Между тем лодка обогнула высокий мыс, и стал виден лепящийся на нём у самого обрыва заезжий домик. Матвеев предложил здесь остановиться.
В заезжем домике нашёлся котелок, а в погребе обнаружились макароны, соль и оливковое масло. Матвеев собрал с грядки десяток помидоров. Спрут, живший на чердаке заезжего дома, наловил в море рыбы и принёс воды из колодца.
Набрали в котелок воды, поставили котелок на угли, развели огонь.
…В тот вечер Матвеев впервые в жизни поцеловал женщину. Произошло это так. Провожая Гореву, он всё время молчал, накапливая в душе необходимое для исполнения своего замысла мужество. Наконец, призвав всю имевшуюся у него волю, он произнёс хриплым от волнения голосом, весьма удивив этим Гореву:
— Разрешите мне вас поцеловать. Пожалуйста. Я всегда буду гордиться, что поцеловал такую красивую женщину. Можно?
Горева, казалось, была смущена и растеряна, но кивнула головой. Из груди Матвеева вырвалось глупре восклицание.
Он крепко обнял Гореву и поцеловал её в губы.
— Вы меня смутили вашей просьбой, — тихо сказала Горева. — Я замужем и у меня двое детей.
…Через месяц Матвеев улетел на воздушном корабле в N-CK. Решив проблему Аиральди, Матвеев прожил затем не больше года. Вскоре по возвращении в N-ск, он заболел. Медицина оказалась бессильна против болезни. Пятого сентября 3977 года Василий Дмитриевич Матвеев находился при смерти.
В тот день доктор ушёл от больного, поскольку ему незачем было долее тут быть, и у постели Матвеева остались ученик Матвеева Алёша и другой, уже взрослый его ученик — Михаил.
Был поздний вечер. Комната слабо освещалась маленькой свечой с зелёным абажуром. Матвеев лежал и тяжело, прерывисто дышал. Чтобы отвлечься от тягостных чувств, Алёша заговорил о песне, слышанной им от Матвеева.
— «За рекой на горе лес зелёный шумит». Раз лес шумит, а не гудит, значит, он был лиственным, — говорил Алёша. — Ведь хвойный лес не шумит, а гудит. Один берег реки, левый, низкий, а тот берег, на котором стоит хуторок, правый. Он высокий. А через реку в этом месте был перекинут мост.
— Откуда ты знаешь, что через реку был перекинут мост? — спросил Михаил.
— Из строк «Опозднился купец на дороге большой. Он свернул ночевать ко вдове молодой». Слова «на дороге большой» означают, что действительно там была большая дорога, или, по выражению Василия Дмитриевича, транспортная артерия. Но река — это тоже транспортная артерия, а две транспортные артерии располагать параллельно невыгодно.
Василий Дмитриевич рассказывал мне, что на картах тех областей России середины XIX века, где употреблялось слово «хутор», не обозначены большие дороги, которые вплотную приближались бы к рекам, но не пересекали их. Так что, вероятно, «большая дорога» пролегала ортогонально к реке и там был мост.
— Но могла быть и переправа…
— Да, правильно. Я позабыл. Василий Дмитриевич говорил, что там был мост или переправа, — сказал Алёша смущённым тоном и вытер рукавом пот со лба. В, комнате было душно.
Алёша встал с дивана и вышел во двор. Всё спало. Звёзды сияли. Алёша подивился их множеству, надышался воздухом ночи и направился уже обратно в комнату, как вдруг поскользнулся и упал на что-то чёрное, извивающееся, склизкое. С ужасом вскочил Алёша на ноги и, лишь прибежав в комнату, сообразил, что он впотьмах наткнулся на ползавшего по двору спрута. Посмотрев на Михаила, Алёша обомлел. Тот сидел за столом еле живой, совершенно зелёный.
— Что с тобой? Тебя что-то напугало? — хрипло спросил Алёша.
— Нет.
— Отчего же ты такой зелёный?
Михаил вздрогнул и провёл ладонью по лицу.
— Постой! — воскликнул он. — И ты зелёный!
— Да ну? — Алёша тоже провёл рукой по щеке, но сразу сообразил: на их лицах был свет от зелёного абажура силикатной свечи.
Они подошли к Матвееву. Он что-то прошептал, и дыхание его пресеклось.
