Аргумент против был налицо, и это придало молодому человеку сил.
— Разве это жизнь, — сказал он, — здесь? Чего стоит вся твоя сила — здесь? Сидеть взаперти целую вечность и делать семью несчастной?
Мгновенная судорога пробежала по неподвижному лицу старца.
— Ты презираешь меня, — воскликнул он с видимым волнением, — потому что не понимаешь, как я управляю миром. Власть! Большая, чем способна представить себе фантазия. И ты ее получишь! — сказал чародей с каким-то фальшивым воодушевлением. Казалось, он приближается, становится больше. Он снова протянул руку, на этот раз так близко, что казалось невозможным уклониться. Желания бурным потоком хлынули в сознание Линдореса. Что плохого в том, чтобы попытаться, если это может оказаться правдой? Попробовать, что это; возможно, — ничего, бред, показное тщеславие, и тогда от этого не будет никакого вреда; но, может быть, он обретет знания, которое и дадут власть. Попробуй, попробуй, попробуй! гудел воздух вокруг него. Комната, казалось, была полна голосов, призывающих его к этому. Его тело охватил чудовищный вихрь возбуждения, вены, казалось, набухли и лопнули, дрожащие губы, казалось, выдавили «да»… Но он нашел в себе силы призвать имя, которое тоже было заклинанием, и воскликнул: «Помоги мне, Боже!» — сам не понимая, почему.
Снова возникла пауза — он почувствовал себя так, словно его выпустило что-то, державшее его, и он упал с высоты, потеряв сознание. Возбуждение оказалось большим, чем он мог вынести. Снова все поплыло вокруг него, и он не понимал, где находится. Неужели он сбежал? это было первой мыслью пробуждающегося сознания. Но когда он снова обрел прежнюю способность мыслить и видеть, он был все еще там, на том же месте, окруженный старыми занавесками и резными панелями — но один. Он также чувствовал, что может двигаться, но оставалось странное двойственное сознание. Его тело ощущалось им так же, как испуганная лошадь ощущает на себе всадника, — нечто отдельное и более испуганное, чем он, — но при этом видящая дальше. Его конечности дрожали от страха и слабости, почти отказываясь повиноваться его воле, ноги под ним подкашивались, когда он пытался заставить себя двигаться. Волосы у него встали дыбом — каждый палец дрожал, как при параличе; губы, веки — все дрожало от нервного возбуждения. Но его разум был крепок, и призывал тело к спокойствию. Он протащился по комнате, пересек то самое место, где только что стоял чародей, — все было пусто и тихо. Неужели он победил? Эта мысль пришла ему в голову с невольным торжеством. К нему вернулось прежнее напряжение чувств. Такие усилия могут быть вызваны, возможно, только воображением, возбуждением, заблуждением…
Линдорес поднял глаза, испытывая внезапное влечение, которого он не мог понять: и кровь, кипевшая и бродившая в его венах, внезапно застыла. Кто-то смотрел на него из старого зеркала на стене. Лицо не человеческое и живое, как у здешнего обитателя, — но призрачное и страшное, как у мертвеца; и пока он смотрел, сзади появилось множество других лиц; все смотрели на него, одни печально, другие — с угрозой в страшных глазах. Зеркало не изменилось, но в его маленьком тусклом пространстве, казалось, собралось неисчислимое множество людей, толпившихся наверху и внизу, и все они смотрели на него. Его губы широко раскрылись от ужаса. Их становилось все больше и больше! Он стоял рядом со столом, когда появилась эта толпа. И вдруг на него легла холодная рука. Он повернулся; рядом с ним, отряхивая его халат и крепко держа за руку, сидел граф Роберт в своем огромном кресле. С губ молодого человека сорвался пронзительный крик. Ему казалось, что он слышит эхо, отдающееся в непостижимой дали. Холодное прикосновение проникло в самую его душу.
— Ты пытаешься наложить на меня чары, Линдорес? Это инструмент прошлого. У тебя будет кое-что получше. И так ли уж ты уверен в том, к кому обращаешься? Если Он есть, то почему Он должен помогать тебе, кто никогда не обращался к нему раньше?
Линдорес не мог сказать, были ли эти слова произнесены; они возникли в его мозгу. И он услышал, как что-то ответило, но не только ему самому. Казалось, он стоял неподвижно и слушал спор.
— Разве Бог оставит человека, попавшего в беду, даже если он никогда прежде не призывал его? Говорю тебе (теперь он чувствовал, что он сказал это сам): «Изыди, злой дух! Изыди, мертвый и проклятый! Изыди, во имя Господа!»
Он почувствовал, как его с силой швырнуло на стену. Слабый сдавленный смех, сопровождаемый стоном, прокатился по комнате; старые занавески, казалось, то тут, то там раздвигались и трепетали, как будто кто-то приходил и уходил. Линдорес прислонился спиной к стене, и все его чувства вернулись к нему. Он почувствовал, как кровь потекла по его шее, и, ощутив это соприкосновение с физическим, его тело, охваченное безумным страхом, стало более управляемым. Впервые он почувствовал, что полностью владеет собой. Хотя чародей стоял на своем месте — огромная, величественная, ужасающая фигура, — он не съежился.
