Все варианты Тюрина
Требовать от человека, провозглашающего великие истины, чтобы он сам следовал им, – значит требовать слишком многого.
Ведь, провозглашая истины, так устаешь!
1
Когда я возвращаюсь, то замечаю в комнате приглушенную сосредоточенность. Все заняты делом. За моим столом сидит в вольной позе коренастый мужчина в темно-синем костюме. Волнистые волосы тщатся замаскировать розовую плешь. Белый воротник обтягивает шею с тремя крепкими складками. Широкие пальцы в светлых волосиках барабанят по оргстеклу на столе. Павел Федорович Уралов, прошу любить и жаловать.
Во мне все как-то подбирается. Заслышав мои шаги, Уралов поворачивается всем корпусом, доброжелательно смотрит из-под белесых бровей блестящими голубыми глазами:
– Так как ваши успехи, Алексей… э-э… Евгеньевич?
Что меня всегда умиляет в Паше, так это его «э-э» перед отчествами сотрудников. Отвечаю уклончиво:
– Ничего, благодарю.
– Первые матрицы сегодня выдадим?
– Мм… нет. На той неделе.
– Хм!.. – Уралов встает, оказывается одного роста со мной. Энергично поводит широкими плечами. – А в отделе электронных систем ждут. Стенд собрали под них.
Слышать это неприятно. Черт догадал меня наобещать матрицы этому отделу. А все Стасик-Славик, он подбил…
– Я уж упросил их не прижимать со сроками. Не успевает, мол, исполнитель. Но самое крайнее к концу месяца надо дать.
Я не могу сдержать изумленный взгляд: неужели мы с Ураловым будем в тех же отношениях и к концу месяца, после ученого совета? Рассчитывать все-таки уцелеть?!
…Не имеет значения, какой я сейчас разговариваю с Пал Федорычем: надвариантный или обычный, которому надо матрицы к концу месяца выдать. Есть варианты, где он берет верх надо мной, есть и такие, где не берет, даже напротив, – но нет таких, где бы мы с ним были заодно, в мире и согласии. Наше противостояние имеет тот же первичный иррационально-глубинный смысл, как и моя дружба со Стрижом. Конкретные обстоятельства будто и ни при чем, на поверхности. Он тоже чувствует это, насторожен.
А вот с каким Ураловым я сейчас общаюсь? Он ведь тоже был в Нуле, перебросился оттуда – довольно странным образом, и больше мы там его не видели.
Пал Федорыч, наш благородный кшатрий, вернулся из отпуска в благополучный, с живым Стрижом, вариант Нуля – свежий, загорелый, осанистый. На готовенькое. Начал знакомиться с тем, что мы здесь без него… это… соорудили. Познакомили. Преобразованная и расширенная комната, из которой было удалено все ненужное для эмоциотрона, произвела впечатление на Уралова своей функциональной цельностью. Два дня вникал в схемы, магнитозаписи, снимки.
– Так вы ж это… продемонстрируйте в натуре – что и как?
В натуре «что и как» демонстрировал Сашка, первый из нас, кто освоил быстрое скольжение по ПСВ туда и обратно. Это требует высокой собранности – быть в пятимерном мире, как в обычном, перемещаться усилием воли, будто шагать.
Итак, Стриж в стартовом кресле, в окружении электродов. Я за пультом, Алла на медицинском контроле. Тюрин вводит Павла Федоровича во все технические детали – и в голосе его, не могу не отметить, дрожь искательности, чуть ли не подобострастие… (перед кем, Кадмич!).
Приближается ПСВ – довольно широкая, по приборам вижу: секунд на сто. Музыкальный сигнал резонанса. Алла поднимает пальчик вверх: состояние перебрасываемого в норме. Откатываю тележки с электродами. Сашка делает движение, будто устраиваясь в кресле поудобнее… и исчезает.
– Ого, – произносит Пал Федорыч. – А теперь там что?
