Прабабушка Серафима называла ее Юклю Юленькой и считала, что из нее вырастет настоящая тургеневская барышня, тихой красотой и статью приближенная к призрачным оттискам белых блуз, перетянутых талий, высоких причесок и почти нечитаемых лиц в истертых альбомах, которые лежали раскрытыми буквально на каждом свободном куске пространства ее квартиры. Она так и перемещалась между ними – от альбома к альбому, поглаживая кончиками пальцев фотографии, непрерывно что-то бормоча себе под нос. «Деменция, что ты хочешь», – пожимала плечами Юклина мать, старшая реанимационная сестра. – «Старость не радость, хотя, наверное, кому как – Серафима-то небось сейчас снова в детстве, с папой, мамой и нянечкой, едет в автомобиле по Троицкому мосту на елку в особняк Кшесинской». Серафима была петербурженка – Юкля родилась и выросла в Сестрорецке, и в Ленинграде, конечно, бывала, но не так чтобы часто, поэтому этимология ей была совершенно неясна, особенно в детстве. Слово это, «петербурженка», в семье носило уважительный и немного ироничный оттенок – такой, с каким хвалят отличившегося ребенка. С одной стороны, как бы гордость, а с другой – настороженность. Эта «петербурженскость» в Серафиме была такой же, как в Алисе Юрьевне любовь к шелку – как главный акцент портрета, который держит внимание зрителя даже тогда, когда он отошел от полотна и уже гуляет по другому залу. Немного нарочито, как кажется окружающим, но Юкле почему-то всегда было понятно, что ничего нарочитого тут нет, просто они обе какие-то особые, редкие птицы с другим цветом пера, с обусловленной природой третьей ногой, такие же непостижимые, невозможные образцы для подражания, потому что подделать эту инаковость и не облажаться – невозможно, таким надобно родиться. Как Наталия Николаевна, ведь только особые женщины выходят замуж за гениев русской литературы.
Саша Потоцкий называл Юклю «Юлек», и ее это страшно раздражало – с самого начала, когда Потоцкие еще только въехали в бывшую квартиру Ксении Сергеевны, ныне покойной подруги Юклиной бабушки, которую наследники продали за стремительные пару недель. Саша был старше Юкли и поэтому, в том числе, казался ей умным и привлекательным. По крайней мере, он много читал, в том числе книги, которые пока Юкле были незнакомы, и с удовольствием рассуждал на тему прочитанного, щедро делясь своими выводами из классики. Саша очень гордился своими двусторонне-польскими корнями, носил темные водолазки, заправленные в фирменные джинсы цвета благородного американского денима, был смугл, темноволос и пользовался во дворе практически аншлаговой популярностью. Стоило ему показаться из дверей подъезда, как девочки тут же бросали все свои дела и старательно, не глядя в его сторону, начинали красиво опираться о турник и громко смеяться, изысканно закидывая головы назад, мальчики образовывали вокруг уважительное кольцо, и даже местные алкаши Серый с Эдуардом, мужем дворничихи Айнурки, подходили иногда сдержанно пожать руку и спросить, чего нового в мире происходит, что Саша мог бы пересказать своими словами. С Юклей Саша дружил, поэтому во дворе ее не трогали, хотя до появления Саши она очень выделялась на фоне местных красавиц и первоклассных атлетов. Ну как дружил – подтрунивал по-соседски и иногда подсовывал детективы из своей библиотеки, снисходительно бросая на ходу «Держи, Юлек, тебе понравится». При каждом «Юльке» Юкля безмолвно взрывалась внутри тысячей сияющих софитов, рвущихся с треском и ослепительным белым светом одновременно – что еще за Юлек-малек такой?! Ей было одновременно обидно и подспудно немного грустно. Какая-то слепая пока еще зона мозга отчетливо понимала и подавала сигнал неосознанному осознанному, что этот «Юлек» – друзья навсегда, что никогда всерьез нельзя будет признать «девочку, которая Юлек», хоть она старательно и убеждала себя в том, что вовсе Саша Потоцкий ей и не нравится ничем и никак, что он ведет себя как сноб и выскочка со своими польскими корнями и пусть лучше идет вон с Зойкой из седьмого подъезда дальше на площадке хихикает. Поэтому вела она себя в ответ так же дерзко и иронично, как ей казалось, но на самом деле ее воображаемые зубки были мягкими и редкими, как у молочного щенка, и никого она таким поведением обмануть не могла.
Юклей, кстати, она стала с легкой руки Айнурки, которая с 19 лет трудилась дворником в их и соседних дворах. Айнурка в Сестрорецк попала еще девочкой из какого-то дальнего села в горах и по каким-то причинам почти не говорила по-русски, поэтому языком овладела уже в этой своей новой жизни, но сохранила довольно сильный акцент, делающий ее речь немного похожей на птичью.
«Кюкля!..» – восхищенно всплеснула она руками, встретив только родившую Юклину мать во дворе с белым конвертом наперевес, из которого в пене кружев торчало крошечное красное личико, словно пчела в бутоне белой розы. «Насытаящия кюкля!» – все так же восхищенно и немного недоверчиво шептала она, водя пальцем по щеке младенца. У самой Айнурки детей не сложилось, и непонятно было, ее ли это хвороба или тихого, незлобивого Эдика, ее мужа и по совместительству сантехника, Бог ли так решил, Аллах ли, но всех дворовых детей Айнурка обожала и тискала, каждого помнила с пеленок. Они платили ей тем же – все, кроме Саши, который вырос в другом месте и с детства дворничиху не знал. В ее дворы председатель ЖКХ водил экскурсии из толстошеих коллег в плохо сшитых костюмах – показать, как нужно работать и какой образцовый порядок у него в хозяйстве, и невдомек ему было, что этот порядок в том числе обеспечивала маленькая армия помощников Айнурки – они просто мусорить ходили в чужие дворы, не в ее, а если и свинствовали, не отходя от подъезда, всегда слаженно и споро за собой убирали без каких-либо напоминаний, все – и скрипачи, и хулиганы, и девочки.
