Предупреждение об опасности
Открытие века: если собакам при кормлении зажигать свет, то у них потом начинает выделяться слюна и желудочный сок, даже если только освещать, но не кормить.
Иллюминация была и осталась независимым от кормежки событием – но из-за повторений собачий ум усмотрел здесь связь…И нельзя сказать, чтобы открытие осталось незамеченным: был страшный шум, автору дали Нобелевскую премию. Но вывода о себе люди не сделали – и до сих пор ищут причинные связи между явлениями.
1
– Здырррравствуйте! – Это звучит, как треск переламываемого дерева.
– Ой, мамочки! – Алла силой одних ягодиц подскакивает на высоком табурете.
Техник Убыйбатько, настроившийся сладко зевнуть, судорожно захлопывает челюсти. Даже Ник-Ник, сидящий спиной к двери, резко распрямляется на стуле, чертыхается: отвык за неделю.
В дверях, щедро улыбаясь, стоит мужчина. Он в кожаном пальто, полы обернуты вокруг серых от грязи сапог; мотоциклектные очки сдвинуты на синий берет, в руках перчатки с раструбами. Бурый шарф обнимает мускулистую шею с великолепно развитым кадыком. Выше – худощавое лицо с прямым носом и широко поставленными синими глазами: оно усеяно точками засохшей грязи и кажется конопатым, только около глаз светлые круги.
Явление следующее: те же и старший инженер Стрижевич.
В комнате легкий переполох.
– О, Александр Иванович! Боже, а заляпанный какой!.. – Смирнова, полуотвернувшись, приоткрывает ящик и, судя по движениям, придирчиво осматривает себя в зеркальце, поправляет все свои прически.
– Ночью ехали, Александр Иванович, или как? На какой скорости? По асфальту или как? – Это Убыйбатько, он тоже мотоциклист.
– И не охрип, чертяка! – Это я.
– Куда грязь притащил, гусар! Умойся и почисться. – Это Толстобров.
– Да, верно. – Стриж стягивает с плеч мотоциклетные доспехи. – От Светлогорска по мокрой дороге ехал.
Он находит свои тапочки, переобувается, закатывает рукава синей футболки (на левой руке обнажается татуировка: кинжал, обвитый змеей, – клеймо давнего пижонства), начинает отфыркиваться под краном.
…В данном варианте эта татуировка единственная. Но я знаю и такие, где он разрисован, как папуас, с головы до ног. На бедрах, например: «Они» (на левом) «устали» (на правом). На руках – и «Вот что нас губит» (карты, нож, бутылка и голая дама), и «Спи, мама!» (могильный холм с крестом), и «Нет в жизни счастья»… весь, как говорят психиатры, алкогольно-криминальный набор. А на широкой груди – фиолетовый шедевр: линейный корабль в полной оснастке на волнах, под ним надпись: «Ей скажут, она зарыдает». Чтобы столько выколоть, долго сидеть надо.
И его склонность к эффектным появлениям, к блатным песенкам, исполняемым над приборами через раскатистое «р» («Здыр-рравствуй, моя Мурка, здырравствуй, дорррогая…»), и Алла томно стонет: «Кино-о!» – только я знаю, как далеко заводят Сашку эти наклонности. И меня с ним.
…На полутрущобной окраине, где прошло наше детство: серые дощатые домики, немощеные улицы-канавы с редкими фонарями, мишенями для наших рогаток, – блатные песни были куда больше в ходу, чем пионерские. «Зануда Манька, чего ты задаесси, – распевали мы двенадцатилетними подростками, – в гробу б тебя такую я видал. Я знаю, ты другому отдаесси, мне Ванька-хмырь про это рассказал». Это еще была из приличных, и нравы соответствовали: мы сами были не прочь проявить себя в духе подобных песен. Как-то Стриж предложил мне:
– Давай пьяных чистить, а? Скоро праздники – Пасха и Первомай. Четвертинку раздавим для маскировки, чтоб изо рта пахло: мол, мы и сами такие, мы его друзья… и пошли. А? Их немало было – не только в праздничные дни, и в будни – возлежащих в кустах или у заборов в немом блаженстве. Я подумал, поколебался; песенки песенками, но самому «идти на дело»… и отказался.
