом и бедой, но и пожаром. Как пахнет пожар, он знал не понаслышке – запах пожарного дыма не перепутаешь ни с каким другим дымным запахом: ни с баней, ни с костром, ни с мангалом. Он протянул руку в перчатке и слегка потряс лежащего человека за плечо.
– Товарищ, эй.
Фигура безвольно мотнулась на земле, перевернулась, явив наружу очевидно мертвое лицо. Степану Аркадьевичу стало страшно и тоскливо. Мертвецов на своем веку он перевидал достаточно, но вид этого тела, черной кучей лежащего в белом снегу в новогодний вечер, измученное синюшное лицо, обтянутое кожей, впалые щеки, как будто мертвец голодал долгое время до того, как скончался, – все это приводило в тоску и ужас. Степан Аркадьевич, не отрывая взгляда от тела, начал шарить по карманам в поисках мобильного телефона, чтобы вызвать скорую и полицию. Но чем пристальнее он его разглядывал, тем очевиднее было, что с мертвецом что-то не так. Он был как минимум весьма странно одет – вещи, грязные и изорванные, были когда-то очень добротными, но явно не из этого века. Незнакомец производил впечатление своей одеждой – такой же, как на старых дедушкиных фотографиях, стоящих в серванте. И это пальто, перевязанное грязной веревкой, и широкие брючины, торчавшие из-под него, и даже узел галстука создавали совершенно отчетливый ретросилуэт, как говорила Наташка, радостно ушивая под себя бабушкины платья. И силуэт этот был довоенным, строгим и геометричным, Степан Аркадьевич помнил эти вещи из детства, когда дед при нем иногда доставал из шкафа и вешал обратно пиджак с роскошными подплечниками в талию, широкие брюки, ботинки-американки.
«Что за ерунда, – подумал он, – неужели актер какой-то перепился и замерз?»
– Гражданин, – раздался за спиной низкий бас с типичной пролетарской хрипотцой, – не надо звонить никуда. Я сейчас товарища своего заберу, вы не переживайте.
Степан Аркадьевич обернулся и нашел за спиной маргинального гражданина в грязном пуховике-дутике, ростом с небольшую тумбочку и такого же объема вширь. Рожа гражданина была почему-то в черных полосах гари, и пахло от него точно так же, как и от мертвого тела.
– Ты кто? – неожиданно для себя спросил воспитанный и даже несколько чопорный Степан Аркадьевич.
– Я? Дымовой. И он дымовой. А ты Серенков Степан Аркадьевич, отец Наташи Лаптевой, дедушка Моисея и Арсения, тесть Авигдора Лаптева.
Степан Аркадьевич, совершенно обалдевший, хлопал глазами, но через несколько секунд в нем из черной глубины восстал старший лейтенант Степка Серенков и взревел голосом, которым он на заводе, бывало, мог и станок перекричать: