— Я ей сейчас подскажу, как надо действовать, чтобы завесу порвать! — заговорил Гарька. — Чтобы вскрыть всю подноготную! Чтобы суд дорасследовал то, чего не сделал следователь!
— Гарька! — Женя схватил его за грудки и с силой подтянул к себе. — Ты понимаешь, что делаешь?! Столько может рухнуть! И все на Игоря! На его мать!
— Ты не хочешь грозы? — спросил Гарька.
— Не надо ее сейчас! — стал заклинать его Женя. — Лучше будет без всякого шума. Шум, он нам не на пользу, ты же сам знаешь!
— Я знаю, молчать нельзя! — скрипнул зубами Гарька. — Можешь ударить меня, но молчать я не буду!
Женя разжал пальцы.
— Нет, Гарик, наоборот, умоляю тебя! — забормотал он. — Ты подведешь Игоря под удар! Растравишь суд и наделаешь дел! На коленях прошу тебя, будь благоразумен!
— Это ты возвращайся к своим благоразумным друзьям, — ответил Гарька, повернулся и зашагал к Митькиному домику.
Женя смотрел ему вслед так, что другой бы обернулся. Но этот фанатик шагал себе и шагал.
Женя развернулся, срубая подошвами наросты с тротуара, и зашагал дальше. Он пытался идти, как Гарька, уверенной походкой, но тень на дороге горбилась и раскачивалась, как у пьяного. А состояние было — забейся подальше в тайгу и не показывайся людям на глаза.
Кому теперь что докажешь? Те оттолкнули его к Гарьке, а этот отбросил назад.
И в результате Женька Солонцов оказался между разных убеждений, не имея твердого своего. Только страстное желание помочь Игорю и его матери было у него.
Женя обвел взглядом Горбач, отыскивая тюрьму. Огоньки над тюремным забором весело пятнили снежную целину. Под покрытием этих огней терзался сейчас Игорь. Он ходил, наверное, из угла в угол камеры и думал до мути в глазах. Думал, что друзья не подведут. Он дал направление защите своей исповедью. С полуслова же научились отгадывать мысли, настроение. Был случай, когда Женя пришел на лекции, выпив лишь кипяток. Так получилось, что отцу задержали зарплату, и мать перешла на пайки. А ребятне эти пайки на зубок. И когда Женя сел за свой обед, братишки и сестренка обступили его. «Я ливерку люблю больше всего!» — сказал младший, Юрка. «А я картошечки хочу», — сообщила Маринка, притираясь к Жене кудлатой головкой. «А хлеб так сытнее всего, — сказал баском Никитка. — Солдат от хлеба здоровый!»
Пришлось отдать малышне и хлеб, и весь обед. С томливым ощущением в желудке Женя пошел на лекции. И уже на второй перестал писать, тупо глядел на лектора и думал, у кого бы на перемене занять рублишко. Стыдно было обращаться иркутянину к иногородним. Борис Петрович выручал общежитских, Игоря и Слона. Им оставалось до стипендии три дня.
Но просить у ребят, которые жили сами на хлебе и чае «Белые ночи», мог только последний дубина. И Женя решил, что упадет, но не попросит. И он не поднялся, как все, на захлебистую трель звонка. Темные пузырьки роились перед глазами. Женя лениво следил, как лопаются эти пузырьки, а новые всплывают на их место. И удивлялся еще, как обостряется обоняние у голодного человека. Буфет был в конце коридора, а запах горячих пончиков с ливером доносило в актовый зал. Может быть, этот запах опошлял старинную обстановку зала бывшего дворянского собрания, но Женю он оживил и заставил встряхнуться. И в это время коридорный сквозняк донес прямо-таки жаркий дух теста, пропитанного маслом.
Женя повернул нос на эту приманку и увидел Игоря. Редкий Знак нес что-то обжигающее руки в промасленной бумаге и бутылку «Крем-соды».
«Хватай! — приказал он Жене, опуская на стол ношу. — Заправляться будем».
В бумаге оказалось три пончика, благоухающих и сочных.
«Да я обедал!» — пробовал отбиться Женя, глотая слюну.
«Брось темнить! — хмыкнул Игорь. — Посмотри на себя, в какую мумию превратился!»
«У тебя же последняя трешка!» — простонал Женя.
«Проживем», — отмахнулся Игорь и сунул пончик в руку Жене. Сам отпил из горлышка крем-соды, потом дал Жене запить огнистую начинку. А проглотив свой пончик, третий разломил поровну. На двоих голодных парней этот пай был как быку горошина. Но странное дело: стеклянные бусины перестали скакать перед глазами, на душе потеплело, и оба начали болтать какую-то веселую чепуху. Тогда Женя открыл, что такое кусок, разделенный с другом!
Женя скрипнул зубами от бессилия и тут столкнулся с прохожим.
— Извините, пожалуйста, — отступил он под забор.
— Не за что, — отозвался знакомый гортанный голос. — Куда ты так спешишь, Женя?
Женя разодрал заледенелые ресницы и увидел перед собой Любу Лукину. Она была в своей новой ондатровой шубе, а под рысьим мехом шапки сияли отчаянные глаза.
— Я-то домой тороплюсь, — объяснил Женя и покосился на чемодан в Любиной руке, — дров — ни полена, колоть нужно...
— Мне бы твои заботы, — Люба качнула чемоданчиком, и на его уголках празднично засиял свет.
— А куда ты вырядилась на ночь глядя?
— Пошла по своему маршруту...
— Что-то не пойму...
— А помнишь, вчера я говорила на крыльце...
— Ну, и?..
— Пошла к Ксении Николаевне!
— Это как же ты?..