– Тогда и я не буду, – сказал Сашка.
…А в варианте, где я, поколебавшись, согласился и мы пошли «на дело», все обернулось так скверно, что тошно и вспоминать. Три раза сработали удачно, на четвертый попались. И нас били – пьяные взрослые двух мальчишек. Стриж, защищаясь, пырнул одного самодельным ножом.
Потом колония, блатные «короли» и «наставники» – парни шестнадцати-семнадцати лет с солидными сроками. И стремление самим возвыситься в блатной иерархии, помыкать другими – а не чтобы они тобой.
Сашка – натура страстная, артистическая. Тяга к самовыражению всюду понукает его делать дело, за которое взялся, с блеском, шиком, лучше других. И там он «лучше» – вор в законе с полудюжиной судимостей и большим числом нераскрытых дел. Я против него мелкий фраер… Впрочем, в вариантах, где мы с ним «по хавирам работаем», у людей и украсть-то особенно нечего.
– Та-ак, – тянет Стриж; он умылся и стоит, вытирая раскрасневшееся лицо, над душой и телом техника Убыйбатько, рассматривает схему; физиономия у Андруши сделалась сонной. – Та-ак, понятно!.. Ну а сейчас как здоровье, ничего?
– В… в порядке, – ошеломленно отвечает техник.
– А чем хворал?
– Да… ничем не хворал.
– Так, понятно, ага! Значит, в военкомат вызывали на переподготовку?
– Не вызывали.
– Та-ак… а, конечно, как я сразу не догадался: женился и брал положенный трехдневный отпуск. Поздравляю, Андруша, давно пора!
– Да не женился я! – Техник беспомощно озирается.
– Кино-о! – тихо произносит Алла.
– Понятно… ничего не понятно! – Сашка вешает полотенце, начинает расчесываться. – Почему же ты так мало сделал? Мы договорились, что за время командировки ты закончишь схему – от и до, как ты сам изволил выразиться. А?
– Так двухваттных сопротивле…
– Материально ответственный не должен мне говорить о сопротивлениях! – гремит Стрижевич. – Это я должен ему напоминать о сопротивлениях, конденсаторах, проволоке монтажной, пергидроли тридцатипроцентной и прочем!
– Зато ж монтаж какой, Александр Иванович! – льстиво и нахально заявляет техник. – Куколка, не будем спорить. Ажур!
– Куколка. Ажур… – Стриж склоняет голову к плечу. – Не монтаж, а позднее итальянское барокко. Кубизм. Голубой Пикассо! А на какой предмет мне это искусство! Схема проживет неделю, может быть, день, а виртуоз паяльника Андруша Убыйбатько тратит месяцы, чтобы выгнуть в ней проводники под прямыми углами. Сколько тебе внушать, что экспериментальные схемы делают быстро; если идея пришла в голову утром, то к вечеру ее надо проверить, пока не завонялась. Темпы, темпы и еще раз темпы, как говорит всеми нами любимый шеф. Все понял?
Техник трясет головой, как паралитик, берется за паяльник. Дня на три ему этого заряда хватит.
– Та-ак… – осматривается теперь Стриж. – Капитан все еще брился. Аллочка, как всегда, неотразима. Какая прическа! Как называется?
– «Пусть меня полюбят за характер!» – И щеки Смирновой слегка розовеют.
– Эй, ты чего пристаешь к чужим лаборанткам? – ревниво осаживаю я Стрижевича-ординарного, видящего только один вариант причесок, щетин и прочего.
– А, ты здесь? – замечает он меня. – Тебя еще не выгнали? Ну, пошли покурим.
Выходим в коридор, располагаемся друг напротив друга на подоконнике торцевого арочного окна. Закуриваем. Глаза Сашки красны от дорожного ветра.