Двадцать, тридцать, сорок секунд… На помосте возникает расплывчатое мелькание. Шестьдесят секунд, семьдесят – мелькание оформляется в Стрижевиче. Он стоит, опершись о кресло, в зубах дымящаяся сигарета – любитель эффектов!
– Между прочим, Павел Федорович, – говорит Сашка, сходя с помоста, – я сейчас был в варианте, в котором вы уже кандидат наук. И не «и. о.», а полноправный завлаб.
Я беру его сигарету, смотрю: «Кэмел»!
Уралов смотрит на Стрижа осторожно, но доброжелательно.
– Очень может быть, – произносит солидно. – Почему бы и нет!
– Пал Федорыч, – вступаю я, – так, может быть, и вы, а?..
Он смотрит на меня: в голубых глазках доброжелательности меньше, настороженности больше. Сомневается, шельмец, в моих добрых чувствах к нему, во всех вариантах сомневается.
– А вы тоже это… перебрасывались?
Я чувствую, как ему хочется закончить вопрос: «…в варианты, в которых я кандидат?» – но стесняется человек. Конечно, Паше приятно было бы попасть туда – от всех провалов «мигалки», от шаткой ситуации, в которой оказался сейчас (доказали, что могут обойтись без него в решении такой проблемы, утерли нос), – в добротный солидный вариант. Отдохнуть душой.
– Конечно, – говорю, – и не раз. Ничего опасного. При вашем здоровье, особенно после отпуска, – запросто.
– Главное, не дрогнуть душой, – замечает Сашка, – и вы сможете перейти волево, возвышенным способом.
– Ну разумеется! – мелодично добавляет из своего угла Алка. – Не на «собачий» же переброс Павла Федоровича ориентировать.
Она поняла игру, включилась. Смотрит на Уралова с поволокой. Решился Пал Федорыч. Все-таки в храбрости ему не откажешь. Из стартового кресла он, когда накатила его ПСВ, исчез молча и без лишних движений. Волево. И… считаные секунды спустя из камеры донеслись звуки «Бах! Бабах!» и неразборчивые возгласы; потянуло сладковатым дымом. Через четверть минуты шум стих, позади рывком раскрылась дверь. Мы обернулись: это Уралов влетел в комнату, тяжело дыша и блуждая глазами.
Вид его был ужасен: правая щека вся в бурой копоти, под глазом зрел обширный синяк, нос – великолепный волнистый нос, мечта боксера-любителя – свернут вбок и багрово распух. На синем пиджаке недоставало верхней пуговицы. Светлые волосы всклочены.
– Там что – война? – спросил Стрижевич.
Казалось, Уралов только теперь заметил нас. Оглядел. Чувствовалось, что мысли его далеко.
– Какая война! Вы почему здесь?
Мы переглянулись.
– Так надо, – сказал я.
– А Кепкин где? – не успокаивался Уралов.
– Переброшен, еще не вернулся.
– Переброшен… н-ну, погоди мне! – Пал Федорыч будто в прострации шагнул снова на помост, сел в кресло, осторожно потрогал свернутый нос и – исчез. На этот раз окончательно.
Все произошло в пределах одной ПСВ.
Потом мы ломали головы: то ли Уралов хотел повторить эффектное возвращение Стрижа, но – вариантам не прикажешь – получилось со входом через дверь, то ли так произошло помимо его воли, когда, удалившись по Пятому измерению, налетел на что-то, сильно, судя по его виду, отличавшееся от кандидатского статуса. И его отбросило назад. Как бы то ни было, более Павла Федоровича в Нуле мы не видели.
…Так все-таки: какой? Мы толкуем сейчас о диодных микроматрицах, я делаю вид усердия и озабоченности – может, и Паша так?
Надвариантный Уралов, причастный к Пятому измерению, воспаривший над миром простых целей и погони за счастьем, – в этом есть что-то противоестественное. Он не надвариантен, не может быть им. Он вневариантен. Существует, и все – как дерево, дом, бык. И не матрицами он озабочен, не разработкой вычислительных автоматов или чего-то еще – своим благополучием и успехом. Всегда и всюду.
