— Немедленно ложись спать, — сказал лорд Гаури, — окажи мне любезность. Завтра у тебя будет очень насыщенный день.
— Вам не нужно беспокоиться за меня, сэр, — сказал Линдорес, почти оскорбленный, но повиновался, чувствуя себя усталым. За весь этот долгий день он ни разу не подумал о тайне, которую ему предстояло раскрыть для себя. Но когда он внезапно проснулся среди ночи и увидел, что в его комнате зажжены все свечи, а отец стоит у его постели, Линдорес мгновенно вспомнил об этом и через мгновение почувствовал, что главное событие, — возможно, самое главное в его жизни, — произойдет именно сейчас.
Лорд Гаури был очень серьезен и очень бледен. Он стоял, положив руку на плечо сына, чтобы разбудить его; его платье не изменилось с того момента, как они расстались. И вид этого парадного костюма очень смутил молодого человека, когда он вскочил с постели. Но в следующий момент он, казалось, точно знал, почему было именно так, и, более того, казалось, — он знал это всю свою жизнь. Объяснения казались излишними. В любой другой момент, в любом другом месте человек был бы поражен, если бы его внезапно разбудили посреди ночи. Но у Линдореса такого чувства не было; он даже не задал вопроса, а вскочил и устремил свой взор на лицо отца.
— Вставай, мой мальчик, — сказал лорд Гаури, — и одевайся как можно скорее. Я зажег свечи, все уже готово. Ты крепко и долго спал.
Даже сейчас молодой человек не спросил, что случилось, хотя в любых других обстоятельствах, сделал бы это непременно. Он встал, не говоря ни слова, с нервной быстротой и стремительностью движений, которые может дать только возбуждение, и молча оделся. Это была любопытная сцена: комната, сверкающая огнями, торопливый туалет, и тишина глубокой ночи вокруг. Дом, хотя и был полон гостей, а отголоски празднества только что стихли, выглядел так, будто в нем не было ни одного живого существа — и даже еще более тихим, ибо тишина пустоты и вполовину не так впечатляет, как тишина дремлющей или погруженной в сон жизни.
Когда он оделся, лорд Гаури подошел к столу и налил бокал вина из стоявшей на нем бутылки — золотистого вина, чей аромат сразу же распространился по всей комнате.
— Тебе понадобятся все твои силы, — сказал он. — Выпей это перед тем, как мы пойдем. Это знаменитый императорский токай; еще совсем немного, и тебе понадобятся все твои силы.
Линдорес взял кубок; он никогда прежде не пил ничего подобного, и странный аромат остался в его сознании, как это часто бывает с духами, с целым миром ассоциаций в них. Отец с сочувствием смотрел на него.
— Тебе предстоит величайшее испытание в твоей жизни, — сказал он и, взяв руку молодого человека в свою, пощупал его пульс. — Учащен, но бьется ровно, ты хорошо выспался. — После чего сделал то, что англичанам не присуще, — поцеловал сына в щеку. — Да благословит тебя Господь! — произнес он, запинаясь. — Итак, Линдорес, все готово.
