41. Чем-то вроде теории четырех влаг, которая главенствовала в медицине в средние века, или виталистских верований девятнадцатого века, по которым живые существа содержат в себе некую искру жизни.
42. Модальность раков, связанных с вирусом, напоминает таковую у генетических раков. Вирус не вызывает рак как таковой, но он перепрограммирует ДНК клетки таким образом, что становится достаточно меньшего числа мутаций для того, чтобы она стала раковой. Представьте, что у вас есть игровой автомат, а вирус или генетическое заболевание – это две вишенки, которые постоянно стоят на месте. Вероятность, что вам выпадет три вишенки, намного выше, чем в «нормальном» игровом автомате.
1. Об отъезде из Элиса Эллисон говорит примерно так: ему там, в общем-то, нравилось, маленький городок, он там был счастлив, но – и здесь он делает глубокий вдох, осторожно подбирая слова, потому что знает, как это прозвучит, – не хотел стать таким же, как все ребята оттуда. Элис – это точка на местной карте в часе езды на запад от Корпус-Кристи, в сорока пяти минутах, если ехать быстрее, и это типичный маленький техасский городок, где много хорошего – хорошие люди, хорошие фермы, хорошее воспитание и работа, еще и база ВВС поблизости. Его отец получил «крылья» авиационного хирурга, служа там резервистом, и благодаря этому стал местным врачом, но его семья была из Вако и владела там магазинчиком обуви. Он перебрался в Элис. Джим хотел перебраться куда-нибудь дальше. Он бы не был там счастлив. Он вырос в маленьком городке, ему там нравилось – и сам город, и люди, как может нравится только место, где вы родились. И он знал все так, как может знать только местный парень. И, говорит он, ему не хотелось просто быть этим парнем, таким же, как все остальные.
В этом не было ничего плохого. Он любил футбол, только не играть в него; он любил атмосферу маленького городка, но не хотел в нем застревать. Он был чтецом и экспериментатором. Он был любопытен, у него были определенные представления о себе – не то что он был не по годам развит, но потенциал у него был. Семейный гараж превратился в лабораторию, лес – в место испытаний самодельных пороховых бомб, пруд – в источник лягушек для вскрытия. Если вы поговорите с большинством ученых-исследователей и выпьете с ними по паре пива, то обнаружите, что многие из них были одиночками и многие делали домашнюю взрывчатку – это нормально для юных ученых. А если из-за этого в «рабоче-крестьянском» Техасе он казался белой вороной – пусть будет так. У него, в конце концов, были два брата, и они более чем компенсировали его «недостатки». Отец поддержал его, когда он захотел записаться на удаленный продвинутый курс биологии в Техасском университете вместо того чтобы терпеть целый год школьной биологии, в которой не рассказывают об эволюции. А на следующий год ему исполнилось шестнадцать, он окончил школу и уехал навсегда. Остин был местным центром эксцентричности, да и университет там был хороший. Но в конце концов Эллисон понял, что Беркли еще круче и эксцентричнее, чем любое другое место.
2. То были пиковые годы, когда все было распахнуто настежь; маленький университетский городок лишь начинал перевоплощаться в «столицу фриков» ковбойского штата.
3. Конечно же, Джим Эллисон был в этом не одинок. То был период расцвета Остина. Остин был маленьким университетским городком до тех пор, пока «бэби-бумеры» не окончили школу. Он был меньше, чем большие города вроде Сан-Франциско, где расцвела «цветочная сила» шестидесятых, и находился далеко от моря, в глубине Техаса, но все равно превратился в рассадник местной версии «странных» ребят и девчат – они были все еще достаточно техасцами, чтобы танцевать тустеп, достаточно хиппи, чтобы делать это под кайфом, а университет был достаточно близко, чтобы в город постоянно тянуло молодые таланты, смотревшие в будущее. Для многих это будущее больше не требовало переезда в большие города на побережье или даже в крупные центры штата вроде Далласа или Хьюстона. Будущее можно было найти прямо здесь, в Остине, куда недавно перенесли свое производство Texas Instruments, Motorola и IBM.
Не повредило и то, что возраст голосования – и разрешения пить спиртное – уменьшили до восемнадцати лет, а работу баров продлили до двух ночи. Наделенные политической силой, совершенно легально пьяные тинейджеры смогли тусоваться после полуночи в «фрик-столице» ковбойского штата, и вокруг них быстро появилась музыкальная сцена, обеспечивавшая саундтрек. Если вы торговали пивом, а пол был достаточно плоским, чтобы поставить на него барный стул, у вас был музыкальный клуб.
4. «Я учился на биохимика и работал с аспарагиназой, ферментом, который уничтожает в вашей плазме аспарагин, необходимый для роста многих видов лейкемии. Сами клетки лейкемии его производить в достаточном количестве не умеют. Ее все еще используют для того, чтобы вызвать ремиссию при детской лейкемии, но она никого не излечивает. А вот у мышей она полностью излечивала лейкемию. Я пытался заставить ее работать лучше. Я начал изучать литературу по иммунологии. Потом я прошел курс, и мне стало очень интересно. Чисто ради забавы я однажды вылечил мышей от лейкемии с помощью этого фермента».
