счезали из комнаты, стоило в ней появиться одному из «джентльменов». Миссис Вир я видел почти каждый день, но все, что я могу о ней сказать, это: книксен, улыбка, пара красивых пухлых рук, которые она держала возле своей широкой талии, и большой белый фартук. Таково было женское присутствие в доме. Гостиную я знал только как место, где царил застывший порядок, никогда и никем не нарушавшийся. В ней имелось три высоких окна, выходивших на лужайку, и она одной своей стороной, полукруглой, точно эркер, сообщалась с оранжереей. Иногда я, еще будучи ребенком, заглядывал в них снаружи, разглядывая вышивку на креслах, ширмы, и зеркала, в которых никогда не отражалось ни одного живого лица. Моему отцу эта комната не нравилась, что, вероятно, нельзя было посчитать удивительным, хотя в те далекие дни мне и в голову не приходило поинтересоваться, почему.
Могу добавить здесь, хотя это, вероятно, станет разочарованием для тех, у кого сформировалось сентиментальное представление о способностях детей, что мне также не приходило в голову в те дни задавать какие-либо вопросы о моей матери. В жизни, насколько я знал, не было места для такого человека; ничто не подсказывало мне, что она должна была существовать, или что она была нужна в доме. Я принял мир, в котором существовал, — как, по-моему, и большинство детей, — без вопросов и замечаний. Вообще-то я знал, что дома было довольно скучно, но ни в сравнении с книгами, которые я читал, ни по рассказам моих школьных товарищей, это не казалось мне чем-то необычным. К тому же, я, возможно, также несколько меланхоличен от природы. Я любил читать, и для этого у меня имелись неограниченные возможности. Что касается учебы, я спокойно относился к тем скромным успехам, которых достиг. Когда я поступил в университет, меня окружало общество, почти полностью состоявшее из мужчин; но к тому времени и в последующие годы мои представления, конечно, сильно изменились, и хотя я признавал женщин частью природы и ни в коем случае не испытывал к ним неприязни и не избегал их, все же мысль о том, чтобы связать их с моим собственным домашним положением, никогда не приходила мне в голову. Такой порядок вещей существовал всегда; время от времени я оказывался в этом прохладном, мрачном, бесцветном месте, прервав разъезды по миру: всегда очень тихом, упорядоченном, серьезном, — еда очень хорошая, комфорт — совершенный; старый Морфью, дворецкий, с каждым разом становился старше (совсем чуть-чуть, а может быть, и вовсе не старел, потому что в детстве я считал его чем-то вроде Мафусаила); и миссис Вир, менее живая, скрывающая руки в рукавах, но складывающая и поглаживающая их, как всегда. Я продолжал заглядывать с лужайки через окна на этот застывший порядок в гостиной, с улыбкой вспоминая свое детское восхищение и удивление, и чувствуя, что она должна быть сохранена в таком виде навсегда, и что войти в нее — значит разрушить какую-то забавную тайну, какое-то милое смешное заклинание.
Но я возвращался сюда лишь изредка. Во время моих школьных каникул, отец часто ездил со мной за границу, так что мы очень приятно провели вместе много времени на континенте. Он был стар относительно меня, — будучи мужчиной шестидесяти лет, когда мне было двадцать, — но это не мешало нам получать удовольствие от наших отношений. Не знаю, были ли они когда-нибудь доверительными. С моей стороны почти отсутствовали поводы для откровенности, потому что я не попадал в неприятности и не влюблялся, — то есть не оказывался в затруднительных положениях, требующих сочувствия и доверия. А что касается моего отца, то я никогда не понимал, что он может доверить мне со своей стороны. Я хорошо знал его жизнь: что он делал почти в каждый час дня; при какой погоде он ездил верхом и когда ходил пешком; как часто и с какими гостями он позволял себе время от времени устроить званый ужин, — удовольствие достаточно серьезное, и, может быть, даже не столько удовольствие, сколько обязанность. Все это я знал так же хорошо, как и он, — а также его взгляды на общественные дела, его политические взгляды, которые, естественно, отличались от моих. Какая же, в таком случае, оставалась почва для доверенности? Я этого не знал. Мы оба были замкнутыми натурами, не склонными, например, разговаривать о своих религиозных чувствах. Есть много людей, которые считают скрытность в таких вопросах признаком самого благоговейного отношения к ним. В этом я далеко не уверен, но, во всяком случае, это мнение было наиболее близко к моему собственному.
