— Даже слишком занят, сэр, если хотите знать мое мнение, — подтвердил он.
Это меня очень удивило, и я поспешно спросил: «Что вы имеете в виду?», не подумав, что спрашивать у слуги относительно привычек моего отца было так же плохо, как совать свой нос в дела незнакомых людей. В тот момент это просто не пришло мне в голову.
— Мистер Филипп, — сказал Морфью, — то, что случилось, случается чаще, чем следовало бы. Хозяин на старости лет ужасно озаботился деньгами.
— Это для него что-то новенькое, — сказал я.
— Нет, сэр, прошу прощения, это совсем не что-то новенькое. Когда-то он справился с собой, хотя это было нелегко сделать; но теперь все вернулось на круги своя, если вы позволите мне так выразиться. И я не знаю, сможет ли он снова справиться, в его возрасте.
Его слова меня скорее рассердили, чем встревожили. «Вы, должно быть, стали жертвой какой-то нелепой ошибки, — сказал я. — И если бы не ваша многолетняя преданность нашей семье, Морфью, я бы не позволил вам так говорить о своем отце».
Старик бросил на меня наполовину удивленный, наполовину презрительный взгляд. «Он был моим хозяином гораздо дольше, чем вашим отцом», — сказал он, поворачиваясь на каблуках. Это заявление было настолько комичным, что мой гнев разом исчез. Я вышел, — я как раз направлялся к двери, когда произошел этот разговор, — и отправился на свою обычную прогулку, которую вряд ли можно было назвать удовлетворительным развлечением. Окружавшая меня пустота казалась сегодня более очевидной, чем обычно. Я поздоровался с полудюжиной знакомых, и выслушал столько же новостей. Я прошел до конца главной улицы и повернул обратно. Я сделал одну-две небольшие покупки. А потом я повернул домой, презирая себя за то, что не смог придумать ничего лучше. Разве долгая загородная прогулка не имела бы хоть какой-то смысл? По крайней мере, она могла оказаться более полезной; но это все, что можно было сказать. Я нисколько не был озабочен словами Морфью. Мне они показалось бессмыслицей, и, оценив по достоинству его замечательную шутку о том, что он больше интересуется своим хозяином, чем я — своим отцом, я с легкостью выбросил их из головы. Я старался придумать какой-нибудь способ рассказать об этом разговоре отцу, не огорчая его тем, что Морфью высказался о нем достаточно критично, а я выслушал его, не одернув, — потому что мне казалось, отец вполне способен оценить такую хорошую шутку. Однако когда я вернулся домой, произошло нечто, заставившее меня совершенно забыть о ней. Любопытно, что когда новый предмет беспокойства или тревоги неожиданно занимает ваш ум, — зачастую второй следует сразу же за первым и придает ему силу, которой тот сам по себе не обладал.
Я уже подходил к нашему дому, раздумывая, не ушел ли куда мой отец и найдется ли у него для меня время, — у меня имелся к нему небольшой разговор, — как вдруг заметил возле закрытых ворот бедно одетую женщину. У нее на руках спал ребенок. Наступил весенний вечер, в сумерках сияли звезды, и все вокруг было зыбким и неясным, — даже фигура женщины была похожа на тень, мелькавшую то здесь, то там, то по ту сторону ворот. Увидев мое приближение, она остановилась и на мгновение остановилась, а затем, казалось, приняла внезапное решение. Я смотрел на нее с предчувствием, что она собирается обратиться ко мне, хотя и не имел ни малейшего представления — о чем. Она действительно направилась ко мне, словно все еще в чем-то сомневаясь, — как мне показалось, — и, когда приблизилась, сделала какой-то нерешительный реверанс и тихим голосом спросила: «Вы — мистер Филипп?»
— Что вам угодно? — сказал я.
И тогда она внезапно, — чего я никак не мог ожидать, — разразилась длинной речью, — потоком слов, которые, должно быть, были уже наготове и ждали у дверей ее уст, когда она распахнет их.
— Ах, сэр, мне нужно с вами поговорить! Я не могу поверить, что вы будете жестоки, потому что молоды; и я не могу поверить, что он будет так жесток, если его собственный сын, — а я слышала, что вы у него единственный, — заступится за нас. Ах, сэр, таким, как вы, ничего не стоит, если вам неудобно в одной комнате, просто выйти в другую; но если одна комната — это все, что у вас есть, и из нее вынесли всю мебель, и в ней не осталось ничего, кроме четырех стен, — ни колыбели для ребенка, ни стула, на который ваш муж садится, когда приходит с работы, ни кастрюли, чтобы приготовить ему ужин…
— Послушайте, — сказал я, останавливая ее, — добрая женщина, кто мог отнять у вас все это? Разве кто-то способен на подобную жестокость?
