— Свидетель, вы настаиваете на том, что подсудимый находился в состоянии душевного спокойствия, когда уходил от вас? — раздался мерный будничный голос судьи Гречаного.
— Да, я не заметил ни в лице его, ни в жестах, ни в походке признаков сильного волнения, — ответил Лукин. — Он являл собой образец выдержки и мужества.
— Не хотите ли вы сказать, Дмитрий Гурыч, — заблестели зубы во рту прокурора, — что подсудимому свойственна холодная расчетливость и эгоизм высшей степени?
— Нет, я выразился точно, — прозвучал в тишине голос Лукина. — Игорь Бандуреев натура волевая, сильная и целеустремленная...
— И нужна была более мощная встряска, чтобы вывести его из себя, нежели ваше открытие? — проговорила Люся с сердечной открытой улыбкой. — Так, Дмитрий Гурыч?
— Я прошу вас задавать конкретные вопросы, — остановил Люсю судья.
Женя вдруг вспомнил, зачем он здесь, и бешено заработал локтями.
— Ты чо такой-то, парень? — зашикали на него. — За колбасой стоишь, чо ли?
— Мне надо передать... защитнику! — задыхался Женя. — А то поздно будет!
— Давай, передадим, подумаешь, дело како…
Женя посмотрел на многоголовую плоть впереди и на сплющенную тетрадку. Поколебался еще минуту и отдал скрутку ближайшему парню.
— Сначала вот тому, в очках который, а он уже адвокату передаст...
— Будет в ажуре, не боись...
Тетрадь замелькала над головами, Женя следил за нею так, будто в этой ученической тетрадке был оправдательный приговор. Два раза ему казалось, что скрутка выпала из рук в самую гущу народа, и у него пересыхало во рту. Но все же тетрадь добралась до Гарьки, и тот с удивлением развернул ее. Мгновенно оценил.
Женя приподнялся на цыпочки и показал рукой в сторону Люси: «Передавай!»
Гарька кивнул и потянулся к Люсе со скруткой. Она приняла тетрадь, развернула, радостно кивнула в сторону входа. Встала, воспользовавшись минутой в смене свидетелей и объявила:
— Товарищ председатель, прошу приобщить к делу обращение геологов приискового управления и учителей средней школы. — Люся зачитала своим мягким голосом текст и добавила: — Под обращением подписи двадцати семи человек...
— Еще можно, если надо! — прокричал кто-то в зале, и тут поднялся шум.
— Парню жить надо!
— Освободить!
Судья застучал авторучкой по графину с водой. Игорь, сидевший до этого в глубокой задумчивости, вдруг словно пробудился. Он завертел стриженой головой, и рот его закривился, как у мальчишки, сдерживающего слезы. Глаза его засеребрились, будто он только что увидел людей и свою мать на свидетельском месте.
— Бандуреева Ксения Николаевна, вы вызваны в качестве свидетеля и обязаны говорить только правду...
— Правду? — Ксения Николаевна придвинула край косынки к глазам. — Правду?..
Она посмотрела на сына, заметила его растерянность и вдруг сорвала косынку.
— Сынок! — повалилась она перед клетушкой подсудимого. — Сыночек! Надо правду говорить! Люди-то подписались! За что?! Не могу я молчать боле... Надо открыться!
— Мама! — Игорь рванулся из-за барьера, но милиционер поймал его.
— Сынок! — всплеснулся голос Ксении Николаевны. — Люба к нам пришла! Насовсем! Жить надо тебе! А я всю правду открою суду... Как было все!.. Мне самой легче станет — любая каторга лучше, чем на душе все носить!
Она поднялась, вскинула голову, и голос ее заметался по залу:
— За мать свою сынок хотел сесть... Вырвал топор у меня из рук и приказал молчать, иначе руки наложит на себя: «Держаться не за что мне, мама, если ты сядешь в тюрьму — покончу с собой». Вот я и молчала! А Петю я кончила. Это правда!.. Страшный стал он совсем. Пришел пьяный и мне говорит: «Иди к блаженной своей, то есть к Фене, скажи: в последний раз прошу добром отдать план! Не отдаст — отправлю ее вслед за братом!» Взмолилась я: «За что же ты человека изводишь угрозами, Петя?» — «Не человека, а темный элемент! — объявил он. — И справедливости ради убрать его надо с нашей дороги! Не может такого у нас быть, чтобы ученые люди работали вхолостую, а темные да блаженные открытия производили! Да еще выродки, неподдающиеся нашему воспитанию! Очищу дорогу для Куликова и сына, чтоб тени не падало на них! Чтоб торжество у науки полное было, а не у темной силы! Чтобы сын мой ходил в открывателях, а не эта подкулачница!..» Попробовала я угомонить Петю, да где там... «Сейчас же иди да скажи ей: Крутый это передает... Она знает по нашим местам, за что такое прозванье я получил! Крутый ни перед кем в долгу еще не был. Выполнит дело, раз поручено...» Поняла я, покатился Петя — не остановить! А он топор мне кажет: «Иди, как приказываю, а то и тебе хана!»
Вывернулась за дверь я, потряслась в сенях да назад! А тут Игорек заявляется. Я назад в дом, а Петя на меня: «Мое приказанье не хочешь исполнять?!» А сзади Игорь! Побелел — и на отца. А тот с разгону-то продолжает на сына идти. И у меня тут все в голове замешалось: «Убьет Петя сына! Его он хотел убить и убьет сейчас!» Не помню, как и схватила топор и стукнула Петю, чтоб остановить... А получилось-то сильно... И упал он на порог.
