Впрочем, это не объясняет того, что я сказала в начале, а именно, многочисленных дискуссий относительно окна. Оно было (и остается) последним окном университетской библиотеки, расположенной напротив дома моей тети на Хай-стрит. То есть, оно располагается не строго напротив, а немного западнее, так что мне лучше всего было видно его с левой стороны моей ниши. Я принимала как должное, что это такое же окно, как и любое другое, пока впервые не услышал разговор о нем в гостиной.
— Вы так и не решили, миссис Белкаррес, — сказал старый мистер Питмилли, — окно напротив — это окно или нет? — Он произнес «миссис Белкаррес», а его всегда звали «мистер Питмилли».
— По правде говоря, я никогда не была в этом уверена, — ответила тетя Мэри, — никогда за все эти годы.
— Господи благослови! О каком окне идет речь? — спросила одна из старушек.
Мистер Питмилли имел обыкновение смеяться во время разговора, что мне не нравилось; но, может быть, он и не желал мне нравиться. Он ответил: «О, всего лишь об окне напротив», — затем рассмеялся и продолжил: «Наша дорогая миссис Белкаррес никогда не могла решить, что это, хотя живет напротив него с тех пор, как…»
— Обойдемся без дат, — сказала старушка. — Окно библиотеки! Господи, да что же это может быть, как не окно? На такой высоте это не может быть дверью.
— Вопрос в том, — ответила тетя, — настоящее ли это окно со стеклом, или оно просто нарисовано, или когда-то было окном и было впоследствии заложено. И чем чаще люди смотрят на него, тем больше сомневаются.
— Позвольте мне взглянуть на это окно, — сказала старая леди Карнби, очень подвижная и энергичная; и тут все они столпились вокруг меня — три или четыре суетливые старушки; над их головами виднелись седые волосы мистера Питмилли; моя тетя, осталась сидеть, глядя на них с улыбкой.
— Я очень хорошо помню это окно, — сказала леди Карнби. — И не только я. В своем теперешнем виде оно точно такое же, как и любое другое; но, на моей памяти, его никогда не мыли.
— Я понимаю, что вы имеете в виду, — отозвалась одна из старушек. — Это просто очень грязное окно, в котором ничто не отражается; но я и раньше видела такие же грязные окна.
— Да, оно достаточно грязное, — ответила другая, — но это, скорее, исключение; эти ленивые уборщицы…
— Нет, уборщицы ни при чем, — произнес самый мягкий голос из всех, принадлежавший тете Мэри. — Я, например, никогда не позволю им рисковать своей жизнью, очищая снаружи мое окно. В старой библиотеке нет женщин-служанок; может быть, правда, здесь что-то не так.
Все они теснились в моей нише, давили на меня; старые лица вглядывались во что-то, чего они не могли понять. У меня возникло ощущение, что это должно быть очень любопытно: пожилые дамы в старых атласных платьях, еще не утративших до конца свой блеск, леди Карнби с кружевами на голове. Никто не смотрел на меня и не думал обо мне; но я бессознательно ощущала контраст моей молодости с их старостью и смотрела на них, а они смотрели поверх моей головы на окно библиотеки. До сих пор я не обращала на это никакого внимания. Меня больше занимали старые дамы, чем то, на что они смотрели.
— По крайней мере, с рамой все в порядке, я это вижу, и она вся черная.
— Стекла тоже покрыты черной пленкой. Это не окно, миссис Белкаррес. Оно было заложено в то время, когда был введен оконный налог: вы должны это помнить, леди Карнби.
— Помнить! — отозвалась самая пожилая дама. — Я помню, когда ваша мать выходила замуж, Джини, а это случилось не вчера и не позавчера. Но что касается окна, — это просто иллюзия; таково мое мнение на этот счет, если вы хотите знать мое мнение.
— В этой большой комнате колледжа очень мало света, — сказала другая. — Если бы это было окно, в библиотеке было бы больше света.
— Ясно одно, — подвела итог один из младших, — это не то окно, через которое можно смотреть. Оно может быть заложено или заклеено, но это не такое окно, чтобы давать свет.
