— Я не знаю, сэр, как это воспримет мистер Каннинг, — сказал он. — Он не хочет, чтобы кто-то из его арендаторов расплачивался не вовремя. Он всегда говорит, что если прощать их и позволять вести себя так и дальше, то, в конце концов, всем от этого будет только хуже. Его правило таково: «Месяц — крайний срок, Стивенс», — вот что говорит мне мистер Каннинг, сэр. Он говорит: «Если они не смогут расплатиться за этот срок, то не смогут расплатиться никогда». И это хорошее правило, очень хорошее правило. Он и слышать не желает их оправданий, сэр. Благослови вас Господь, вы никогда не получите ни пенни арендной платы с этих маленьких домиков, если будете слушать их рассказы. Но если вы хотите заплатить аренду за миссис Джордан, то меня это не касается; уплачена — значит, уплачена, и как только это случится, я верну ей ее вещи. Но в следующий раз их снова придется забрать, — спокойно добавил он. — Снова и снова; с этими людьми всегда повторяется одна и та же история, — они слишком бедны, чтобы что-то изменилось, — сказал мужчина.
Как только мой посетитель ушел, появился Морфью.
— Мистер Филипп, — сказал он, — вы уж извините меня, сэр, но если вы собираетесь платить аренду за всех бедняков, то можете сразу отправляться в долговую яму, потому что этому не видно конца…
— Я сам стану агентом, Морфью, буду управлять делами моего отца, и мы скоро положим этому конец, — сказал я с уверенностью, которой совершенно не чувствовал.
— Управлять делами… хозяина, — произнес он с выражением ужаса на лице. — Вы, мистер Филипп!
— Вы, кажется, крайне низкого мнения о моих способностях, Морфью.
Он не стал этого отрицать.
— Хозяин, сэр, — взволнованно сказал он, — хозяин никому не позволит вмешиваться в свои дела. Хозяин — не тот человек, который может это позволить. Не ссорьтесь с хозяином, мистер Филипп, ради Бога. — Старик был очень бледен.
— Ссориться! — сказал я. — Я никогда не ссорился с отцом и не собираюсь делать этого впредь.
Морфью постарался успокоиться, занявшись догоравшим камином. Стоял теплый весенний вечер, но он развел такой огонь, какой вполне подошел бы для декабря. Это был один из многих способов, которыми старые слуги могут вернуть себе душевное равновесие. Он постоянно что-то бормотал, подбрасывая угли и дрова.
— Ему это не понравится… мы знаем, что ему это не понравится. Хозяин не потерпит никакого вмешательства, мистер Филипп, — эти последние слова он метнул в меня, точно стрелу, уже закрывая за собой дверь.
Вскоре я узнал, что в его словах содержалась доля истины. Мой отец не рассердился, он даже почти развеселился.
— Не думаю, что твоя идея приведет к чему-нибудь хорошему, Фил. Я слышал, что ты собрался заплатить арендную плату и выкупить мебель, — это дорого и бесполезно. Конечно, пока ты играешь роль добродетельного джентльмена и действуешь в свое удовольствие, для меня это не имеет никакого значения. Я буду вполне доволен, если получу свои деньги, пусть даже из твоего кармана, — если это доставит тебе удовольствие. Но, надеюсь, ты понимаешь, что действуя в качестве моего уполномоченного, которым ты непременно хочешь стать…
— Разумеется, я буду действовать в соответствии с твоими указаниями, — сказал я, — и, по крайней мере, ты можешь быть уверен, что я не опорочу тебя никаким… никаким… — Я запнулся, не найдя подходящего слова.
— Притеснением, — сказал он с улыбкой, — жестокостью, понуждением — слов не так уж много, всего с полдюжины…
— Сэр… — воскликнул я.
— Перестань, Фил, и давай попробуем понять друг друга. Надеюсь, я всегда был справедливым человеком. Я всегда выполняю взятые на себя обязательства, и жду того же от других. Твоя доброта, на самом деле, жестока. Я аккуратно подсчитал, сколько отсрочек могу себе позволить, но я не позволю ни одному мужчине, ни одной женщине выйти за пределы того, что он или она способны возместить. Мои правила незыблемы. Надеюсь, теперь ты понимаешь. Мои уполномоченные, как ты их называешь, ничего не делают сами; они просто исполняют то, что решаю я…
— Значит, никакие обстоятельства не принимаются во внимание, — ни невезение, ни стечение обстоятельств, ни непредвиденные потери.
— Невезения не бывает, — сказал он, — и несчастий тоже; каждый пожинает то, что посеял. Я не хожу к ним, поскольку не собираюсь обманываться их рассказами и попусту растрачивать эмоции на сочувствие им. Ты увидишь, что такой образ действий с моей стороны самый наилучший. Я поступаю с каждым сообразно общему правилу, выработанному, уверяю тебе, по зрелом размышлении.
— И так должно быть всегда? — спросил я. — Неужели нет никакого способа изменить существующее положение вещей?
— Похоже, что нет, — ответил он. — Насколько я могу судить, в этом направлении мы не имеем никакого «попутного средства». — После чего перевел разговор на общие темы.