Я опускаю глаза, говорю смиренно:
– Хорошо, постараюсь к концу месяца.
Но Уралов заметил промелькнувшие на моем лице изумление, сомнение, иронию – начинает нервничать.
– Да вам и стараться особенно не надо, да! – В голосе появляются резкие нотки. – Все вам ясно, работа обеспечена… Надо только больше находиться на рабочем месте, меньше отсутствовать!
– Я уходил списывать «мигал…» то есть «Эву».
– «Эву»?! – У Паши перехватывает дыхание. Несколько секунд он не находит слов. – Кто вам позволил?!
– Надо же ее когда-то списать, там один каркас остался.
– Значит, вот вы как… – Пал Федорыч лиловеет. – Вот вы как, значит! Интригами занимаетесь в рабочее время, подкопами, самоуправством! Других результатов так от вас нет. Не выйдет!
(Спокойно, Кузя. Спокойно, Боб… или как там меня? – Алеша. Я существую в пятимерном мире. Заводиться не из-за чего, все до лампочки. Просто попал в штормовую ситуацию. Спокойно. Я существую в пятимерн… а, к такой-то матери!)
Равновесие рухнуло. Меня охватывает такая злость, что, будь у меня на загривке шерсть, она встала бы сейчас дыбом.
– А вы за меня не думайте, что я обязан, вы за себя думайте! За самоуправство со списанием «Эвы» вы ответите. Я отменяю акт!
– Тогда уж заодно представьте действующую «Эву»!
– Да! – сгоряча отвечает Паша. – Не считайте себя таким умным, а то много на себя берете. Как бы нам с вами не пришлось расстаться! – Он поворачивается и шумно уходит.
– Вот это вы правильно сказали! – кричу я вслед.
2
Минуту в комнате стоит оглушительная тишина. У меня пылают щеки и уши. Фу… как я орал. Потерял лицо, надвариантник. Да, но в этой злобе как раз и сказалось знание иных вариантов – всех тех, в которых мы из-за Пашиной самодовольной тупости попали в беду.
– Ник-Ник, чего он взвился из-за «мигалки»? Мало ли мы списывали!
– Не понимаешь? – Толстобров подкручивает маховичок микроманипулятора. – Ведь акт пойдет на утверждение в главк.
– Ну и что?
– Все равно не понимаешь? А то, что не каждый день в главк присылают акты на списание сорока с лишним тысяч рублей. Все там будут вникать, вспоминать о провале «мигалки». Сделают внеочередное вливание директору. А это еще более отвратит его от Уралова.
– Так это же хорошо. Ай да я!..
– Это было бы хорошо… – Ник-Ник косится в мою сторону. – Если бы ты не ляпнул Пал Федорычу про списание. И кто тебя за язык тянул? Пошел бы акт потихоньку куда надо. А теперь все, Уралов еще придержит. Выразит несогласие с формулой списания или что-то еще… имеет полное право. И приготовься к тому, что припишет тебе черные интриганские намерения.
– Так я ж не знал!
– Думать надо.
Настроение у меня портится окончательно. Вот: высшее образование имею, многие науки постиг, даже пятимерность бытия… а не сообразил. Элементарно сглупил. Там, где у нормального делового человека, у Уралова, того же Ник-Ника, мгновенно срабатывает вся цепочка связей (сорок тысяч – главк – втык директору – втык Паше), у меня ничего не сработало. Не заискрило даже. Это была возможность пошатнуть Уралова, помочь ему рухнуть. Она упущена начисто, поскольку я совершенно неколебимо ляпнул про списание.
А сколько вообще я благоприятных возможностей упустил из-за того, что не сообразил вовремя, тюфяк нерасторопный! И всего-то требовалось промолчать, не распускать язык… досада.
