А ведь то, что упрощение отношений между мужчиной и женщиной, приближение их к животному примитиву есть признак вырождения, – оспорить нельзя. Выходит, и тут тот долговязый с голым черепом не так и не прав?
Или взять развитие нашей цивилизации (как добавил бы Донесман-Тик, «с позволения сказать») с помощью внешних устройств: от карет до микроскопов и от реторт до пушек – прогресс ли это? Для самих устройств, безусловно, да; для методов их расчета и проектирования, для всех сопутствующих наук – тоже.
А для людей? Ведь для них в конечном счете дело сводится к тому, что все это можно купить. Обменять на стойкий к желудочным кислотам металл – золото.
То есть главным для пользования «прогрессом» оказывается оно (или эквивалентные ему ассигнации), как и во времена, когда прогресса не было.
Купил – телескоп (рассматривать соседние дома), корабль (перевозить рабов), что угодно мудреное и точное, красивое и интересное, – а сам можешь хоть хрюкать, ибо все это остается вне нас и не меняет нас. А если и меняет, то в какую, собственно, сторону?
Такие размышления шли у меня параллельно с написанием данного отчета. Вот так и получилось, что чем ближе к концу, тем яснее я понимал, что опубликовать его не вправе. Во-первых, не выйдет дело, не воспламеню я современников-соотечественников идеей прозрачности – и именно потому, что она должна быть не вовне, а внутри нас. Изменять придется себя. Вот если бы все выгоды прозрачности можно было купить (и, кстати, тем возвыситься над другими, кто не смог купить), а самому остаться все тем же скрытным, своекорыстным, лживым темнотиком, тогда другое дело. А так… нет!
Возможно, конечно, что публикация этих сведений подвигла бы некоторых ученых и врачей на исследования в том же направлении: постепенно, за сотню-другую лет, оно развилось бы. Но – и это уже во-вторых – надо смотреть на вещи прямо: пока что впереди нашей цивилизации идут не ученые, а люди с оружием. Люди, которые сначала стреляют, а потом думают, если вообще думают.
Люди, для которых все не похожие на них (по виду, цвету кожи, по образу жизни, по религии… особенно по религии!) хуже их. А раз так, то – бей их!
Вспомним, что осталось от ацтеков и инков.
Тикитакам грозит та же участь. В отчете, в главе четвертой, я рассказываю о том, как они потопили английский фрегат. Нетрудно угадать, какой приказ отдаст наше адмиралтейство посланным к острову новым фрегатам и баркам, если за убийство даже одного белого уничтожается туземный поселок. Да, днем, при свете солнца, остров неприступен; но ведь здесь я неизбежно выдаю и то, что в темное время суток или в пасмурную погоду тикитаки беззащитны. Такую пору и выберут для нападения. И начнется резня. То, что вид островитян с непривычки вызывает ужас, отвращение и желание пустить в ход оружие, я знаю сам.
А разве рассказ о носимых тикитаками внутри драгоценностях не привлечет к острову пиратов, флибустьеров и иных рыцарей наживы? Эти джентльмены не станут роскошествовать со слабительными, а будут просто вспарывать животы.
Нет, дело не только в том, что на острове остались люди, которые мне дороги: жена и сын, хотя и это не могу не учитывать. Главное – в другом: мы, европейцы, считаем себя умнее других, будучи всего лишь сильнее.
Пока мы с этим идем к другим народам, мы ничего не сможем взять у них, кроме сырья, рабов и товаров, и ничего не оставим там, кроме унижения, разорения и страха.
В то же время знания не должны пропасть; похоже, что мы и так их больше теряем, чем приобретаем.
Поэтому я завещаю эту рукопись своему старшему сыну Джону Гулливеру, с тем чтобы он передал ее своим детям, а те – своим, и так далее до тех пор, пока положение не изменится, пока люди не начнут понимать две простые истины:
1) что подлинно разумная жизнь – та, когда меняют не только внешнюю среду, но и себя; 2) что нет народов лучших и худших, а есть разные – и все друг друга стоят.
И пусть пройдет до этого век, и два, и более – только тогда я позволяю сообщить, что
Весь покрытый зеленью,
Абсолютно весь,
Остров Тикитакия
В океане есть.
Визит сдвинутой фазианкиРассказ
Светлой памяти Аксентия Ивановича Поприщина, титулярного советника и короля
1
Я сидел в парке и читал газету. Уже из одного этого обстоятельства вытекает полная моя непричастность к описываемому, ибо что может быть индифферентнее и обыденнее человека, который читает в парке газету! Люди, чья жизнь насыщена, газет в парках не читают, а если и читают их, то в мчащемся экспрессе, в госпитале после ранения – ищут упоминаний о своей деятельности.
А я… я преподаватель физики в техникуме для глухонемых. Фамилия, имя, возраст? Э, какое это имеет значение! До пенсии еще далеко.
Сижу, стало быть, читаю. Когда подсел один. Я как раз углубился в прогноз погоды на май, не заметил, с какой стороны он подошел; гляжу – сидит. Худой такой, длинноволосый; лицо, впрочем, приятное, широколобое, щеки впалые, темные глаза с антрацитовым блеском. Но веки красные, небрит, в глазах застывшая, неподвижная какая-то мысль и тревожный вопрос. Мне сразу неуютно стало: сейчас, думаю, разговор завяжет. И точно:
– Про Вишенку пишут что-нибудь? – спрашивает. Голос тревожный, надтреснутый, хоть и интеллигентный.