– Чего тебя раньше принесло? Мы тебя ждали завтра.
– Так… – Он пускает дым вверх. – Конференция унылая, никакой пищи для ума. Чем коротать последнюю ночь в гостинице, сел на мотоцикл и… – Стриж мечтательно щурится. – Ночью на дороге просторно. Кошки прибегают на обочину светить глазами. Вверху звезды, впереди фары встречных. Непереключение света ведет к аварии, на кромку не съезжал. Пятьсот двадцать кэмэ прибавил на спидометре, ничего? А ты здесь как?
– Средне. Чтоб да, так нет, а чтоб нет, так да. – И я рассказываю все: поругался с Ураловым из-за списания «мигалки», подпирают сроки с матрицами, пробовал новую идею, но неудачно – ушибло током.
Стриж выслушивает внимательно.
– Погоди, – начинает он, кидая окурок у урны, – а как же все-таки…
Но в этот момент, как всегда кстати, из двери выглядывает Кепкин, видит Сашку, направляется к нам:
– Прливет, с прлиездом. Ну как конферленция?
– Ничего, спасибо. – Тот с удовольствием трясет Геркину руку. – Вот только доцент Пырля из Кишинева очень обижал электронно-лучевую технологию. Доказывал, что она ненадежна, ничего микроэлектронного ею создать не удастся. Вот… – Стрижевич достает блокнот, листает, цитирует: – «По перспективам промышленного выхода этот способ в сравнении со всеми другими подобен способу надевания штанов, прыгая в них с крыши, – или не попадешь, или штаны порвешь». А?
– Ну, знаешь!.. – И без того длинное лицо Кепкина, который строит машину для лучевой технологии и большой ее энтузиаст, вытягивается так, что его можно рассматривать в перспективе. – Между нами говорля, Пырля не голова. Светило, которлое еще не светило.
– А Данди? – оживляется Сашка. – Данди голова?
– Данди горлод… а ну тебя к фазанам! С вами, химиками-алхимиками, чем меньше общаешься, тем дольше прложивешь.
Он поворачивается к своей комнате, но тотчас передумывает, остается; без общения с нами Геркина жизнь была бы хоть и дольше, но скучней.
– А что еще было интерлесное?
– Расскажу на семинаре, потерпи. – Стриж прячет блокнот. – Я пока не на работе.
Из коридорной тьмы, вяло переставляя ноги, приближается Тюрин. В руке у него тот же «Джорнел оф апплайд физик».
– Чувствуется в твоей походке какой-то декаданс, Кадмич, ущерб, упадок, – замечает Сашка, здороваясь за руку и с ним. – Напился бы ты, что ли, да побил окна врагам своим!
– А это мысль! – подхватывает тот, стремясь попасть в тон. Но замечает мое отчужденное молчание, киснет. – Я, наверное, помешал?
(Мы собрались вместе, думаю я, четыре основоположника, – хоть Нуль-вариант разворачивай. Только не выйдем отсюда к Нулю, к надвариантности, не то настроение, не тем заняты мысли – не повернуть их к такой проблеме. Лишь от одной ординарной к другой подобной, в пределах специальности.)
– Нет, ничуть. – Я беру у Кадмича журнал. – Попотчуй и их «сэндвичами Тиндаля», как меня давеча. Вот читайте.
Стриж и Кепкин склоняются над журналом. Оба помнят тюринский способ ступенчатой диффузии, быстро ухватывают суть заметки. Радий стоит как в воду опущенный.
– Да-а… – тянет Кепкин, глядя на него.
– На конференции демонстрировали микросхемы фирмы «Белл», сделанные способом Тиндаля, – говорит Сашка. – Хороши. Наши теперь будут перенимать. Ничего, – он возвращает журнал Тюрину, – главное, ты это сделал первый. Смог. И еще сможем, сделаем, возьмем свое!
(…Вот этого я и боюсь.)