— Лжец! — воскликнул он голосом, который звенел и отдавался эхом. — Цепляясь за жалкую жизнь, как червь, как рептилия, обещая все, — и при этом не имея ничего, кроме берлоги, не посещаемой дневным светом. Разве это твоя сила — твое превосходство над людьми, которые умирают? Ради этого ты угнетаешь семью и делаешь несчастным дом? Клянусь именем Господа, твое владычество окончено! Ты и твоя тайна больше никогда не будут тайной.
Ответа не последовало. Но Линдорес почувствовал, что глаза его ужасного предка вновь обретают ту гипнотическую власть над ним, которая почти преодолела его силы. Он должен отвести свой взгляд или погибнуть. Он по-человечески боялся повернуться спиной к этому противнику: встретиться с ним лицом к лицу казалось единственным спасением, но встретиться с ним лицом к лицу могло означать — быть побежденным. Медленно, с неописуемой болью он оторвался от этого взгляда: казалось, что тот вырывает его глаза из орбит, а сердце — из груди. Решительно, с дерзостью отчаяния, он повернулся к тому месту, откуда вошел, — туда, где не было двери, — слыша шаги за собой, чувствуя хватку, которая раздавит и задушит его, но слишком отчаявшись, чтобы обращать на это внимание.
Как чудесен голубой рассвет нового дня перед восходом солнца! не с розовыми перстами, как у той Авроры греков, которая приходит позже со всем своим богатством красок, но все же мечтательный, чудесный, крадущийся из невидимого, смущенный торжественностью нового рождения. Когда встревоженные наблюдатели видят, как этот первый свет робко устремляется на ожидающие его небеса, какое смешанное облегчение и возобновление страдания заключено в нем! Еще один долгий день, сулящий заботы, еще одна печальная ночь позади! Лорд Гаури сидел среди пыли и паутины, его лампа едва горела в голубом утреннем свете. Он слышал голос своего сына, но не более того; он ожидал, что невидимые руки вынесут его оттуда, как это случилось когда-то с ним самим, и оставят лежать в долгом смертельном обмороке перед этой таинственной дверью. Так это происходило со всеми наследниками, так передавалось от отца к сыну, по мере того как тайна раскрывалась. Один или два носителя имени Линдорес так и не пришли в себя; большинство из них остались подавленными на всю жизнь. Он с грустью вспоминал свежесть бытия, которая никогда не возвращалась к нему; надежды, которые никогда больше не расцветали; уверенность, с которой он никогда больше не мог идти по жизни. И теперь его сын станет таким же, как он сам, — ему предстоит забыть о славе; его амбиции, его устремления будут разрушены. Он не был одарен так, как его сын, — он был простым, честным человеком, — ничего больше; но опыт и жизнь дали ему достаточно мудрости, чтобы иногда улыбаться кокетству ума, которому предавался Линдорес. Неужели все они теперь кончились, — эти шалости юного интеллекта, эти восторги души? Проклятие дома обрушилось на него — магнетизм этого странного присутствия, всегда живого, всегда бдительного, пронизывающего семейную историю. Его сердце болело за сына; и все же, вместе с этим он находил некоторое утешение в том, что отныне у него есть сообщник в этой тайне — кто-то, с кем он мог бы говорить о ней так, как не мог говорить с времени смерти его собственного отца. Почти вся душевная борьба, которую знал Гаури, была связана с этой тайной, и он был вынужден прятать ее в себе — прятать даже тогда, когда она разрывала его надвое. Теперь у него появился напарник в его беде. Вот о чем он думал всю ночь напролет. Как медленно тянулись мгновения! Он даже не заметил, как в комнату проник дневной свет. Через некоторое время даже мысль перестала его слушаться. Разве время еще не подошло к концу? Он встал и начал расхаживать по загроможденному пространству. В стене имелся старый шкаф, в котором хранились восстановительные средства — эссенции и сердечные капли, а также свежая вода, которую он принес сам, — все было готово; вскоре на его попечение будет брошено тело его полумертвого сына.
Но все произошло совсем не так. Пока он ждал, настолько напряженный, что все его тело, казалось, обрело способность слышать, он услышал, как хлопнула дверь, со звуком, который прокатился приглушенным эхом по всему дому, и появился сам Линдорес, действительно страшный, как мертвец, но идущий прямо и твердо, с обострившимися чертами лица и вытаращенными глазами. Лорд Гаури вскрикнул. Он был более встревожен этим неожиданным возвращением, чем появлением беспомощного тела, которого он ожидал. Он отшатнулся от сына, словно тот тоже был духом. «Линдорес!» — воскликнул он; был ли это Линдорес или кто-то другой, принявший его облик? Юноша словно не видел его. Он прошел прямо туда, где на пыльном столе стояла вода, сделал большой глоток и повернулся к двери. «Линдорес! — воскликнул его отец с горестной тревогой. — Ты не узнаешь меня?» Но даже тогда молодой человек лишь едва взглянул на него и протянул руку, почти такую же холодную, как та, что сжимала его самого в потайной комнате; слабая улыбка появилась на его лице. «Идем отсюда, — прошептал он, — идем! Идем!»