— Вы говорите, что это жестоко! — воскликнула она с каким-то торжеством. — О, я так и знала, что вы это скажете, — как и любой настоящий джентльмен, который не терпит жестокого обращения с бедными людьми. В таком случае, во имя Господа, просто пойдите и скажите это ему, сидящему там, внутри. Скажите ему, чтобы он подумал, что делает, доводя бедняг до отчаяния. Слава Господу, приближается лето, но все же ночью очень холодно, когда у тебя больше нет одеяла; и когда ты весь день трудишься, не покладая рук, а дома нет ничего, кроме четырех голых стен, и все твои бедные маленькие предметы мебели, которые ты приобретал один за другим, экономя на всем, все исчезло, и ты стал не лучше, чем в начале, или даже хуже, потому что тогда ты был молод. О, сэр! — голос женщины превратился в какой-то страстный вопль. А потом она умоляюще добавила, приходя в себя: — О, попросите за нас, он не откажет своему собственному сыну…
— С кем мне поговорить? Кто всему виной? — спросил я.
Женщина снова заколебалась, пристально глядя мне в лицо, а затем повторила, слегка запинаясь: «Это и вправду вы, мистер Филипп?» — как будто это и было все объясняющим ответом.
— Да, я Филипп Каннинг, — сказал я, — что я могу для вас сделать? С кем я должен поговорить?
Она начала всхлипывать, стараясь сдержать слезы.
— О, пожалуйста, сэр! Это мистер Каннинг, которому принадлежит вся собственность вокруг дома; это ему принадлежит наш двор, улица и все остальное. Это он забрал нашу кровать и колыбель нашего младенца, хотя в Библии сказано, что нельзя забирать кровать бедняков.
— Мой отец!.. Должно быть, какой-то агент, действовавший от его имени. Вы можете быть уверены, что он ничего об этом не знает. Конечно, я немедленно поговорю с ним.
— Да благословит вас Господь, сэр, — сказала женщина. После чего прибавила, понизив голос: — Это не агент. Это тот, кто понятия не имеет, что такое беда. Тот, кто живет в большом доме. — Но это было сказано вполголоса, очевидно, не для того, чтобы я услышал.
Во время разговора с ней, у меня в голове мелькали слова Морфью. Что за ними скрывалось? Может быть, это объясняло ему, почему его хозяин так много времени проводит в работе, такое количество амбарных книг, и обилие странных посетителей? Я спросил имя бедной женщины, дал ей немного денег, чтобы хоть как-то ее успокоить, и пошел в дом встревоженный и обеспокоенный. Невозможно было поверить, чтобы отец поступил таким образом, но он был не из тех людей, которые терпят вмешательство в свои дела, и я не знал, ни как мне начать разговор, ни что сказать. Мне оставалось только надеяться, что в тот момент, когда я заговорю, мои уста найдут слова, — что часто случается в минуты необходимости, неизвестно по какой причине, даже если тема разговора не столь важна, как та, для которой требуется подобная помощь. Как обычно, я не видел отца до самого ужина. Я уже говорил, что наши ужины были отменны, изысканны и просты одновременно, все превосходно приготовлено, красиво сервировано, — совершенство без напускного блеска, — сочетание, которое очень дорого сердцу англичанина. Я не начинал разговор до тех пор, пока Морфью, с торжественным видом приглядывавший, чтобы все было исполнено надлежащим образом, не удалился; только тогда я заговорил, призвав на помощь все свое мужество.
— Сегодня у ворот меня остановила любопытная просительница, — бедная женщина, которая, кажется, является одним из твоих арендаторов, с которой твой агент, должно быть, поступил слишком строго.
— Мой агент? Это еще кто? — тихо сказал мой отец.
— Я не знаю его имени и сомневаюсь в его компетентности. У бедняжки, кажется, отняли все, — даже ее постель и колыбель ее ребенка.
— Без сомнения, она задержала арендную плату.
— Весьма вероятно. Она показалась мне очень бедной, — сказал я.
— Ты говоришь так, словно речь идет о пустяках, — сказал отец, подняв на меня глаза, слегка удивленный, но нисколько не шокированный моим заявлением. — Но если мужчина или женщина арендуют дом, то, полагаю, они должны платить за него ренту.
— Разумеется, — ответил я, — когда им есть, чем заплатить.
— Я не согласен с твоим утверждением, — сказал он. Но не рассердился, чего я, признаться, опасался.
— Я думаю, — продолжал я, — что твой агент, должно быть, поступил слишком строго. И это побуждает меня сказать то, что уже давно пришло мне на ум (это, без сомнения, были те самые слова, которые должны были прийти мне на помощь; они родились под влиянием момента, и все же я произнес их с глубоким убеждением в их истинности), — а именно: я ничем не занят; я постоянно ищу, чем убить время. Сделай меня своим агентом. Я разберусь во всем сам и избавлю тебя от подобных ошибок; к тому же, это будет вполне подходящее занятие для меня…
— Ошибок? Но какие у тебя есть основания утверждать, что это ошибки? Должен признаться, это очень странное предложение, Фил, — раздраженно сказал он, а затем, помолчав немного, добавил: — Ты вряд ли и сам понимаешь, что предлагаешь. Знаешь ли ты, что значит быть сборщиком арендной платы? Это значит ходить от двери к двери, неделю за неделей; присматривать за тем, чтобы был выполнен необходимый ремонт и так далее, получать деньги, — что, в конце концов, самое главное, — и не вестись при этом на сказки о бедности.
— Это лучше, чем если ты позволишь заниматься всем этим людям, не ведающим жалости, — ответил я.
Он бросил на меня странный взгляд, который я не очень хорошо понял, и резким голосом произнес то, что, насколько мне помнится, никогда не говорил раньше: