Из-под его каблуков полетели ошметки грязи: сошел с приасфальтированного клочка на улицу Мира и побрел, не разбирая дороги. Спустился к самой реке, по которой несло разноцветные листья. Поставил одну ногу на полузатопленный валун, другую. Обмыл сапоги жгучей водой. И закарабкался на взвоз, грея дыханием полиловелые пальцы.
Издали еще увидел в освещенном окне мать и отца. Родители ужинали, о чем-то переговариваясь.
Игорь ощутил тоскливые спазмы в желудке. И все же постоял перед окном, завороженный. Вот где он был по-настоящему дорог и желанен. Только мать и отец могли понять его. И наконец-то они мирно сидели за кухонным столом! Любо-дорого посмотреть. Но почему такой плачущий голос у матери? Игорь невольно замер у двери.
— Ты, Петя, все же злодей, — донесся из-за двери голос матери, — зачем ты над сирыми измываешься? Людям горе с болезнями ихними да со старостью, а ты их своим распорядком зашпиговал да требуешь друг про дружку рассказывать всю подноготную...
— Не про всех, — возразил отец, — а про тихарей, что таят про себя кое-что...
— Да город узнает — опять в нас пальцами все будут тыкать, — заявила мать. — Нам с тобой не привыкать барахтаться, а Игорька ты зачем с собой в улово тащишь?
— Я навожу порядок в своем заведении, — отговорился отец, и посуда звякнула от его шлепка по столешнице, — оправдываю назначение, а значит, сыну нечего стыдиться за отца! Твоей же блаженной Фенюшке я устрою разбор за жалобы тебе! Я еще с ней поговорю, с тихаркой-утайщицей!..
— Да чего ей таить-то, Петя!
— Она знает чего... Нащупывается кое-какая ниточка...
«Когда же они прекратят скандалить?» — Игорь рванул ручку двери.
У матери выпала из рук ложка, и сразу заслезились глаза. Игорь поцеловал ее в щеку.
— Ну, фартовый, где твоя жила? — спросил отец бодрым голосом.
— Какая там жила. — Игорь устало махнул рукой и опустился на табуретку. — Порядок на поисках надо навести, а потом уж искать.
— Не верится, чтобы у Матвея не было порядка, — возразил отец и добавил: — Какого ему надо.
— Вот именно — ему! — отозвался Игорь. — А есть еще и общий порядок!
— Так получается в конце концов, сынок, — ответил отец, склоняя голову. — Во главе общего становится один.
— Ну, я не против его руководства, — сказал Игорь, — только пора и ко мне прислушаться!
— Ты не шебутись против него, сынок, — попросил отец. — Когда машина в ходу, шестеренки не должны барахлить, для их же пользы и для общей...
Игорь выбросил кулаки на стол, и вся посуда подпрыгнула.
— Я никакая не шестеренка! У меня свои мысли и убеждения! И я не зря учусь, чтобы на случай не надеяться, как он!
Отец уважительно пожал оба сыновних кулака.
— Лети дальше, сынок, в эту свою аспирантуру! — Он кинул озабоченный взгляд на темное окно. — А нам уж на роду написано заниматься подсобьем...
Он взял под мышку свой дерматиновый портфель и прикрыл редеющие волосы парусиновой фуражкой.
— Ты что же, отец, на работу собрался? — удивился Игорь. — В такое позднее время?
— Приходится, — сказал отец, скромно пригибая голову. — На службе я, на ответственной, должен доверие отрабатывать.
— Что-то не верится, — заметил Игорь. — Выпить собрался?
— Если бы выпить! — вырвалось у отца со вздохом.
— Что же тогда? — настаивал Игорь.
— Пойду проконтролирую перед сном свой личный состав, — разъяснил отец. — Никак не могу их приучить, чтобы точно по отбою ложились. Каждый с гонором, пес их куси!
Отец деловито ссутулился, вытянутой рукой оттолкнул дверь и широко шагнул через порог в сени. От всего вида отца веяло обреченностью, будто он пошел делать какую-то сомнительную работу. У Игоря сжалось сердце: затаил-таки отец обиду на жизнь, помнит, что раньше не хотел смириться с должностью завбазы, а теперь инвалидный дом хорош. И приходится делать еще приличную мину, будто занят не менее важным делом, чем вся геологическая служба управления. Эх, отец, сколько же в тебе гонору!
— Ох, сынок! — Мать схватила чистую миску и стала наливать в нее красный душистый борщ. — И вроде на доброй службе теперь отец, а как шатун места себе не находит... И как его избавить от этой мороки, не знаю.
Она поставила перед ним миску и уселась напротив, подперев кулаком подбородок.
— Вот вернусь совсем, тогда вместе избавлять его будем от всякого, мама. — Игорь взял деревянную ложку и попробовал борщ. Ожег небо. Начал размешивать навар, чтобы чуть остудить. — Тогда и Куликов мне подчиняться кое в чем станет.
Домашний борщ был вкусный, не то что походная похлебка из надоевших консервов. Капуста в борще матери была с сырцой, как он любил, и похрустывала на зубах. Картошка белая, молодая. Мясо свежее. Лук поджаристый, как нравилось Игорю с детства. И как в детстве, мать подрезала ему хлеба. Влажные веки ее вздрагивали всякий раз, когда нож, прорезав буханку, стукался лезвием в стол. Но вдруг взгляд матери остановился на каком-то незримом предмете, лицо окостенело, как у тунгусского божка, рука же продолжала мерно опускать и поднимать нож, впустую кромсавший клеенку.