Игорь сидел с закрытыми глазами, мучительно повторяя: «Что ты наделала, мать! Что наделала?» У прокурора то появлялся, то пропадал блеск во рту. Люся нервно перебирала листки в своей папке. Две полных женщины-заседателя повернулись к судье, хлопая глазами. Судья сосредоточил всю зрительную силу черных своих глаз на Игоревом лице, молча требуя от него подтверждения материнских признаний.
Но Игорь, закрыв глаза, раскачивался, и глухой стон тянулся из его груди, будто от удара в солнечное сплетение.
— Подтверди, сынок! Скажи, что в уме я сейчас!
Игорь вздрогнул.
— Правда это! — разнесся по залу его полухрип-полустон. — Но он сам довел маму до такого! У нее затмения начались! Она не виновата! Это он со своими приемами! А она не виновата! Он сам ее довел! Вы же слышали! Это чистая правда! От такого и здоровому не поздоровится! И сам он это себя! А мать не виновата!..
Голос Игоря оборвался. По залу разнесся шорох, напоминающий трепет листьев перед бурей в тайге.
Но судья опередил бурю:
— Объявляю перерыв!
От грохота затрещали стропила. И публика, изнемогая от чувства, бросилась к выходу, подхватила Женю и вынесла на середину площади.
Женя отдышался, сосчитал оставшиеся пуговицы и стал высматривать Гарьку.
Людской поток из зала суда становился спокойнее и замедленней. В самом хвосте болтнулся козырек Гарькиной шапки, и Женя бросился к крыльцу.
Гарька обнял его молча, потерся колючей щекой о Женин висок и сказал:
— Вовремя подоспел ты!
— А ты... ты просто гений... так почувствовать нутром правду!
— Хорошо хоть ты меня не оставил, когда я уже сам колебаться начал...
— А вообще-то получается Слон опять прав: Игорю вроде как хуже сделали...
— Правда никогда не хуже... Я сейчас успел поговорить с прокурором Круглых, он пришел к выводу, что Ксения Николаевна неподсудна: так таить истинные обстоятельства преступления могла только ненормальная... Ее будут лечить в психиатрической клинике... В хорошей клинике...
— И мы, конечно, в стороне остаться не можем, верно?
— Горло бы вылечить не помешало мне самому.
— И так тебя слышно!
— Очки бы новые...
— Видишь и в этих получше других глазастых!
Гарька не выдержал — расплылся в лучистой улыбке.
— Да, чего-то рано зажаловался?.. — Он кивнул на крыльцо, которое осаждала толпа. — Пойдем пробиваться...
— Куда спешить? Все равно возвратят теперь на перерасследование...
— Вот и ты уже успокоился...
— А чего теперь суетиться?
— Теперь-то и надо навостриться: ни одной мелочи не пропустить: помнишь, с кем предстоит столкнуться?
— Еще бы...
Женя сдвинул кулаки и направился к крыльцу, стараясь шагать в ногу с Гарькой.
Народ напирал обратно.
Иркутск
1965—1972 гг.
Рассказы
МЫ — ЗОЛОТОИСКАТЕЛИ
Только я выкинул на аэродроме гигиенический пакет, как меня окружили незнакомые парни.
— Это, ребята, техник-геолог к нам на разведку, — объяснил всем летевший со мной из Бодайбинской главной конторы буровик. — У-у-у, светлая башка, не смотри что молодняк. Докажет тут нашим про золото. Специальный курс заканчивал!
Меня еще мутило, поэтому я не возражал. Парни подхватили нас и поволокли куда-то. Мы очутились в столовой.
Гул, кряк, дым. На столах больше поблескивало бутылок, чем белело тарелок, под ногами снуют разноцветные собаки с ушками торчком и хвостами-вензелями.
Меня усадили за стол. «Буль-буль» — налили спирту чуть не полный стакан. Долили шампанским. Мой веселый попутчик провозгласил тост. Он говорил, что якобы его друг Толя разгонит бюрократов, наладит дело с нарядами в пользу «работяг» и откроет новые месторождения, дабы расширился фронт работ в Дальней Тайге.
— Пора!
— Наконец-то привез ты, Коля, кого надо!
— Самое то!
— До дна!
Мне возразить не дали. Дружно потребовали, чтобы я выпил. Когда я опрокинул в себя адскую смесь и голова моя отуманилась, стал даже поддакивать парням. Видела бы меня в этом состоянии моя мама, она бы схватилась за сердце. А здесь все привело моих приятелей в восторг. Какой-то якут тут же подарил мне охотничью черную, как уголь, собаку Пирата. Лайка с удовольствием легла под стол возле моих ног.
Старик с пронзительными лешачьими глазками подсел ко мне, разогнав парней по углам.
— Цыганов я, — сказал он заманным голосом. — Вся тайга знает Елизара Панкратьевича Цыганова, и ты, юноша, лови момент...
И он рассказал мне, что нашел «кусок шкварца с золотым прожилком». И не в долине где-нибудь, а на гольце. Верная жила где-то там, на Горбыляхе. Да беда: Кирьяков нелегок на подъем, недоверчив и плохо понимает в рудном золоте.
— Проверить бы тот гольчик с тобой, юноша, — взмолился старик. — Чтоб лошадку дали, мешки спальные да аванец... Вдруг подфартит! Тогда на свете не зря жил бродяга Цыганов! И тебе, юноша, почет-уважение с первого шага в Дальней Тайге!