В тот вечер я удалился в свою комнату совершенно обескураженный. В прежние времена, — по крайней мере, так принято считать, — в низших примитивных классах, во многом сохранивших черты прежней жизни, любой поступок совершался и совершается куда легче, чем в обществе, чье поведение осложнено условностями, обусловленными развитием нашей цивилизации. Плохой человек — это такое существо, против которого вы, более или менее, знаете, какие шаги предпринять. Тиран, угнетатель, жестокий землевладелец, человек, который сдает жалкие квартиры за непомерную плату (применительно к случаю) и подвергает своих несчастных жильцов всем тем издевательствам, о которых мы столько слышали, — он противник очевидный. Вот он, и нечего о нем говорить — долой его! И да будет положен конец его злым поступкам. Но когда, напротив, перед вами хороший, справедливый человек, много думавший над вопросом, о котором вы и сами знаете, что он не имеет простого ответа; который сожалеет, но не может, будучи обыкновенным человеком, отвратить те несчастья, которые приносит некоторым бедным людям самая мудрости его правления, — как вам следует поступить? Что следует делать? Случайная благотворительность по отношению к немногим может мешать ему, но что вы можете предложить вместо его хорошо продуманного плана? Благотворительность, порождающую нищих? Что еще? Я не очень глубоко задумывался над этим вопросом, но мне казалось, что сейчас я нахожусь перед глухой стеной, которую мое смутное человеческое чувство жалости не может пробить. Где-то что-то не так, но где и что? Нужно что-то изменить к лучшему, но как?
Я сидел перед раскрытой на столе книгой, подперев голову руками. Мой взгляд был направлен на ее страницы, но я не читал; я тщетно пытался найти ответы на вопросы, которые задавал сам себе, в моем сердце царили уныние и отчаяние, — ощущение полного бессилия, в то время как что-то нужно было делать, — если бы я только знал, что. Огонь, который Морфью развел перед ужином, угасал, свет лампы с абажуром сосредоточился на моем столе, в то время как углы комнаты скрывались в таинственном полумраке. В доме было совершенно тихо, никто не двигался: мой отец сидел в библиотеке, — за долгое время одиночества он привык к уединенному времяпрепровождению, — а я здесь, в своей комнате, готовясь к тому, что привычка к одиночеству скоро сформируется и у меня. И вдруг я вспомнил о третьем члене нашей компании, о новоприбывшей, которая тоже была одна в комнате, принадлежавшей ей; мне захотелось взять лампу, пойти в гостиную и навестить ее, посмотреть, не поможет ли взгляд на ее нежное ангельское личико решить мои проблемы. Однако я сдержал этот безумный порыв, ибо что могла подсказать картина? — и вместо этого задался вопросом, что было бы, если бы она была жива, если бы она была здесь, восседая на своем привычном месте рядом с домашним очагом, который был бы общим святилищем, а наш дом — истинным домом. Что было бы тогда? Увы! ответить на этот вопрос было не проще, чем на другой: она тоже могла бы сидеть там одна, заниматься делами мужа, думать о сыне, столь же далеком от нее, как сейчас, когда ее безмолвное изображение занимало свое место в тишине и темноте. Я знал, что подобное случается достаточно часто. Любовь сама по себе не всегда означает понимание и сочувствие. Может быть, там, в виде нежного образа своей нерасцветшей красоты, она была для нас большим, чем если бы жила, взрослела и увядала, подобно всем прочим.
Не знаю, продолжал ли мой ум предаваться этим не веселым размышлениям, или я задумался о чем-то другом, когда произошло то странное событие, о котором я собираюсь теперь рассказать. Можно ли назвать его происшествием? Мои глаза были заняты книгой, когда мне показалось, будто я услышал звук открывающейся и закрывающейся двери, но такой далекий и слабый, что если он и был настоящим, то, должно быть, исходил из какого-то дальнего уголка дома. Я не пошевелился, а только поднял глаза от книги, — инстинктивное движение, чтобы лучше слышать, — когда… я не могу сказать, и никогда не мог описать в точности, что это было. Мое сердце внезапно подпрыгнуло в груди. Я понимаю, что это всего лишь метафора, и что сердце не может подпрыгнуть; но эта речевая фигура настолько соответствует ощущению, что ни у кого не возникнет ни малейших трудностей в понимании того, что я имею в виду. Сердце мое подпрыгнуло и бешено заколотилось, — в горле, в ушах, — как будто все мое существо испытало внезапное сильное потрясение. Звук отозвался в моей голове, подобно умопомрачительному звуку какого-то странного механизма; тысячи колес и пружин пришли в движение, эхом отдаваясь в моем мозгу. Я почувствовал, как кровь пульсирует в моих венах, во рту пересохло, глаза напряглись; никогда прежде не испытанное чувство овладело мной. Я вскочил на ноги, а затем снова сел. Обвел быстрым взглядом комнату вокруг себя за пределами круга, обозначенного светом лампы, но там не было ничего, что могло бы объяснить этот внезапный необычный прилив чувств; я не смог увидеть ничего, что могло бы объяснить, или хотя бы намекнуть на причину столь странного ощущения. Мне показалось, что меня сейчас стошнит; я достал часы и пощупал пульс: его биение было просто сумасшедшим, примерно сто двадцать пять ударов в минуту. Я не знал ни одной болезни, которая могла бы вот так внезапно, в одно мгновение поразить меня; я постарался успокоить себя, сказать себе, что это пустяки, какое-то незначительное нервное потрясение, какое-то физическое расстройство. Я улегся на диван, надеясь, что недолгий отдых поможет мне восстановиться, и лежал неподвижно, пока мне позволяли пульсации этого набиравшего обороты механизма внутри меня, подобного дикому зверю, мечущемуся в своей клетке. Я вполне отдаю себе отчет в вычурности этой метафоры; но действительность была именно такой. Это было похоже на безумный механизм, бешено вращающийся с все увеличивающимися оборотами, подобный тем ужасным колесам, которые иногда затягивают неосторожного человека и разрывают его на куски; но в то же время, это было похоже на обезумевшее живое существо, предпринимающее отчаянные попытки вернуть себе свободу.