– Про какую «Вишенку» – ансамбль?
Он так и воззрился:
– Какой еще ансамбль – про тепловую звезду, ближайшую к нам! Ну, про ту, что сперва считали радиозвездой. Новую экспедицию к ней не посылали?
Поскольку я физик, хоть и для глухонемых, положение обязывает.
– Ближайшие звезды к нам, уважаемый, это Альфа и Проксима Центавра. И они не тепловые, а вполне, так сказать, световые. Экспедиций к ним не посылали и пошлют еще не скоро.
– А, ну это синхронные, – отмахнулся он. – Я о других, о «фантомных мирах»… что, тоже ничего, да? Ну как же, я ведь тот, кто их открыл… то есть приписывают-то это теперь себе другие, но открыл их фактически я – еще мальчишкой, когда воровским образом подключил свой телик к Салгирскому радиотелескопу. Неужто ничего не читали, не слышали… что, а? Нет? Что? Ведь были сенсация и скандал.
Теперь мне стало не только неуютно – жутко. Надо же так нарваться. Подсел бы алкаш, которому не хватает на бутылку; дал двугривенный – и всех делов. И место уединенное… Я пожал плечами, ничего не сказал.
– Та-ак… – тяжело и печально произнес он. – Значит, опять попал не туда. Ничего, ничего, молчание… Канальство! Как же быть-то?.. – Подсевший замолк, только жестикулировал сам себе, на лице сменялись гримасы. Потом поднял на меня угольно-блестящие глаза. – Скажите, но вот вы верите? У вас доброе лицо, и о Проксиме Центавра вы знаете… Могли бы поверить?
– Чему?
– Тому, что все это было. Наличествует, собственно. Не в слове дело. Ну, про Вишенку, сдвинутые миры, гуманоидов непарнокопытных пластинчатых… и вообще. А?
Что бы вы, скажите на милость, ответили в подобной ситуации явному психу, находясь с ним, так сказать, тет-а-тет? Не верю?.. А если кинется?
– Ну, вообще говоря… – промямлил я.
Он, похоже, угадал мое состояние:
– Вы только не пугайтесь. Да, я действительно состою, не буду от вас скрывать, уже десятый год на учете – с тех, собственно, пор, как эти трое вернулись из экспедиции в невменяемом состоянии и пытались проходить друг сквозь друга, а я своими экспериментами подтвердил, что они правы… Я-то еще ничего, раз в месяц на осмотр к районному психиатру, а те-то – в стационаре. Их лечат! Как будто они могут вылечить! Как будто от этого, от нового понимания мира, надо лечить! Ничего, ничего, молчание…
Он снова впал в задумчивость с жестикуляцией и гримасами. Спохватился, взглянул на меня:
– Ну хорошо-с, про «фантомные миры» вы не знаете, в гуманоидов непарнокопытных пластинчатых не верите, во вселенский синхронизм и резонансы тем паче… Так ведь или нет? – В его интонациях была страстная надежда, что я все-таки сознаюсь, что верю; но я молчал. – Но вот в изречение Нилика: «Перед нами безумная теория. Весь вопрос в том, достаточно ли она безумна, чтобы быть правильной?» – в него вы верите?
– Нилика?..
– Ах, ну, Нильса Бора! Мы их так между собой именуем: Нилик, Беня, Фредди… Так как?
– Я слышал это изречение, – сказал я.
– Вот видите, – напористо вел подсевший. – Но разве из того, что истинная теория должна выглядеть среди нынешних физических представлений совершенно безумной, не следует, что сами-то представления эти, верования теоретические – как раз они-то и безумны, идиотичны в своей тяжеловесной логичности! Что, а разве нет? Это же как прямая и обратная теоремы. А они меня на учет, лечить… ничего, ничего, молчание! – Он снова помолчал и снова спохватился: – Что ж, раз об этом не пишут в газетах, давайте-ка я расскажу вам все сам.
2
– Я рос очень смышленым мальчишкой. В двенадцать лет я овладел радиотехникой, а в четырнадцать был отменным телелюбителем. Не любителем балдеть перед телеэкраном, боже упаси! – а в благородном, ныне исчезнувшем смысле: любителем сделать больше, чем вложено, к примеру, в серийные телеприемники. Усовершенствованные мною, они ловили передачи в рассеянных УКВ – то есть не только от ближайшего ретранслятора, а множество «диких». Это непростое дело, уверяю вас. Само собой, изображения на экране я мог голографировать – и не только в декартовых координатах, но и в спиральных, косоугольных… У меня были два приятеля-помощника, и нас страшно веселило, когда удавалось этими способами измордовать классическую трагедию так, что получалась клоунада, фарс. Здоровое мальчишеское отношение к драмам – что, разве нет?
Но главная цель была, конечно, выудить из эфира самые «дикие» передачи, не доступные никому. Вот тогда меня и осенило насчет радиотелескопа, который соорудили поблизости. У вас он не Салгирский, да, вероятно, не там и не такой… но важно не это, а иное. Что? Ну как же, сравните телевизорную антенну у себя на крыше и решетку километр на полтора: ведь чувствительность-то у нее – черт побери! Такая выудит и рассеянное на ионизированных слоях атмосферы, от телестанций, которые далеко-далеко за горизонтом.