Он взял в руки маленькую лампу, которую, по-видимому, принес с собой, и пошел впереди. К этому времени Линдорес снова начал чувствовать себя самим собой. Ощущение того, что он был одним из членов семьи, у которой была тайна, и что настал момент его личной встречи с ней, было первой волнующей, ошеломляющей мыслью. Сейчас, следуя за отцом, Линдорес вдруг подумал, что он сам отличается от других людей; что в нем есть нечто, делающее вполне естественным то, что он прольет некоторый свет, — о чем и подумать не мог, — на эту тщательно сохраняемую тайну. Какая же тайна его ждет — тайна наследственной склонности, сверхъестественной силы, ментальной структуры или какого-то странного сочетания обстоятельств, одновременно более и менее могущественных, чем эти, — ему предстояло выяснить. Он полностью сконцентрировался, напомнил себе о современном состоянии науки и постарался настроить себя соответствующим образом по отношению ко всем ужасам минувших времен. Он тоже пощупал свой пульс, следуя за отцом. Провести ночь, быть может, среди скелетов той резни старых времен и покаяться в грехах своих предков — оказаться в зоне действия некоего оптического обмана, в который до сих пор верили все поколения и который, несомненно, был поразительным, иначе его отец не выглядел бы таким серьезным, — он чувствовал в себе достаточно силы, чтобы встретиться с этим. Его сердце билось ровно, он был готов ко всему. Молодой человек лишь изредка имеет возможность столкнуться с чем-то подобным, и ему представился такой шанс, который выпадает очень немногим. Без сомнения, это было что-то такое, что чрезвычайно воздействовало на нервы и воображение. Он призвал все свои силы, чтобы справиться с тем и другим. И, вместе с этим призывом к спокойствию, он испытывал не менее серьезное любопытство: наконец-то он увидит, что это за тайная комната, где она находится, как вписывается в лабиринты старого дома. Он постарался представить себе этот самый интересный объект. Он сказал себе, что охотно отправился бы в дальнее путешествие в любое время, чтобы присутствовать при таком исследовании; и нет сомнения, что при других обстоятельствах тайная комната, возможно, с каким-то немыслимым историческим интересом к ней, была бы очень увлекательным открытием. Он очень старался возбудить себя по этому поводу, но было очевидно, насколько второстепенен этот интерес; он сознавал, что это была всего лишь неудачная попытка почувствовать хоть какое-то любопытство к этому предмету. Дело было в том, что тайная комната казалась чем-то совершенно второстепенным — ее затмевало более важное. Всепоглощающая мысль о том, что находилось в ней, отогнала прочь здоровое, естественное любопытство.
Не следует, однако, думать, что отцу и сыну предстояло проделать достаточно долгий путь, чтобы у последнего было достаточно времени для всех этих мыслей. Они вышли из комнаты Линдореса и направились по коридору, не далее, чем в собственную комнату лорда Гаури, — естественно, одну из главных комнат дома. Почти напротив нее, в нескольких шагах дальше, находилась маленькая заброшенная комнатка для хранения дерева, с которой Линдорес был знаком всю свою жизнь. Почему это гнездо старого хлама, пыли и паутины находилось так близко от спальни главы дома, удивляло многих — и гостей, видевших его во время осмотра, и каждого нового слуги, который планировал разобрать этот древний склад, возмущаясь тем, что его предшественники пренебрегли им. Однако все их попытки расчистить ее встречали сопротивление, и никто не мог сказать, почему, да и вообще не считал нужным расспрашивать. Что же касается Линдореса, то он привык к этому месту с детства и потому воспринимал его как самую естественную вещь на свете. Он сто раз входил и выходил из нее. И именно здесь, как ему внезапно вспомнилось, он увидел тот ужасный образ графа Роберта, который так странно предстал его глазам во время путешествия сюда, благодаря мысленному движению, которое он сразу же определил как бессознательное. Первое, что он почувствовал, когда отец подошел к открытой двери этой кладовой, было удивление. И что же он там собирается найти? Какой-нибудь старый пентакль, какой-нибудь амулет или обрывок древней магии, чтобы послужил бы броней против зла? Но лорд Гаури, пройдя дальше и поставив лампу на