5. Фермент, введенный мышам, разрушал «пищу» для опухолей. В результате лейкемия умерла от голода вместе со всеми раковыми клетками. А потом эти клетки, как и все мертвые клетки организма, были вычищены «мусорщиками», клетками врожденной иммунной системы – макрофагами. Эллисону захотелось узнать, как они работают, да и вообще, как там все работает.
6. Его голос имеет характерную мелодичность американской глубинки; он произносит последнее слово с небольшой паузой, словно никуда дальше не торопится, но вот когда пауза заканчивается, он продолжает быстро говорить на ту же тему.
– Мне «повезло»: я учился в одном из немногих университетов, не связанных с медицинским училищем, в которых хоть как-то учили иммунологии, – вспоминает Эллисон. Он учился на биохимика, но работа вызвала у него интерес к другому аспекту биологии – иммунной системе, – и один из его научных руководителей, Джим Мэнди, предложил ему курс. Эллисон не мог упустить такой шанс, «да и интересно мне было». Профессор читал лекции о новооткрытых Т-лимфоцитах.
– Он рассказал об этом открытии, – говорит Эллисон. – Читал лекцию. Но после уроков я приходил к нему в кабинет, и он говорил, что не верит, что это правда. Он был сторонником антител.
Учителя Эллисона – как и многих других иммунологов – беспокоило то, что T-лимфоциты выглядели слишком непохожими на B-лимфоциты, чтобы быть частью одной системы.
B-лимфоциты не убивали болезни напрямую; они вырабатывали антитела, а антитела помечали заболевания, которые должна убивать врожденная иммунная система. Именно так многие годы учили иммунологов, и исследования тоже развивались в направлении дальнейшего выяснения подробностей в этом сценарии.
– Но потом появились T-лимфоциты, и люди говорили: ну, они работают иначе, убивают зараженные клетки напрямую, – говорит Эллисон. Если добавить T-лимфоциты к картине с B-лимфоцитами, все выглядит слишком сложным. Эволюция обычно довольно консервативна, она снова и снова использует одни и те же биологические процессы, переориентируя и надстраивая известные конструкции вместо того чтобы начинать с нуля. Если иммунная система сложна, то эти «усложнения», скорее всего, выросли из одних и тех же корней и используют похожие механизмы. Практически невозможно было представить, что природа может создать две совершенно разные системы с частично пересекающимися задачами в одном организме.
– Он все равно читал этот курс, но потом я приходил к нему в кабинет и спрашивал: «Доктор Мэнди, почему вы не верите, что T-лимфоциты убивают зараженные клетки?» а он отвечал: «Ну, я не знаю, просто это кажется слишком странным».
Все выглядело так, словно если бы наши почки удаляли токсины из крови совершенно разными способами, никак не связанными друг с другом. Эллисон тоже считал, что это странно, но по-хорошему странно. Он хотел все «проверить», узнать об этом побольше.
– То было фантастическое время в науке, – вспоминает Эллисон. – Иммунология всегда была довольно непонятной отраслью – ну, все, конечно, знали, что у нас есть иммунная система, потому что прививки работали. Но никто не знал особых подробностей.
Он уже достиг потолка в единственном классе иммунологии, доступном ему в Остине.
7. Макрофаги и дендриты (биологи называют их просто «антиген-представляющими клетками», или АПК) служат чем-то вроде живого плаката, которые показывают номера, выигравшие в последней лотерее, в виде уникальных образцов антигенов болезни. Каждая из миллиардов адаптивных иммунных клеток рождается со своим лотерейным билетом. В конце концов номера совпадают: случайным образом находится B– или T-лимфоцит, который точно соответствует представленному антигену, и он начинает размножаться, составляя целую армию клонов с одним и тем же выигрышным билетом против болезни, после чего начинается адаптивная иммунная реакция.
8. – Я был как-то немного разочарован, – вспоминает Эллисон. Он хотел поступить в какой-нибудь «первоклассный» вуз, чтобы изучать иммунологию. – Но я снова занимался биохимией – очищал белки, секвенировал их и так далее. Старшие товарищи заставляли тебя заниматься черновой работой, а все остальное они называли «моделированием», ну, типа «не составляй модели, не думай, просто работай!» В общем, я сказал им: если это наука, занимайтесь ей сами, а я поеду назад в Остин! Но тогда я был в Сан-Диего. Я женился и пару дней в неделю играл с кантри-группой. Неплохо проводил время.
Помните Spanky and Our Gang, у них еще песня была, Like to Get to Know You? Я играл с группой, которая однажды выступала у них на разогреве, и даже был знаком со Спанки Макфарлейном.
Длинноволосый кандидат наук, игравший на губной гармошке, – это круто, он хорошо вписался в музыкальную сцену.