– Между прочим, – говорю (хоть это не между прочим и совсем некстати), – этот тетрабромид бора, которым Тиндаль обрабатывал пластины кремния, коварная штука. При соединении с водой образует детонирующую смесь. Бац – и взрыв!
– Алеша, Тиндаль не применял тетрабромид бора, – мягко поправляет Кадмич. – Он применял соединения фосфора, алюминия и сурьмы, вот же написано.
– Ну, мог применять, у бора коэффициент диффузии ведь больше, – настаиваю я. У меня сейчас почти телесное ощущение, что я пру против потока материи, преодолеваю какую-то вязкую инерцию мира. – И ты мог, и вот он… – указываю на Сашку.
– А какой дурак станет поливать бромид бора водой, – Стриж поднимает плечи, – его же в вакууме напаривают.
Кепкин тоже пожимает плечами, удаляется в свою комнату: ему любая химия скучна.
– Мало ли что в жизни бывает, – гну я свое. – Его ведь в запаянных ампулах продают, этот бромид, сизо-коричневый порошок. Вздумалось, например, кому-то смыть с ампул наклейки… или, бывает, не те наклеят, нужно вместо них другие – а под струей воды ампула ударится о раковину. Разобьется – вот тебе и взрыв. Нужно быть осторожным. Вот.
Тюрин слушает вежливо, Сашка – со все возрастающим веселым изумлением, которое явно относится ко мне, а не к той информации. Ну и пусть, чем больше это похоже на спонтанную чепуху, тем крепче запомнится.
– Да что это с ним?! – Стриж трогает мой лоб, обращается к Тюрину: – Он здесь без меня не того… головой не падал?
Кадмич мягко улыбается, качает отрицательно головой и тоже уходит: ситуация не для него.
– Слушай, ты кидаться не будешь? – спрашивает Сашка. – А то и я уйду от греха.
– Да катись ты куда подальше! – расстроенно говорю я.
Я чувствую себя усталым, в депрессии. Слабенький я все-таки вариаисследователь, мелкач. Все норовлю какую ни есть выгоду извлечь из этого дела, пользу. Если и не самую пошлую: проснуться с пуком ассигнаций в руке – то хоть Сашку подстраховать. Прилежную Машеньку ради этого обидел, сам вот сейчас претерпел, а на поверку вполне и без того могло бы все обойтись с этими ампулами; случай, как и наши колебания, многовариантен.
И главное, ведь чувствую, что не для мелких здесь-сейчасных выгадываний дано мне это знание, не в том его сила, – а подняться на уровень его, быть исследователем без страха и упрека, побеждающим или погибающим, все равно, – не могу. Я и со страхом, и с упреком…
2
– Тебя точно через руки током ударило, – не успокаивается Стриж. – Иные места не захватило?
Я оскорбленно молчу.
– Ладно, – переходит он на другой тон, – вернемся к этому факту: что дальше-то было?
– После чего?
– После того, как сварочный импульс прошел через тебя.
– Ничего не было!
– Как ничего?.. Ты не понял, я не о последствиях: идея-то твоя правильная или нет? Что, не проверил до конца?.. Нет, вы посмотрите на него: обижать безответного Кадмича – это ты можешь, перебивать содержательный разговор горячечным эссе о бромиде бора – тоже, а вот довести опыт… Есть же резиновые перчатки!
Стрижевич склоняет голову к плечу и смотрит на меня с таким любованием, что я чувствую себя даже не просто дураком, а экспонатом с выставки дураков. Ценным экспонатом.
…А ведь и вправду дурак: как это я о перчатках забыл? (Не забыл, отшатнулся от опасности, за надвариантность свою испугался.) «В резиновых перчатках с микроматрицами не очень-то поработаешь», – хочу возразить для спасения лица. Но останавливаю себя: и это тоже сперва надо проверить.
– Уйди с глаз… эспериментатор! – завершает Стриж рассматривание.
Я сутуло направляюсь в свою комнату.