Я долго отсутствовал, следуя в этом мире своим собственным путем. У меня это получилось не очень удачно. Будучи англичанином, я, естественно, подобно многим, отправился в колонии, затем в Индию с полудипломатической миссией, но вернулся домой через семь или восемь лет по причине болезни, с подорванным здоровьем и не намного лучшим душевным настроем, усталый и разочарованный тем, что принесли мне мои первые жизненные испытания. У меня не было, как говорится, «ни малейшей причины» продолжать искать себя. Мой отец был богат и никогда не давал мне какого-либо повода усомниться в том, что он собирается сделать меня своим наследником. Положенного им содержания мне вполне хватало; он не возражал против осуществления моих собственных планов, и при этом ни в коем случае не побуждал меня следовать им любой ценой. Когда я вернулся домой, он принял меня очень ласково и выразил свое удовлетворение моим возвращением. «Разумеется, — сказал он, — я опечален тем, что ты разочарован, Филипп, и что твое здоровье подорвано, но нет худа без добра, и я очень рад, что ты снова дома. Я старею…»
— Я не вижу никаких изменений, сэр, — сказал я. — Здесь все выглядит точно так же, как и тогда, когда я уезжал…
Он улыбнулся и покачал головой.
— Это верно, — сказал он, — когда мы достигаем определенного возраста, нам кажется, что мы все время идем по некой плоскости и не чувствуем большой разницы из года в год; но на самом деле, это наклонная плоскость, и чем дольше мы идем, тем более внезапным будет падение в конце. В любом случае, для меня большое утешение, что ты здесь.
— Если бы я знал это, — ответил я, — а также то, что ты хочешь видеть меня рядом с собой, я бросил бы все и приехал. Ведь нас на свете всего двое…
— Да, — согласился он, — нас на свете всего двое, но все же мне не следовало посылать за тобой, Фил, чтобы не прерывать твою карьеру.
— На самом деле, это хорошо, что она прервалась, — сказал я с горечью, ибо мне было трудно смириться с постигшим меня разочарованием.
Он похлопал меня по плечу и повторил: «Нет худа без добра», — с выражением искренней радости, что доставило известное удовлетворение и мне, — потому что, в конце концов, он был старым и единственным во всем мире человеком, кому я был обязан всем. Я не мог не мечтать о том, чтобы взаимная привязанность возникла между мной и еще кем-то, но этим мечтам не суждено было сбыться, — ничего трагического или необычного. Может быть, я смог бы добиться любви, которой не хотел, но не той, которой хотел, — не той, которая способна свести с ума, а обычной, «приземленной». Такие разочарования случаются каждый день; на самом деле, они встречаются чаще, чем что-либо другое, и иногда впоследствии становится ясно, что это разочарование — самое лучшее, что могло произойти.
И вот, я оказался в тридцать лет на мели, при этом ни в чем не нуждаясь, — в положении, которое вызывало скорее зависть, чем жалость у большей части моих современников, ибо у меня было обеспеченное и удобное существование, столько денег, сколько я хотел, и перспектива солидного состояния в будущем. С другой стороны, мое здоровье по-прежнему было слабым, и я не имел никакого занятия. Соседство с городом было скорее недостатком, чем преимуществом. Я чувствовал искушение вместо долгой прогулки по сельской местности, — которую рекомендовал мне мой доктор, — совершить гораздо более короткую — по главной улице, через реку и обратно, что было не прогулкой, а ее видимостью. Сельская местность была пустынна и навевала мысли, — часто далеко не приятные, — тогда как на главной улице всегда можно было понаблюдать за местным населением, услышать новости, — мелочи, которые зачастую составляют жизнь (в ее очень обедненном варианте) для праздношатающегося человека. Мне это не нравилось, но я чувствовал, что поддаюсь этому, не имея достаточно сил для сопротивления. Священник и местный адвокат пригласили меня к ужину. Я мог бы присоединиться к окружавшему меня обществу, каким бы оно ни было, если бы захотел; все вокруг меня начало словно бы окукливаться, словно мне было пятьдесят, и я был вполне доволен своей участью.
Возможно, именно отсутствие у меня собственных занятий заставило меня через некоторое время с удивлением заметить, как сильно занят мой отец. Он сказал, что рад моему возвращению, но теперь, когда я вернулся, я почти не видел его. Как всегда, большую часть времени он проводил в своей библиотеке. И во время тех немногих визитов, которые я наносил ему туда, я не мог не заметить, что вид библиотеки сильно изменился. Она приобрела вид делового кабинета, почти офиса. На столе лежали большие амбарные книги, которые я никак не мог связать с тем, что он должен был делать; он вел обширную переписку. Мне показалось, будто он поспешно закрыл одну из этих книг, когда я вошел, и отодвинул ее, как будто не хотел, чтобы я ее видел. Это удивило меня в тот момент, не вызвав никакого другого чувства, но впоследствии я вспомнил этот случай с более ясным пониманием того, что означало его действие. Он был полностью поглощен своими мыслями, — я не привык видеть его таким. Его навещали люди, иногда не очень привлекательной наружности. Удивление росло во мне без какого-либо четкого представления о его причине; и только после случайного разговора с Морфью, мое смутное беспокойство начало обретать определенные очертания. Разговор начался без какой-либо определенной цели с моей стороны. Морфью сообщил мне, что хозяин очень занят, когда я захотел его увидеть. И мне стало немного досадно от того, что у отца есть более важные дела, чем мой визит. «Мне кажется, что мой отец всегда занят», — с неудовольствием сказал я. Морфью принялся весьма красноречиво кивать головой в знак согласия.