Снова тихо в лаборатории. Все работают, я переживаю.
Медленно, как-то нерешительно открывается дверь. Входит высокий сутулый мужчина с мягким лицом ребенка, редкими светлыми волосами, обрамляющими лысину. Радий Петрович Тюрин, старший инженер и аспирант-заочник, – он же Кадмий Кадмич, Скандий Скандиевич, Калий Кальциевич и так далее; кличек у него больше, чем у матерого рецидивиста, вся таблица Менделеева.
Радий Тюрин – основоположник № 1, чья мысль властвует над нами в Нуле и переносит в другие варианты. Сам он, правда, по слабости здоровья и в силу некоторых черт характера Нуль ни разу не покинул; единственная попытка переброситься закончилась вызовом реанимационной установки. Теперь там он чувствует себя перед нами виноватым.
Он везде себя чувствует таким. Мощное имя Радий ему действительно не подходит.
– Привет, – тенорком негромко говорит Кадмич здешний: так негромко, что, если не ответят, можно истолковать себе, будто не расслышали.
И действительно никто не отзывается. Лишь я киваю ему издали. Взглядываю на его грустное лицо и – подобно тому как, оказавшись в знакомом месте, вспоминаешь все связанное с ним – вспоминаю – уточняю относящееся к этой «линии н.в. и н.д.» Тюрина (термин его, но здесь он об этом не знает). Худо ему, вижу. И не поможешь.
…Та последняя шутка Стрижа: «Иди пиши новые этикетки, у тебя почерк красивый». Первоисточник ее – Пашин деспотизм. «Радий… э-э… Скандиевич, перепишите. У вас почерк красивый». И он останавливает опыт, прерывает расчеты – садится перебеливать докладную шефа. При этом Кадмич внутренне негодует, потом делится с нами возмущением. Единственным человеком, который никогда не узнавал о его недовольстве, оставался Уралов.
И здесь-сейчас, накануне ученого совета, Кадмич терзается, угрызается, весь в нерешительности. С одной стороны, надо противостоять Паше, объяснить всю его несостоятельность как научного руководителя – кому же, как не ему, Тюрину. А с другой – Пал Федорыч разговаривает с ним сейчас ласково и без «э-э», Пал Федорыч обещает продвинуть его статьи в институтский сборник, Пал Федорыч собирается замолвить перед директором слово, чтобы Тюрина передвинули вперед в очереди на квартиру. А число публикаций ему, соискателю, надо набирать. А без квартиры ему, семейному, с мамашей, женой, ребенком – и вторым на подходе, – совсем зарез. Вот те и наука… А когда один на один с приборами или перед листком бумаги – сильней и смелей Кадмича нет.
3
Извлечения из теории Радия Тюрина.
Движение и преобразование тел и их систем, течения всех процессов в мире осуществляются по п. н. д. (принципу наименьшего действия). В согласии с ним текут реки, падает и разбивается выпущенный из рук стакан, пробивается сквозь асфальт растущая трава, планеты приобретают, формируясь, именно шарообразную, а не иную форму, летят в пространстве по эллипсоидным спиралям, а не мотаются по произвольным траекториям. Принцип сей отвечает на все умозрительные вопросы «почему так, а не?..» – потому что именно такое преобразование требует от материи наименьших действий, минимального расхода энергии.
Это по физике. По теории вероятностей преобразования по п. н. д. всегда наиболее вероятны. А по теории информации, третьей общей науке, принцип наименьшего действия суть признак наибольшего сходства между соседними в пространстве-времени (то есть мгновенными) образами материального волнения. Цепочку таких наиболее похожих мы и различаем как трехмерный движущийся и меняющийся образ – реальное тело.