Эге! Комната та, да не та. Мой стол и стол Ник-Ника сдвинуты в стороны от окна, на их месте кульман с наколотым чертежом. Над ним склонился брюнет-крепыш с прекрасным цветом округлого лица и челкой надо лбом – Мишуня Полугоршков, ведущий конструктор проекта. Никакого проекта он не ведет, просто добыл ему Паша такую штатную должность на 170 рублей в месяц, на десятку больше, чем у исчезнувшего Толстоброва.
…Строго говоря, не Ник-Ник исчез, а я-надвариантный перешел еще ближе к Нулю. Но все-таки грустно: был симпатичный мне человек – и не стало; увижусь ли я с ним? И его стол теперь Сашкин. Мишуня – человек из Нуля, к Нулю не принадлежащий. Точнее, принадлежащий к нему не более, чем его кульман. Он классный конструктор, выходящие из-под его карандаша и рейсфедера чертежи оснастки предельно четки, строго соответствуют всем ГОСТам, без зацепок проходят нормоконтроль на пути в мастерские. Но сам он по отношению к научным проблемам занимает такую же позицию, как тот, ныне анекдотический, начальник КБ, который заявил Курчатову: «Ну что вы там возитесь с вашими экспериментаторами! Давайте чертежи атомной бомбы, я вам ее сделаю». Мы, подсовывая Полугоршкову эскизы кресла, электродных тележек, панелей пульта и всего прочего, даже и не посвящали его в идеи вариаисследования – бесполезно.
Варианты отличаются друг от друга на необходимый минимум – и здесь Мишуня, естественно, занимается теми же фотоматрицами. Только в отличие от Ник-Ника не умствует, а копирует их с иностранных патентов и статей – так вернее и больше простора для того, в чем он тверд: в конструировании оснастки.
Вот он распрямился, подошел к химстолу, следит за работой Смирновой. Говорит укоризненно:
– Алла, вы опять криво наложили трафарет! Ну что это за рисунок!
– Ах, Михаил Афанасьевич, я же не разметочный манипулятор! Если сдвинулось… И какое это имеет значение, важен принцип!
Смирнова во всех вариантах незыблема как скала. Непокобелима.
…Но постой, надо разобраться. Сведения о бромиде я выдавал без колебаний, не раздваиваясь, – и тем не менее перескочил из «лунки» в «лунку».
Логика событий, которая складывалась в том варианте, примерно такова: Паша отменяет акт на списание «Эвы» и, поскольку формально она считается действующей, на предстоящем учсовете присягается довести ее – тем временно спасает себя; далее он дает свободу творческим дерзаниям Тюрина и Стрижа (кои к ней рвутся) – с известным фатальным концом. Все это было, можно сказать, записано в книге судеб.
А я эту реальность – хоть и с натугой, с эффектом отдачи – изменил. Не напрасно у меня было чувство, что пру против потока. Потому что никакой книги судеб все-таки нет. Будущее не задано, есть только н. в. линии его, пути наиболее вероятного развития. И всегда можно что-то сделать. Молиться на меня должен этот придурок с татуировкой – а он!.. Кстати, здесь-то Сашка знает об ампулах? Не знает – еще скажу.
3
Взгляд мой снова обращается к сварочному станку: надо с этой идеей закруглиться как-то. Сейчас мне почти все равно как: мысли мои не здесь.
Брак Мишуня держит в той самой коробке, только матрицы его покрупнее, шины пошире и сверх никеля на них тонкий налет меди – для красы? Не важно. Выбираю с согласия Полугоршкова пару ему ненужных, отрезаю от одной полоску.
– Алла, где у нас резиновые перчатки?
Неторопливо прекращает работу, медленно-медленно подходит к настенному шкафчику, достает перчатки, медленно-медленно приносит, очень выразительно кладет передо мной. Удаляется. (Ага, стало быть, здесь тоже произошел прискорбный обмен репликами – «Про любовь читаешь?» и насчет семечек; и она, золотце, теперь на меня сердита. Переживу.)