— Нашелся человек, который меня надоумил...
— Кто?
— Друг твой Гарий Иосифович...
Женя ощутил, как струйка пота катится из-под шапки на висок, леденея на ходу.
— Значит, он посоветовал поговорить тебе с ней насчет дела?
— Нет, остаться!
— Остаться?!
— Конечно...
Люба засмеялась, выталкивая ртом мелкие клубочки.
— А если, — дохнул Женя, как паровоз, — если что случится с отцом?
— Ты-то чего боишься? — удивилась Люба.
— Я боюсь и за Игоря, — объяснил Женя, — может все так повернуться, что дело пересмотрят и дадут вышку!
Глаза Любы на миг заволокло метельной пеленой, но тут же вызвездило вновь, как небо после бурана.
— Знаешь что, Жень, — сказала она, — иди-ка дрова колоть...
Она махнула чемоданчиком и помчалась, как на свидание с освобожденным Игорем.
А Женя показался самому себе мельче и бессильнее. «Нет, я не могу тащить кого-то в ущерб кому-то, — рассуждал он, слизывая иней со щетины над верхней губой. — Я только и могу подставить собственную шею! А кому она нужна в этом случае?»
Женя нырнул в кромешную тьму под стенами управления, и здесь закутанная фигура выросла на его пути. Из щелки в пуховом платке торчал знакомый нос с вмятинкой на конце, а брови вздымались над переносицей, и глаза поблескивали, будто вода в зарослях ивняка.
— Тетя Феня!
— Я, Женечка, я!
— Кого дожидаетесь на таком морозе?
— Тебя, Женечка, поджидаю.
— Меня?
— Тебя, сердечный!
Женя заглянул в самые глаза страдалицы — не тронулась ли она теперь на самом деле? Но Феня спокойно объяснила:
— Домой к тебе ходила с маетой своей...
— Ну, пойдемте тогда опять, что же на морозе стоять.
— Нет, Женечка, лучше здесь говорить с глазу на глаз.
— А в чем дело, тетя Феня?
— После вчерашнего прихода вашего заснуть не могла я... Все думаю: грех или нет, что затаила я про Матвея Андреевича?
— Затаили?!
— Так, Женечка, так... Он это сам появился передо мной с Петром Васильевичем, когда план мой отнес уже Ваня Дмитрию Гурычу. Чуял, видно, Матвей, жила ускользает из рук евонных... Тут он мне и пригрозил: «Отдашь кому другому план, все одно расквитаемся!..» Вот и хотел, видно, бить меня до конца Петр Васильевич в последний вечер, да Игорек и приди ненароком... Что же делать теперь мне, Женечка: дале молчать или суду предъявить такой факт?
Женя покосился по сторонам, нагнул голову к Фениному платку и сказал:
— Но Игорь-то до убийства об этом не знал!
— Выходит, зря я ждала тебя, Женечка, Игорю не поможешь этим?
— Игорю, видно, нет, — ответил Женя, сталкивая, по обыкновению, кулаки, — а вот Матвею Андреевичу не удастся больше отвертеться! Найдется и на него суд: общественный, товарищеский, партийный!
— За грехи пусть его!..
Она сложила крестом руки в вязаных варежках и побрела вниз, бормоча не то молитву, не то жалобу своему богу. И Жене вдруг явственно представилась его мать, которая за многие сотни километров отсюда по-своему молится за старшего своего, Женьку, чтобы все у него было в жизни хорошо, лучше, чем у них с отцом.
«Помолилась бы она, чтобы мне пришло озаренье, — подумал Женя, — и сила моя собралась ко мне, добрая сила, что никого не угнетает, а только спасает!»
Он глубоко затянулся и ощутил запах дровяного дыма, ползущего по склону Горбача вверх.
В день суда
В камералке было шумно. Долгожданный приказ белел на доске объявлений. Черным по белому было написано: «Форсировать проект на производство геологоразведочных работ по выявлению запасов рудного золота на Шаманском месторождении!» Но проектировщики об этом приказе как будто забыли. Разговоры шли о суде над Игорем Бандуреевым и о поступке Любы Лукиной, которая накануне суда ушла из дому к матери Игоря.
— Надо же, какая смелая...
— Надоест ждать — назад притащится...
— Понимал бы ты в женском сердце, Тетеря!
— Держу пари на бутылку шампанского!
— Давай на ящик?
— Чем будешь расплачиваться, куколка?
— Обо мне ты не беспокойся, Тетеря!
— Нет, я реалист — бутылка с тебя, и точка...
Заключить пари техники не успели — в красном углу затрещал арифмометр. Борис Петрович, назначенный в приказе главным по проектированию, нашел способ заявить о себе. Он принес на свой стол старинный арифмометр и завертел ручку устройства с такой силой, словно давал в воздух предупредительную очередь из пулемета.
Техники пригнулись к картам. Но работа не двигалась с места. Все поглядывали на геологов: как они настроены насчет суда?
Однокашники Игоря приоделись сегодня по-праздничному. Но и словом не перебросились друг с другом. Все думали о своем.
Борис Петрович размышлял, как заставить крутиться машину проекта? Надо было подтолкнуть геологов, чтобы они дали задание техникам, а потом и сами сели за геологическое обоснование проекта. Но пока здесь арифмометр не помогал. Виной всему был сегодняшний суд. Пока он не закончится, камералка будет работать вхолостую, это Борис Петрович понимал. Потом-то они наверстают все равно упущенное, но если об этом промедлении узнает Куликов — быть беде! Сейчас у него такое настроение, что судят вроде как их самих. А следовательно, надо крепить дисциплину и порядок. Трудом доказывать случайн