Игорь замер, не зная, как отнестись к ее приступу беспамятства. Будто клещи забегали у него под воротником энцефалитки. Слишком уж долго мать резала невидимую буханку.
— Добавь-ка мне, мам! — попросил Игорь.
Мать очнулась, отбросила нож и недоуменно уставилась на клеенку. Потом с виноватым видом зачерпнула половник борща из большой зеленой кастрюли и долила миску. Игорь разломил надвое ломоть хлеба и чуть не весь кусок затолкал в рот.
— Задумалась я, — объяснила она, медленно собирая слова. — Однако не бросит ли тебя Любушка, если ты останешься в той научной заведении?..
Хлеб вывалился изо рта Игоря.
— Что ты говоришь, мама? — забормотал он, поднимаясь. — Ты в уме? Как она может? Да мы с ней столько лет!..
— Люди говорят как, — ответила мать, — перестойная девица ничему не удивится.
— Мало ли какие бредни народ повторяет! — воскликнул Игорь.
— Народ недаром говорит: не измена, а на лучшее замена! — настаивала мать.
— Ну, ты плохо Любу знаешь, — возразил Игорь, — она стойкая, как Горбач!
— Найдется и на нее сила, — заметила мать, — да такая, что забудет все твои соображенья и разуменья твоя Люба-голуба!
— Да не вижу я никакой силы, мам, кроме своей!
— Шишка кедровая перезреет — сама валится, — вздохнула глубоко мать, — под ноги первому встречному! Да хоть тому же Мите Шмелю!
— А я сейчас проверю, насколько она дозрела, — ответил Игорь, надвигаясь тараном на дверь, — и собирается ли сама валиться?!
Он был уже у порога, когда в сенях раздался стук каблучков. Дверь распахнулась, и на порог вступила Люба. На ней было то же белое платье, в котором встречала она Игоря весной. Только еще вязаная кофта и теплая шаль были накинуты поверх. Ну как она могла не прийти к нему, Любка, невеста его, жена тайная? Просто люди об этом не разнюхали и несут всякий вздор.
— Добрый вечер, — сказала Люба и покраснела.
— Проходи, пожалуйста, — пробормотал Игорь и продолжал стоять столбом на ее дороге.
Все трое молчали. Наконец острые черточки дрогнули в углах Любиных губ и стали закругляться. Она сказала:
— Я пришла все-таки подробнее узнать насчет Шмеля... Что с ним сейчас делать?
Игорь сдвинулся с места. Он бросился к табуретке, дунул на нее и предложил Любе:
— Садись, пожалуйста... Я сейчас все объясню... Ты ужинала?
— Нет, — сказала Люба, опускаясь на табуретку, — не успела. Не до того...
— А я борщ наварила свеженький, — певуче сказала мать и загремела мисками, отыскивая среди них единственную тарелку.
— Знаешь, Люба, отличный борщ, — подтвердил Игорь. — Я такого не ел давным-давно.
— А я ваш борщ, Ксения Николаевна, с детства помню, — сказала Люба. — И папа вспоминает... Но сколько раз ни пыталась сварить такой — не получается.
— Господи, — ответила мать, — да приходи хоть каждый день к нам обедать.
— Буду приходить, — пообещала Люба и подняла на Игоря многозначительный взгляд. — Не каждый день, но буду...
— А со Шмелем вот что получилось, — начал Игорь, садясь напротив Любы. — Он взялся снова за старательские штучки, а я не смог его переубедить — не хватило меня на это: трудное лето было, понимаешь?
— А сегодня как раз пятница, — напомнила Люба тихо.
— Не дотянул! — развел перед нею Игорь руки в ссадинах и мозолях.
— Ладно, я сама съезжу за ним и все улажу, — сказала Люба. — Только ты больше не кипятись, хорошо?
— Субботу я проведу на самом лучшем уровне, — пообещал Игорь. — А потом будет наше воскресенье, да?
Люба нашла под столом его ногу и обжала ее своими горячими коленями в знак полного согласия. Не поднимая глаз на хозяйку, она взяла деревянную ложку и склонилась над тарелкой.
— Нет, такого борща мне, наверно, не сварить, — заметила она, отхлебнув.
— Сваришь, — отозвалась мать. — Ты сумеешь сварить, Любушка... Руки у тебя живые, глаз есть и терпение. Еще как сваришь... сваришь... сваришь...
Люсина рука замерла на страничке, а взгляд устремился куда-то за окно, облепленное сахаристыми пальмами.
— Что интересно, — сказала Люся, — Феня, та выдумала себе психическое расстройство, чтобы прятать надежнее план, — так показала экспертиза, а у Ксении Николаевны на самом деле начались случаи приступов. А сейчас вообще боюсь, не пришлось бы ее после суда помещать в психиатричку!
— Это, между прочим, тоже аргумент защиты, — подал голос Гарька. — И ваша контора могла бы на этом настаивать!
— Я говорил с Куликовым, — поспешно добавил Слон.
— Ну и что же он? — учитель перевел на хозяина испытующий взгляд.
— Отреагировал как надо! — заскрипел своим креслом Слон. — Все должно быть в ажуре!
Но у Гария Иосифовича не сходила с лица суровость экзаменатора.
Женя решил, что Слон не может пока отвечать за Куликова полностью, и надо выручать доверчивого друга.
— Матвей Андреевич и сам соображает не хуже нас в этом смысле, — заметил Женя. — Наверное, ждет удобного момента, чтобы развернуться...