Несу все к станку. Усаживаюсь, устраиваю полоску на нижнем электроде. Натягиваю на левую руку желтую медицинскую перчатку. Ну… за битого двух небитых дают. (За битого электрическим током лично я давал бы трех небитых.) Подвожу верхний штырь до касания с шинкой. Жму педаль. Тело хранит память об ударе, хочется отдернуть руку. Дожимаю – контакт! Неудачно: хлопнула искра, разворотила пленку металла.
Второй столбик. Контакт! Гуднул трансформатор станка – значит импульс прошел. Следующий столбик… хруп! Следующий импульс прошел! Следующий – искра. Следующий… хруп! Соседний – импульс. Сле… больше нет, полоска вся. А я только почувствовал азарт.
Ну-с, посмотрим на осциллографе, что получилось. Если идея верна, то в пяти столбиках линия-характеристика на экране должна изломиться прямым углом – стать диодной. Ну, может, не во всех пяти, в двух-трех… хоть в одном. Что-то же должно быть, раз проходил импульс!
Трогаю щупами концы шин: зеленая горизонталь на экране осциллографа почти не меняется, только в середине возникает едва заметная ступенька. Так и должно быть, когда оба встречных барьера проводимостей в столбике полупроводника целы. Значит, они целы?.. Касаюсь щупом соседней шинки… третьей… четвертой… пятой – картина та же.
Вот и все. А жаль, красивая была идея. Но почему ничего не изменилось, ведь импульс тока проходил через столбики? А не все ли равно, зачем эти академические вопросы! Не получилось. Пусто у меня сейчас на душе.
…Я был целиком поглощен опытом – а теперь спохватываюсь: нашел чему огорчаться, надвариантник, радоваться должен, что легко отделался, а то идейка еще долго бы манила-томила-морочила – то получится, то нет. Завяз бы по уши в такой малости. А теперь я перед этим вариантом чист.
Выключаю станок, поднимаюсь, иду в коридор, а оттуда – в соседнюю комнату. Сейчас здесь в основном хозяйство Кепкина: вся середина (где в Нуле помост, кресло и электродные тележки) занята громоздким сооружением – вздыбленные панели со схемами, многими лампами и электронно-лучевыми трубками, каре-белых электролитических конденсаторов; все переплетено, связано пучками разноцветных проводов. Живописное зрелище. Гера с помощником Ваней Голышевым хлопочут около своего детища, макета электронно-лучевой установки для управления микротехнологией.
В дальнем углу (где в Нуле тумбы «мигалки» эмоциотрона) за своим столом в окружении приборов сидит, пригорюнясь, Тюрин.
Кепкин выглядывает из-за панели, говорит неприветливо:
– Чего прлиперлся?
Он опутан проводами настолько, что кажется частью схемы. Гера озабочен и опасается, что я его подначу насчет жены. Но мне не до того.
…Ну же?! Здесь и сейчас находится не это, а лаборатория вариаисследования. И вот он я – оттуда, отрешен и не связан, мне надо вернуться. Ну!!!
Дудки. Все есть, все здесь – и дальше, чем в тысячах километров. Мало стремления, мало пространственного совпадения – надо, чтобы пришла полоса. Чтобы великий принцип наименьшего действия (наибольшего сходства) взял за ручку или за шиворот – когда как – и провел по ней. Удаляюсь несолоно хлебавши.
– Ты чего прлиходил-то? – спрашивает в спину Кепкин.
– А!.. – Закрываю дверь (над которой здесь нет надписи «Не входить! Идет эксперимент» – при этих опытах входить можно), возвращаюсь в свою комнату, научно-исследовательский вариант «М-00».
Все на местах: Мишуня, Алла, Убыйбатько и даже Сашка за своим столом склонился над розовым бланком командировочного отчета. Но звенит звонок в коридоре – перерыв. Мы со Стрижом направляемся на соседний базарчик пить молоко.