ую жизнь, открыв ключом дверь своей квартиры, взяв на руки свою кошку и разогрев себе ужин. За пределами постели нас обоих поджидало, нервно посматривая на часы, одиночество — то одиночество, которое мы так или иначе выбрали, к которому стремились, в котором жили все пять дней каждой ебаной недели, за исключением тех двух, в которые мы встречались.
Мы встречались по понедельникам и пятницам, всегда в том же самом кафе, где я назначила ему первую встречу. Он не знал номера моего телефона, адреса, фамилии, места работы — я была для него только женщиной, с которой он встречается по понедельникам и пятницам.
Так продолжалось почти полгода, и один раз, кажется это было в понедельник, я зажгла свечу, села перед зеркалом и придвинула к себе бутылку водки — я поняла, что думаю о нем каждую секунду и хочу, чтобы он тоже думал обо мне, я поняла, что живу в ожидании наших свиданий и люблю пятницу, потому что от нее недалеко до понедельника, и ненавижу понедельник, потому что с пятницей его разделяют три дня.
Мы глубоко чувствовали друг друга, мы были способны уловить самые тонкие и нежные струны своих настроений — часто, приходя в студию этого никчемного, бездарного художника, который зарабатывал себе на жизнь тем, что рисовал газетные карикатуры, мы не занимались сексом, а просто разговаривали и пили вино. Мне кажется, что в определенный момент мы начали тяготиться тем, что ничего не знаем друг о друге. Все чаще он приближал разговор к тому, чтобы открыться мне, рассказать о себе все, но я останавливала его.
Чего я боялась, спрашиваю я себя сейчас? Того, что мы отвергаем «порнографическую связь» и будем жить как обыкновенные люди? Что мы многое узнаем друг о друге, что будем звонить друг другу домой и на работу, встречаться по вечерам и вместе ужинать, ругаться, а потом мириться, что в один ебаный день мы поймем, что ненавидим друг друга, и один из нас скажет: «Мы думали, что это на всю жизнь, но, к сожалению, опять ни хера не получилось»?
Скорее всего я боялась себя. Меня мучила мысль, что я расскажу ему о себе, о том, что делала и чем жила до того, как мы встретились, и он встанет и уйдет, не в силах вынести мое прошлое.
Кажется, это была пятница и была зима. Мы вышли из мастерской его друга, и он сказал:
— Может быть, мы сходим куда-нибудь? Я не хочу сегодня так с тобой расставаться.
— Почему? — спросила я.
Он погладил меня по щеке — я почувствовала, какие холодные у него пальцы, ведь в тот день он забыл дома перчатки — и сказал:
— Потому что, мне кажется, я люблю тебя и привык к тебе. Потому что мне хочется заснуть с тобой в твоей или моей постели, а не в казенной койке чьей-нибудь мастерской, которая для нас обоих не больше, чем гостиничный номер.
— У меня скоро встреча, — ответила я.
Он посмотрел на меня и сказал:
— Тогда до понедельника.
— Да, — сказала я.
— Ты придешь? — спросил он.
— Да, я думаю, я приду.
У меня, конечно, не было никакой встречи — просто я не хотела разрыдаться, сидя с ним в каком-нибудь ресторане или, еще того хуже, у него дома, где каждый ебаный предмет казался бы мне знакомым, потому что принадлежал ему. В тот, следующий понедельник я опоздала на сорок минут, надеясь, что он меня не дождется и просто уйдет, но мы столкнулись у входа в кафе, и, не знаю почему, я крикнула:
— Ты хотел уйти?!
— Я думал, ты не придешь, — ответил он.
Я просто стояла и смотрела на него. Я хотела его запомнить.
Мы сели за тот же самый столик, за которым всегда сидели — справа от двери, — и, взглянув на него, я вдруг поняла, что он хочет все закончить, что он жалеет о том, что сказал мне в пятницу, когда мы стояли на дороге, около мастерской, и жестокий январский снег засыпал глаза, как песок.
— Наверное, ничего не получится, — сказала я.
Он кивнул. Он опустил глаза, и я возненавидела его за это, ведь, ебаный в рот, я любила его, я хотела жить с ним и состариться вместе, лязгать вставными челюстями, прятать от него лекарства и гулять с ним, опираясь на палки, в соседнем сквере.
— Через некоторое время мы просто возненавидим друг друга, — сказала я.
Он снова кивнул.
Я поднялась со стула и взяла свое пальто. Он помог мне одеться, и мы вышли на улицу. Он хотел посадить меня в такси, но я сказала, что припарковала свою машину недалеко отсюда.
