Несмотря на свои 102 года, Серафима угасла внезапно, как кухонная лампочка, – вот она горела только что и вот, моргнув ровно один раз, угасла. После всех необходимых хлопот встал вопрос, что будет с Серафиминой квартирой. Остальные Апрелевы в меняющемся составе много лет жили в трешке наверху – мать в бывшей кладовке, бабушка в проходной комнате, Юкля в светлой угловой комнате с окнами, а Серафима жила одна в двух комнатах, одна из которых была с балконом. Сейчас в родительском гнезде их осталось двое – Юкля и мама. Бабушка ушла до Серафимы, а отца Юкля не помнила – он покинул корабль еще в ее раннем детстве. На носу были школьные выпускные и одновременно с этим – яростная, как битва, подготовка к вузу, с которым она, впрочем, все еще не могла определиться до конца, то ли на богословский поступать, то ли на филологический. Унаследовала Серафимину квартиру Юкля, и по-хорошему ее надо было бы продать, но мысль о том, что по дощатым полам, крашенным корабельным лаком, будут ходить какие-то чужие слоновьи ноги, ей казалась настолько отвратительной, что Юкля приняла решение сама и сообщила матери: она собирает манатки и переезжает вниз, чтобы в одиночку готовиться к экзаменам, неважно на какой. Дисциплины примерно одинаковые.
Внезапно на каникулы приехал Саша, которого не было дома два года. Когда Юкля увидела его на лестнице, у нее на секунду перехватило дыхание и посыпались из рук пакеты с одеждой. Он, конечно, изменился. У лестничного окна стоял и, жадно втягивая дым сигареты, с наслаждением курил какой-то другой человек, отдаленно напоминающий Сашу. Все та же черная водолазка и все те же джинсы, натянутые на безупречной красоты и длины ноги, продолговатые мышцы рук, и весь он был невероятно, на разрыв сердца красив. Он как будто стоял на кончиках пальцев ног, как балетный танцор, готовый, словно гончая, в момент сорваться по сигналу рожка и нестись, взмывая над землей. Длинные темные волосы были небрежно заправлены за ухо так точно, как ни один стилист никогда не сможет положить завиток для лучшей в мире фотосессии.
Саша обернулся от шороха стекающих по ступеням платьев и носков и внезапно улыбнулся:
– Юлек!
И эти буквы, выдохнутые им в воздух, заискрились нежным зеленым, аквамариновым и синим с белым, как прибой, нарисованный художником. Или ей так показалось.
Это лето было очень, очень жарким. Аномально жарким, как рассказывали по телевизору, никогда такого не было, и вот опять. Липкий пот заливал глаза, Юкля сутками напролет готовилась к экзаменам на филологический (определилась), и не спасало ничего – ни распахнутая настежь балконная дверь, в которой ленивый ветер едва покачивал белое полотно занавески, ни дешевый китайский вентилятор, бессмысленно гоняющий горячий воздух от стенки к стенке, ни холодный душ – кожа высыхала за три минуты, волосы – за пять. Маленькие белые дома Сестрорецка, построенные пленными немцами сразу после войны, прогревались на солнечной стороне моментально и, несмотря на отличную систему вентиляции, построенную еще при товарище Сталине, нагрев держали на радость всем чертям в аду. По периметру комнаты высились стопки книг, между которыми в трусах от купальника и мокрой белой майке ходила насквозь мокрая же Юкля, утомленно двигала по шее мокрые завитки волос пальцем и читала лежащие сверху книги по очереди. Система не была случайной – духота морила страшно, недосып – еще страшнее, в голове теснились тома и собрания сочинений, и в какой-то момент она поняла, что садиться нельзя вообще, иначе можно найти себя спящей часов через двадцать.
С улицы отчетливо тянуло гарью. Запах раздражал ее, но больше всего раздражал цвет, который заполнил собой комнату, переливался оттенками какого-то неназываемого, несуществующего цвета с эпизодическими сполохами бордового, алого, фиолетового и синего – тяжкого, черного, нефтяного. Где-то хорошо горело, мощно, судя по цвету и запаху этого цвета, в районе случился сильный пожар, и пожар впервые выглядел для нее как пожар и пах как пожар.
Юкля в очередной раз завернула за книжную башню и случайно, боковым зрением выхватила огромный черный клубок пепла, висящий в комнате на уровне балконной двери, резко дернулась в сторону, забилась в угол и вцепилась глазами в это странное явление, которое явно было не к добру. Клубок – клубище дыма и пепла – совершал в воздухе странные, хаотичные движения в разные стороны, словно броуновские единицы, из него выпрыгивали и втягивались обратно какие-то ответвления, похожие на длинные языки, он крутился вокруг собственной оси то в одну, то в другу сторону, постепенно вытягиваясь горизонтально в веретено почти человеческого роста. Если на свете существовал пожар в виде шаровой молнии, запросто влетавший в балконы пятых этажей, то это был, безусловно, он.
– Мама… – хрипло пискнула Юкля и сразу вспомнила, что никакой мамы тут нет, мама выше этажом и вряд ли ее услышит, но страх был сильнее разума.
– Ма-а-а-а-ма-а-а-а! – голос, наконец, прорезался, и она заорала, как гудок паровоза, цепляясь пальцами за стену, одновременно вспомнив, что мать на смене в больнице вообще-то и не услышит, хоть шкафами швыряйся. Она приняла единственно верное решение, ни разу ее не подводившее в детстве, – крепко зажмурить глаза, потому что одеяла под рукой в моменте не было.