— Разве кто-нибудь когда-нибудь слышал об окне, через которое ничего не видно? — сказала леди Карнби. Я была очарована выражением ее лица, странно презрительным, словно у человека, знающего больше, чем он хочет сказать; и тут моя блуждающая фантазия была привлечена ее рукой, когда она подняла ее, и кружево рукава заструилось вниз. Это было тяжелое, черное, испанское кружево с крупными цветами. Все, что она носила, было отделано им. Большая кружевная вуаль свисала с ее старой шляпки. Но на ее руку, ту часть, которая была свободна от тяжелого кружева, было любопытно посмотреть. У нее были очень длинные пальцы, очень тонкие, которыми в молодости восхищались; ее рука была очень белой, или, скорее, более чем белой, — бледной, обесцвеченной и бескровной, с большими синими венами, выступающими на запястье; она носила несколько прекрасных колец, среди которых было одно с большим бриллиантом в уродливой старинной оправе. Кольца были слишком велики для нее, и пальцы были обмотаны желтым шелком, чтобы кольца держались; и эта маленькая шелковая подушечка под бриллиантом, потемневшая от долгого ношения, закрутилась так, что была заметнее драгоценности; в то время как большой камень сверкал внизу, в углублении ее ладони, словно некая опасная вещь, прячущаяся и посылающая стрелы света. Рука, с этим странным орнаментом под ней, вцепилась в мое полубезумное воображение. Это тоже, казалось, значило гораздо больше, чем было сказано. Я почему-то подумала, что она может вцепиться в меня острыми когтями, а притаившееся ослепительное существо укусить, — или ужалить, — в самое сердце.
Вскоре, однако, кружок пожилых дам распался, они вернулись на свои места, и мистер Питмилли, маленький, но статный, встал посреди них и заговорил, подобно маленькому оракулу. Только леди Карнби всегда противоречила аккуратному маленькому пожилому джентльмену. Когда она говорила, то жестикулировала, подобно француженке, и вытягивала вперед свою руку с кружевами, так что я всегда успевала заметить притаившийся бриллиант. Я подумала, что она похожа на ведьму среди милой маленькой компании, которая так внимательно слушала все, что говорил мистер Питмилли.
— Что касается меня, то я считаю, — там вообще нет окна, — сказал он. — Это очень похоже на то, что на научном языке называется оптической иллюзией. Обычно она возникает, — если мне будет позволено употребить такое слово в присутствии дам, — по причине расстройства печени, когда привычная работа этого органа нарушена, — и тогда вы можете увидеть все, что угодно: в одном случае, помнится, это была синяя собака, а в другом…
— Этот человек сошел с ума, — сказала леди Карнби. — Мне больше не о чем заботиться, кроме как об окнах старой библиотеки. Кстати, сама библиотека тоже является оптическим обманом?
— Нет, нет, — ответила старая леди.
— Синяя собака, конечно, это нечто странное; но библиотека настоящая, и мы все помним ее со времен своей юности, — сказала другая.
— А я помню, как в прошлом году там проходили собрания, когда строилась ратуша, — добавила третья.
— Для меня это просто небольшое развлечение, — сказала тетя Мэри, но было странно, что она, помолчав, тихо добавила: «сейчас», а затем продолжила: — Потому что, кто бы ни приходил в мой дом, все говорят об этом окне. Я сама не пришла ни к какому определенному выводу. Иногда мне кажется, что все дело в этих огромных оконных пошлинах, как вы сказали, мисс Джини, когда половина окон в наших домах была заложена, в целях экономии. Иногда я думаю, это может быть как-то связано с тем пустым зданием, — одним из больших новых зданий на Земляном холме в Эдинбурге, — где окна — просто украшения. Иногда, — я в этом уверена, — я могу видеть, как блестит стекло, когда солнечные лучи падают на него днем.
— Вы могли бы легко удовлетворить свое любопытство, миссис Белкаррес, если бы захотели…
— Дайте какому-нибудь мальчишке пенни, чтобы он бросил камень, и посмотрим, что получится, — сказала леди Карнби.