«Кюкля» каким-то совершенно непостижимым образом склеилась, срослась с родовым именем Юля, совершив кульбит через голову в «Юклю», и довольно скоро – с самого младенчества, чего уж там, – не осталось ни одного человека, который так не называл бы ее. Кроме разве что институтских преподавателей впоследствии – ведь они не выросли в ее дворе и не учились в ее школе, поэтому восприняли то, что было написано в студенческой зачетке. Скоро и сама Юкля привыкла к тому, что она Юкля, и, не задумываясь, представлялась так в любом обществе, которое тоже почему-то не задумывалось никогда о том, как ее зовут на самом деле.
Лет в 14, когда будущая женская судьба начала давать о себе знать – сначала любовью к белым летучим платьям, потом классикой мировой литературы («Алые паруса» уже промелькнули на горизонте лет в 10, не оставив никакого следа в ее душе), потом барочной музыкой, – ей страстно захотелось наконец уже сбросить этот кокон детства и выпорхнуть во взрослое прекрасное далеко звонкой Июлей (почему-то в этом месте ей всегда представлялась мать лесов Золотинка, жена Тома Бомбадила из «Властелина колец», которого так удачно ей всучил почитать Саша), но кокон никак не поддавался. Он крепко прирос – так же крепко, как кожа соединяется с телом фасциями, и вместо прохладного, пахнущего малиной и железом синего июля во рту все равно оставался привкус пожара, жирный запах пепла из оранжевого, яростного, душного августа. Юкле и в этом тоже повезло – вместо младенца здорового человека матери в роддоме зеркальные тролли подкинули синестетика. В детстве и юности Юкля еще не знала, что это особое состояние, так же как не знала еще и кучи других вещей, вроде психотерапии и того, что отклонения – это некая норма. Поэтому она молча жила, как все, и никому не рассказывала, что, по собственному мнению, родилась с отъехавшей, как в школе говорили, кукухой. Это, впрочем, в жизни оказалось очень полезным качеством. Например, она всегда могла угадать, о чем человек думает на самом деле по цвету и запаху слов, которые он произносил, и никогда не вляпывалась ни в какие сомнительные истории, обходя почти все в жизни стороной – дворовые посиделки, которые частенько оканчивались драками, первые пьянки молодняка за гаражами, во время которых половина девочек переместились на взрослые трамплины, ухаживания Тимура из соседнего двора – почуяв тревожный запах в ярком дрожащем мареве панического зеленого, Юкля отчетливо увидела висящую над его головой фразу, как будто написанную в воздухе неловким школьником: «По малолетке за хулиганство». Через два года Тимур уехал в колонию для несовершеннолетних. Имело это удивительное свойство и непростые эмоциональные минусы – как бы Юкля ни держала подальше от самой себя очевидную константу Сашиной привлекательности, она всегда могла определить по цветам и привкусу во рту степень его влюбленности в ту или иную юную особу. Во всех этих случаях она пожимала равнодушно плечами и, как бы ни было задето ее самолюбие, удалялась на безопасное расстояние. Однако в тех случаях, когда запах влюбленного Саши становился синим, как предрассветное небо, или зеленым с голубыми искрами, как нарисованный художником прибой, иногда неконтролируемо просыпалась ночью от душащих слез, потому что все было зря – все из того, чего она не делала, и никогда им не быть людьми друг для друга, а не для других людей.
Так шли годы, «смеркалось», как говорится, Юкля меняла векторы и компасы, шла по своему разноцветному лесу, и ничего, в сущности, не менялось, кроме размера ноги, одежды, музыкальных предпочтений и прочих жизненных мелочей. Где-то в этом промежутке умер от цирроза тихий пьяница Эдик, муж Айнурки и по совместительству сантехник, Айнурка замолчала и несколько месяцев пролежала в своей квартире лицом к ковру, напевая иногда какие-то протяжные, как казалось Юкле, колыбельные песни на своем языке. Потом умерла от инсульта бабушка, мамина мама и прабабушкина дочь, от инфаркта умер Потоцкий-старший, Саша к тому моменту учился в институте и на похороны приехать не смог.
Юкля все чаще ходила навестить Серафиму, которая безвозвратно, как маленькая седая девочка, потерялась в лабиринтах времени и не вставала давно с высокого королевского кресла с огромным, размером с дом, подголовником. Из пледа торчал только высохший породистый нос с горбинкой и пух седых волос. Больше всего она напоминала Юкле семечко одуванчика с круглым зонтиком, которое застряло в чьей-то огромной заскорузлой ладони. Ни лиц, ни имен она уже не помнила, внучку называла Зиной и просила чаю, а правнучку почему-то Херцхен и, таинственно хихикая, пыталась выведать, какие пожелания Он записал в ее альбоме. Кто этот «он» и почему в альбоме, Юкля решила не узнавать – все равно без толку.