Но… но! – нет оснований ограничивать мир (особенно если в нем присутствует разум – сила, превращающая возможное в реальность) только четырьмя измерениями: три пространственных плюс время. Принцип наименьшего действия – наибольшего сходства – равноприменим и к пяти-, шести-, к n-мерным континуумам, ему все равно. А это значит, что – совершенно подобно тому, как движущееся тело может свернуть (или его можно повернуть) в пространстве – оно может свернуть и по пятому, шестому… по n-му направлению континуума. Мы не наблюдаем такого потому, что движения и процессы в нашем вещественно-полевом мире заданы страшным напором потока времени; они «текут» в нем, относительные скорости их ничтожны по сравнению с его скоростью, скоростью света. Но это не означает, что такие «повороты» невозможны в принципе. Какие тела наиболее способны к вневременным поворотам? Конечно, живые, активные. Для них ведь и п. н. д. не неумолимо-железный закон, а лишь наиболее вероятный путь движения и развития (та самая н. в. линия); отклонения от него хоть и менее вероятны, но вполне возможны. Мертвые тела падают, катятся под гору – живые же могут и подняться в гору, прыгнуть вверх… и вспрыгнуть на что-то.
Проще всего это объяснить на примере феномена четырех собак. Для них – для всех, собственно, подопытных собак в камере южноамериканского эмоциотрона – дальнейшее существование в нашем направлении времени (в плену ощетиненных электродов и ужасных комплексных воздействий) было не по п. н. д., не под горку. Оно им, попросту сказать, было не в жилу. А свернуть в пространстве (удрать из камеры) невозможно. Четырем псам из четырех тысяч повезло: приблизились цепочки их сходств в иных измерениях, ПСВ – они и дернули по ним. Важную роль в этом сыграла электронная машина; она почувствовала каким-то комплексным, множественным резонансом приближение полосы и, видимо, уменьшила энергетический барьер между соседними линиями н. в. и н. д.; без нее и эти четыре собаки сбесились бы – и все.
Для людей, обосновывал Кадмич, переход по Пятому (так мы стали обобщенно именовать все измерения сверх четырех физических, ибо им несть числа) облегчает наличие у них вариантного мышления. Что есть все наши планы, прикидки, как поступить или сказать, оценка возможных последствий… да и воображение, мечтания – как не попытки осмотреться и ориентироваться в n-мерном пространстве? «Я мыслю – следовательно, я существую… не только в пространстве-времени», – развил Тюрин известный тезис.
Роль же электронной машины в этом деле именно та, что в ней с большим быстродействием просчитываются, моделируются, сравниваются множество вариантов, возникших в ее «мозгу» от исходных данных, полученных от окружающей среды «впечатлений».
С большим быстродействием, вот что главное – для нас как бы все сразу, сейчас. Если эти варианты не умозрительны, моделируют, скажем, меня в участке окрестного мира – и если при этом извне, из n-континуума, подвалит цепочка моих сходств, то машина, предсказал Тюрин, должна отозваться на это особым поведением.
…Первое подтверждение теории было вот какое: Тюрин подошел к Кепкину с журналом, где был русский перевод статьи из «Ла вок де текнико»:
– Гер, ты у нас знаток испанского, проверь, будь добр, по первоисточнику. По-моему, в этом месте, – он отчеркнул карандашом, – кое-что пропущено. Там должно быть не только, что персептрон-эмоциотрон еще десятки секунд «чувствует» присутствие исчезнувших собак, но и что потребление энергии им в это время резко падает.
– Хорлошо. – Тот пожал плечами, взял журнал. – Завтрла.
На следующее утро он подступил к Кадмию Кадмичу с большими глазами:
– Ты что – рлазыгрлывал меня или знал?!
Действительно, переводчики (или редакторы журнала) выбросили фразы о том, что в моменты исчезновения собак машина работала, практически не потребляя ток от сети. Слишком уж то место показалось им забористым, покушающимся на закон сохранения энергии: откуда же энергия притекала, от собак?!
А по Тюрину, так и должно было быть: поворот подопытного существа по ПСВ с последующим движением в новом русле наименьших действий и наибольших вероятий, в русле причин и следствий, был для машины как бы спуском с перевала; энергетически она уподоблялась катящемуся под гору троллейбусу.