— Но я совершенно не уверена, что у меня есть хотя бы малейшее желание удовлетворить свое любопытство, — ответила тетя Мэри. Потом в комнате что-то задвигалось, и мне пришлось выйти из своей ниши, открыть дверь перед пожилыми дамами и посмотреть, как они, уходя, спускаются по лестнице, следуя друг за дружкой. Мистер Питмилли подал руку леди Карнби, хотя она постоянно ему противоречила, и чайная компания разошлась. Тетя Мэри со старомодной любезностью вышла на лестничную площадку вместе с гостями, а я спустилась вместе с ними. Когда я вернулась, тетя Мэри все еще стояла в нише и смотрела на улицу. Вернувшись на свое место, она сказала с каким-то задумчивым видом: «Ну, милая, а каково твое мнение?»
— У меня нет своего мнения. Я все время читала книгу, — ответила я.
— Ты, милая, вела себя не совсем вежливо, но все равно я прекрасно знаю, что ты слышала каждое наше слово.
Был июньский вечер, обед давно закончился, и будь сейчас зима, горничные уже запирали бы дом, а тетя Мэри собиралась подняться к себе в комнату. Но на улице все еще присутствовал дневной свет, оставшийся после зашедшего солнца, но лишившийся розовых отблесков; свет, имевший нейтральный жемчужный оттенок — все еще дневной, хотя день уже закончился. После обеда мы прогулялись по саду и вернулись к тому, что называли своими обычными занятиями. Тетя читала. Пришла английская почта, она получила свой «Таймс», служивший ей вечерним развлечением. «Шотландец» был ее утренним чтением, но по вечерам она любила читать «Таймс».
Что касается меня, то я тоже была занята своим обычным делом, то есть, ничем особенным. Я, как всегда, сидела с книгой, и была поглощена ею; но все равно сознавала, что происходит вокруг. Прохожие прогуливались по широкому тротуару, и, проходя под открытым окном, обменивались замечаниями, которые я воспринимала смутно, но иногда они заставляли меня улыбнуться. Интонации, произношение, казались мне «чем-то невразумительным», были для меня необычными и ассоциировались с чем-то приятным и праздничным; иногда они рассказывали друг другу что-нибудь забавное, но часто нечто, наводившее на мысль о целой истории; вскоре они стали доноситься до меня реже, голоса смолкли. Было уже поздно, хотя на улице все еще царил мягкий дневной свет. Весь долгий вечер, состоявший, казалось, из бесконечных часов, — долгих, но не утомительных, растянутых, словно чарам света и уличной жизни никогда не суждено было кончиться, — я, время от времени, совершенно неожиданно для самой себя, бросала взгляд на таинственное окно, о котором говорили моя тетя и ее подруги, и чувствовала себя, хотя и не осмеливалась признаться в этом, довольно глупо. Оно привлекло мой взгляд без всякого намерения с моей стороны, когда я остановилась, как бы для того, чтобы перевести дух, посреди потока неразличимых мыслей и вещей извне и внутри, которые несли меня вперед. Сначала мне пришло в голову, с легким ощущением совершённого открытия: как нелепо утверждать, будто это не окно, — обычное окно, через которое можно смотреть! Почему же тогда они в этом сомневались, эти старики? Подняв глаза, я вдруг увидела слабую серость как бы видимого пространства позади него — комната, конечно, была тусклая, поскольку, естественно, за окном должна была располагаться комната, — очень тусклая, но вместе с тем настолько очевидная, что если бы кто-нибудь, находившийся в ней, подошел к окну, в этом не было бы ничего удивительного. Ибо за стеклами, о которых спорили эти старые полуслепые дамы, — были ли они стеклами настоящими или только вымышленными, обозначенными на стене, — определенно чувствовалось пространство. Как глупо! глаза, которые могли видеть, помогали понять это за минуту. Сейчас это была всего лишь серость, но она была безошибочно узнаваема; пространство, которое снова погрузилось во мрак, подобно любой комнате, когда смотришь в нее с улицы. В ней не было занавесок, чтобы определить, обитаема она или нет, но комната — о, она была совершенно реальной! Я была довольна собой, но ничего не сказала, пока тетя Мэри