Через секунду гудение и потрескивание, сопровождавшее трансформацию клубища, стихло, и в тишине солнечной комнаты, нарушаемой лишь галдежом птиц на тополях под окнами, раздался хрипловатый мужской голос:
– Ты что орешь-то, оглашенная?
Юкля снова заорала, не открывая глаз. Все это напоминало какой-то фантасмагорический ужас, нелепую фантазию, абстинентный делирий. «Может, я все же уснула? – подумала Юкля и принялась активно щипать себя за голое тело двумя руками. – Наверное, меня выключило от жары и переутомления, и я сейчас валяюсь на полу среди учебников в некрасивой позе морской звезды. Открой глаза, открой глаза, открой глаза, проснись!» – кричала она шепотом, чувствуя, как ногти впиваются в нежную кожу внутренней стороны бедра.
Юкля открыла глаза и уставилась на руки – когда-то в какой-то глупой заметке в чужом ЖЖ, посвященной осознанным сновидениям, она прочитала, что определить грань между сном и явью можно, посмотрев на свои руки и пересчитав пальцы. Если руки-крюки и вообще не ваши – вы спите, если пальцев сорок вместо десяти – вы спите, во всех остальных случаях вы не спите. Трясущиеся руки были визуально похожи на свои родные, с количеством пальцев было сложнее – руки тряслись так, что пальцы почти сливались воедино.
Она осторожно повела глазами вперед и подпрыгнула. На стопке учебников около балконной двери, ковыряя двумя пальцами в ноздре, сидел и смотрел на нее неопределенного возраста ужасно грязный мужичок. «Замурзанный», как бабушка говорила, оттирая Юклино лицо в детстве от мороженого и песка хорошо наслюнявленным носовым платком. Наряжен он был так же знатно, как и его манеры, – что-то похожее на рваную серую шинель («Шинель и есть, – подумала Юкля, – ни с чем не перепутаешь»), обильно украшенную прожженными дырами, когда-то зеленые или синие широченные галифе. Рыжеватые волосы выбивались стремительной копной из-под ушанки с опущенными ушами, в ботинках, начисто лишенных носов, шевелились грязные пальцы ног с обломанными ногтями, украшенными траурными ленточками грязи. В руках он держал треугольную, неожиданно сияющую медную коробочку, на которой ярко-красными буквами вилась надпись: «Мюръ и Мерилизъ. Вакса для штиблетъ». Под слоем лицевой грязи, несмотря на ее обилие, отчетливо проступало огромное количество веснушек и яркие голубые глаза, очень прозрачные, уходящие в цинковые белила и серый.
– Ты, блин, кто?! – голос снова появился, но предательский – высокий, срывающийся, сиплый.
– Я-то Кошкин. А ты кто?
Таинственный незнакомец поддел ногтем крышку своей треугольной коробочки, что-то взял оттуда и неуловимо быстрым движением снова запихнул два пальца в ноздрю. Лицо его скорчилось, и он оглушительно чихнул три раза, а затем высморкался в рукав шинели.
– Я Юкля. Кто вы и как вы залезли в мою квартиру? Что вам нужно? У меня нет денег и нет вообще ничего из того, что обычно бывает интересно ворам.
Мужичок, называющий себя Кошкин, внимательно оглядел ее с ног до головы, цепко и неодобрительно – от торчащих дыбом волос на макушке до пляжных трусов и неровных пальцев ног (самый длинный – большой на правой ноге), но странным образом Юкля не чувствовала в этом никакой угрозы своей девичьей чести, а потом сказал:
– Брехать вы, бабы, во все времена горазды. Какая же ты Юкля? Ты Июля.
– Вы… товарищ… гражданин, кто вы там. Вы как сюда попали вообще? С крыши слезли? Зачем?!
– Я тут некоторым образом живу вообще. Гораздо больше тебя, между прочим. Мамки твоей больше. И бабки. Моя территория.
И тут Юклю разразило прозрение, как гром среди ясного неба или как моментальное озарение, снисходящее на шизофреников. Она вспомнила все свои этнографические школьные походы в окрестные деревни, запах гречки из котла и тоскливые старушечьи напевы, и спросила, на всякий случай свернув за взмокшей спиной обе руки в кукиш:
– Вы что, домовой?
Кошкин усмехнулся и снова полез в коробочку.
– Я не дОмовой. Я дЫмовой.
– Это как? – не поняла Юкля.
– Это где горит, там я.
– В смысле? Вы что, пироман? Поджигатель? Или просто пироман-поджигатель-маньяк?
– Дура, – с удовольствием оглушительно чихнул Кошкин, и Юкля наконец сообразила, что в коробочке у него табак. Нюхательный. Как у капитанов Жюля Верна. – А ты чем занята?
– Я к экзаменам готовлюсь, но тему переводить не надо! Вы что такое вообще? Фольклорный элемент же, да?
Кошкин вздохнул. Ему Юклина непонятливость явно не импонировала. Он поскреб ногтями чудовищно грязную щеку, протянул руку, взял лежавший сверху пирамиды учебник и принялся листать его, старательно слюнявя палец.
– Я наказан и оттого дымовой. Я живу в пожаре, тушу пожары, храню пожары, хожу по домам и проверяю людей, не нужна ли им моя помощь. Детки, там, не спят ли, не угорел ли кто, вдруг кто выбраться не может. Дым любой – моя история. Вот ваш дом шесть раз горел, так что я здесь-от гость-то раз в десять лет наверняка.