4
Вот такой он в полный рост. Радий Петрович Тюрин, который здесь-сейчас, осторожно пробираясь между столами, приближается ко мне – и тоже с журналом в руке. Я присматриваюсь: красно-черная обложка, английское название – нет, это не «Ла вок де текнико», а «Джорнел оф апплайд физик» – журнал прикладной физики.
– Алеша, ты занят?
Ох, не с добром он явился, чувствую. Я еще после беседы с Ураловым не пришел в себя, сейчас он подбавит…
Колеблюсь – и разветвляюсь в ортогональных ответах:
– Занят!
– Нет, а что?
Вариант числителя: Тюрин смешивается, отступает с виноватой улыбкой:
– Ага… ну, хорошо. – (Чего хорошего?!) – Тогда я потом… – Поворачивается к выходу. Минуту стоит около техника Убыйбатько, смотрит, как тот орудует паяльником. Но Андруша не обращает на него внимания – и Кадмич пробирается к двери, перекладывает журнал из правой руки в левую, открывает дверь и мягко закрывает ее за собой.
Мне неловко и досадно на деликатность Радия. Чего он так: «Ты занят?..» Вот Кепкин не интересуется, занят или не занят, сразу бьет по плечу. Чего он приходил-то, статью какую-то хотел обсудить, что ли?..
Вариант знаменателя: Тюрин протягивает мне раскрытый журнал, указывает на короткую заметку:
– Вот прочитай.
Склоняюсь, читаю. Английский язык я, помимо института, изучал на платных курсах – и деньги не пропали зря. Некий Л. Тиндаль из технологической лаборатории фирмы «Белл» излагал – со ссылкой на свой свежеоформленный патент «способы многоступенчатой диффузии примесей в пластины кремния». Так… образуются многослойные структуры-«сэндвичи» с чередующимися типами проводимости и барьерами между ними, а из них окислениями с наложением масок и травлениями можно образовать микросхемы различных типов и сложностей. Все ясно, это способ Тюрина, отзвук технологических дерзаний, проникший и в сей вариант.
…Здесь не было попытки спасти «мигалку», творческая стихия выплескивалась у кого как. Кадмич сам, без Стрижа, родил, рассчитал и опробовал этот способ дифференциальной диффузии на оставшихся пластинках кремния.
– Что ж, недурственно, – сказал Уралов, поняв после объяснений Тюрина суть и перспективы. – Очень неплохо. Надо нам с вами послать авторскую заявку. Радий… э-э… Петрович.
И тогда Кадмич перестал работать над способом. Паша делал круги, напоминал, а он отмалчивался или отговаривался, что перестало получаться. Заявку так и не послали. Это все, на что его хватило. А теперь вот – «сэндвичи Тиндаля»…
Дочитываю. Поднимаю глаза. Вид у меня, наверное, лютый – Кадмич слегка меняется в лице.
– Уйди с глаз!.. – Мне хочется его стукнуть.
– Ага… ну, хорошо, – говорит он, беря журнал. (Чего хорошего?!) Отступает – кривая виноватая улыбка на детском лице с голубыми глазами. Пробираясь к выходу, задерживается на минуту возле Убыйбатько – тот не обращает на него внимания, – у двери перекладывает журнал из правой руки в левую.
И выходит в коридор – догонять ту свою половину. Согласно своей теории.
А мне неловко, досадно (ну чего я с ним так, ему ведь хуже, чем мне) и тоскливо, тошно – сил нет! Я легко могу представить, как в ортогональные от здешнего пространства-времени измерения оттопырились Алкины запасные прически и клипсы, ампутированная кисть-клешня Ник-Ника и его щетина… Но вот Радий Тюрин, существующий в мире куда более основательно, чем большими идеями, – а куда, в какие измерения запропастились черты его характера, я не знаю.
А ведь без них и теория бессмысленна, и любой метод.