стол, повернулся к сыну с выражением волнения и боли на лице, которое не позволило последнему улыбнуться; он схватил его за руку и сжал ее в своих ладонях. «Сейчас, мой мальчик, мой дорогой сын», — сказал он, едва слышно. Его лицо было полно тоскливой боли наблюдателя — того, кому не угрожает личная опасность, но участь его куда более ужасна: наблюдать за теми, кому угрожает смерть. Это был сильный человек, но его крупная фигура дрожала от волнения; на лбу выступили крупные капли влаги. Старый меч с крестообразной рукоятью лежал на пыльном стуле среди других пыльных старых реликвий. «Возьми это с собой», — сказал он все тем же неслышным, задыхающимся голосом — то ли как оружие, то ли как религиозный символ, Линдорес догадаться не мог. Молодой человек машинально взял его. Отец толкнул дверь, которую, как ему показалось, он никогда раньше не видел, и провел его в другую сводчатую комнату. Здесь даже ограниченная способность говорить, казалось, покинула лорда Гаури, и голос его превратился в хриплое невнятное бормотание. За неимением слов, он указал на другую дверь, в дальнем углу этой маленькой пустой комнаты, жестом давая ему понять, что он должен постучать в нее, и затем вернулся в кладовую. Дверь, в которую они вошли, оставалась открытой, и слабый отблеск лампы проливал свет на это маленькое промежуточное место — эту спорную область между видимым и невидимым. Вопреки своему желанию, Линдорес начал испытывать волнение. Он на некоторое время замер, чувствуя, что у него кружится голова. Он держал в руке старый меч, не зная, что это такое. Затем, собрав все свое мужество, он прошел вперед и постучал в закрытую дверь. Стук был негромким, но, казалось, эхо разнеслось по всему безмолвному дому. Неужели все услышат, проснутся и бросятся посмотреть, что случилось? Этот каприз воображения овладел им, вытеснив прочие мысли и нарушив непоколебимое спокойствие ума, с которым он должен был встретить эту тайну. Неужели они все ворвутся сюда в ночных халатах, в ужасе и смятении, прежде чем дверь откроется? Как долго она открывается! Он снова коснулся панели рукой. На этот раз никакой задержки не было. Через мгновение, как будто кто-то внутри внезапно потянул ее, она шевельнулась. Она открылась ровно настолько, чтобы впустить его, замерев на полпути, как будто кто-то невидимый держал ее, достаточно широко для приветствия, но не более того. Линдорес переступил порог с бьющимся сердцем. Что же он сейчас увидит? Скелеты убитых жертв? Призрачный склеп, полный кровавых следов преступления? Казалось, его торопят и толкают вперед, чтобы он, наконец, сделал этот шаг. Что это был за таинственный мир, в который он погружался, что он там должен увидеть?
Он не увидел ничего, кроме того, что было увидеть достаточно приятно, — старинную комнату, увешанную гобеленами, очень старыми гобеленами грубого рисунка, выцветшими до мягкости и гармонии; между их складками тут и там виднелась резная деревянная панель, тоже грубая по рисунку, со следами полустершейся позолоты; стол, со странными инструментами, пергаментами, химическими трубками и любопытными механизмами, — все причудливой формы и тусклые, что говорило об их почтенном возрасте. На столе лежала тяжелая старая бархатная скатерть, густо украшенная выцветшей почти до неузнаваемости вышивкой; на стене над ним висело что-то похожее на очень старое венецианское зеркало, — стекло было таким тусклым и покрытым коркой, что почти не отражало, а на полу лежал старый мягкий персидский ковер, потертый до неясного смешения всех цветов. Это было все, что он, как ему казалось, увидел. Его сердце, которое колотилось так громко, что он ничего не слышал, кроме его стука, успокоилось, он пришел в себя. Совершенная неподвижность, поблекшие краски, отсутствие кого-либо; здесь не имелось ни видимого источника света, ни окон, ни лампы, ни камина — и все же какой-то странный свет делал все вокруг совершенно ясным. Он огляделся, пытаясь улыбнуться своему ужасу, пытаясь сказать себе, что это было самое странное место, которое он когда-либо видел, что он должен показать Ффаррингтону часть этих гобеленов и панели с этой резьбой, как вдруг увидел, что дверь, через которую он вошел, закрылась — нет, даже более, чем закрылась; она стала неразличима, покрыта, как и все остальные стены, э