Утром у подъезда раздался топот лошадей и грохот подкатившей кареты. Хлопнула дверка, и в комнату вошла, почти вбежала, молодая женщина. Она назвалась Людмилой Михайловной Горевой. Она спросила:
— Какие были последние слова Матвеева?
— Людмила Михайловна, его последними словами, — отвечал Михаил, — была пословица: «На смерть, что на солнце, во все глаза не взглянешь».
— Внесите сюда цветы! — крикнула Горева, и двое её детей — мальчик и девочка — внесли в комнату целый сноп великолепных цветов.
Ныне не много осталось стариков, помнящих удивительные минуты перелёта Земли в туманность Андромеды. Один из них, Николай Андреевич Хлопонин, в принадлежащих его перу «Исторических очерках и воспоминаниях» так описывает свои впечатления об этом самом грандиозном космическом предприятии человечества.
«В тот день в N-ске, — пишет Хлопонин, — к двум часам дня Театральная площадь заполнилась народом. Толпа с замиранием сердца следила за солнечным диском. Точное время старта Земли не было известно. Его ждали с минуты на минуту. Я, тогда ещё совсем малыш, сидел на цепях, окружавших памятник, расположенный у выхода Театральной площади к Приморскому бульвару.
Со мной был отец. Он объяснял мне что-то, чего я не понимал, про эффект Доплера, в силу которого солнечный свет, переместившись в инфракрасную часть спектра, станет невидимым, когда Земля двинется в путь. Я слушал отца, раскачиваясь на цепях памятника, как на качелях.
Вдруг мне показалось, что тень, отбрасываемая памятником, почернела и качнулась в сторону. Я поднял глаза и испугался.
Всё, что было на площади, — люди, лошади, кареты, — всё сделалось иссиня-чёрным. Люди, похожие теперь на негров, все до единого смотрели на солнце.
Я повернул голову и тоже стал смотреть на солнце. Оно больше не слепило глаза, превратившись в медленно плывущий по небу комок ярко-фиолетового пламени. Теперь оно было не круглым, а сильно вытянутым. Через минуту солнце стало синим, а ещё через минуту ярко-зелёным (последовательно принимая все цвета спектра). Проплывая над городским театром, светило на мгновение снова стало золотым, потом оранжевым, потом вишнёво-красным и наконец померкло.
Когда мои глаза привыкли к темноте, я увидел мириады ослепительных звёзд, мчащихся по чёрному небу. Они скапливались неправильными пятнами в разных частях небосвода, образуя пересекающие небо арки, которые периодически рассыпались и перестраивались. Я почувствовал прохладу.
— Папа, скажи, папа, это всё люди делают? — спросил я отца, и когда отец ответил мне утвердительно, я изумился могуществу человеческого рода.
Четыре раза в небе появлялись маленькие, узкие, как чёрточки, солнца и, поиграв всеми цветами радуги, исчезали вдали. Потом наступила полная тьма. Звёзды скрылись из виду.
Лишь несколько неясных бледных пятен металось по невидимому небу. Так прошло около получаса. Затем одно из белёсых пятен посветлело, расширилось и рассыпалось по небу мириадами звёзд. Из-за горизонта выплыло пылающее фиолетовое солнце. Оно проплыло над площадью и повисло у декоративной колоннады, вспыхнув сначала синим пламенем, а затем превратилось в ослепительно белый диск, каким и положено быть солнцу.
— Это не наше старое солнце. Это другое солнце, — сказал мне отец. Наше старое солнце взорвалось миллион лет тому назад.
Я встал на ноги и осмотрелся. Над площадью вился лёгкий туман. От земли, травы и кустов бузины подымались испарения.
Собравшийся на площади народ стал понемногу растекаться.
Я оборотился лицом к памятнику, отлично мне известному.
Это была бронзовая статуя бородатого мужчины, опирающегося рукой о спину бронзового спрута. На подножии памятника поблёскивали металлические слова: „Математик Василий Дмитриевич Матвеев“.
— Открытие этого человека сделало возможным перелёт Земли к другому солнцу, — сказал мне отец.
— Он жил в седой древности, — повторил я где-то слышанную фразу.
— Да, это было в седой древности, — сказал отец. — Седой древности теперь, но бывшей когда-то златокудрой молодостью.»