— Значит, все? — спросил он.
— Все, — ответила я.
— Больше не будет пятницы? — Он засунул руки в карманы куртки и зачем-то отошел от меня на два шага.
— Нет, — сказала я.
Я уходила от него, обняв себя за плечи, и знала, что он смотрел мне вслед все время, пока я не скрылась за углом. Когда я села в машину, я разрыдалась — я оплакивала наше с ним несостоявшееся и уже невозможное будущее, то будущее, которое представляла себе. Слезы катились из моих глаз оттого, что мы даже не попробовали жить вместе и простить друг друга. Я поняла тогда, что у нас с ним никогда не будет общего дома, детей, разговоров по вечерам, что все закончилось в этот понедельник и мы больше никогда не увидим друг друга хотя бы потому, что даже не назвали своих имен.
— И ты никогда больше его не видела? — спросила Люба.
— Видела, — ответила я. — Я пыталась припарковать свою машину и случайно увидела, как он выходит из метро. Он поправил шарф, остановился у газетного киоска, что-то купил, а потом пошел, ссутулив плечи, и я потеряла его в толпе.
— И ты не позвала его? — снова спросила она.
— Нет, — сказала я. — Зачем? Ведь, в сущности, между нами ничего не было. Это была порнографическая связь, только ради секса… и различных его интерпретаций.
Глава 3. Good-bye, Дубай
Я уже не могу вспомнить, как закончился тот кошмарный день, но думаю, что все нажрались, как обезумевшие свиньи, и попадали на пол в кокаиновом истощении. В сущности, ничего сенсационного с нами произойти не могло, и все непредвиденные эксцессы нашего образа жизни ограничивались тем, что кто-то напивался быстрее, чем все остальные, и заваливался спать, а в это время его пассия трахалась со всеми направо и налево. Тем не менее я вспоминаю этот день с тем мрачным удовольствием, с которым человек всегда размышляет над своими бесчинствами или над бесчинствами других, — кажется, я была так же довольна, когда мама напилась, разделась догола и танцевала на клумбах в соседском саду.
Моя сестра, разумеется, осталась жить у нас, и, наверное, это было моей роковой ошибкой, хотя теперь я, подобно пострадавшему от сексуальной старухи трансвеститу, убеждена, что все, что случается с нами в жизни, ведет только к лучшему.
Началась рабочая неделя — Дауд целыми днями торчал в офисе, а приходя домой, стремительно напивался и волок меня в спальню. Моя сестра загорала у бассейна в соседнем отеле, а потом заваливалась у телика и пила виски. В конечном счете это привело к тому, что она страшно обгорела (на улице было плюс 52), и с нее начала слезать кожа — она лежала на диване в dinings и стонала, протягивая руку за стаканом. Речь о том, чтобы куда-то пойти, разумеется, не шла, потому что было просто непристойно показываться на людях с ободранным, сочащимся сукровицей лицом, на котором нельзя было разглядеть рта, лоскутами кожи, повисшими на ногах и руках, и распухшей сливой вместо носа. Честно говоря, моя сестра порядком мне надоела, и, когда позвонила Люба — «Sweety, так скучно, поедем на сафари?» — я с радостью выскочила из дома.
Люба основательно подготовилась к сафари и ждала меня в белом платье-перчатке, под которым не было лифчика, и босоножках на пробковой платформе, успешно доводивших ее рост до двух метров. Рядом с ней я выглядела как неопытный подросток на первом уроке полового воспитания.
— Сейчас приедет этот долбаный шофер, — сообщила Люба. — Пока можно выпить.
Мы пошли к бару и налили себе по сто граммов грейпфрутовой водки. Люба оценивающе разглядывала ассортимент бутылок, примериваясь, что можно захватить с собой.
— Но там же будет алкоголь, — сказала я, надеясь избежать позора пьяного ползания по барханам перед толпой положительных туристов из Англии и арабов с детьми.
— Но, darling, — возразила Люба, — это будет только вечером, а что мы будем делать во время всех этих остановок у финиковых пальм и верблюжьих колючек?
Я согласилась с ней, и мы приняли решение захватить на сафари плоскую бутылку Smirnoff, которая без проблем помещалась в мою сумку. Разрешив таким образом немаловажный вопрос со спиртным, мы поняли, что нам нужно побыстрее и побольше выпить до приезда шофера, и к тому моменту, когда он позвонил снизу и предложил нам спуститься, я была уже практически готова звонить на секс-линию, а Люба чуть было не разделась.
Шофер оказался дикого вида иранцем средних лет, и мы не могли понять ни слова из того, что он говорит, по причине его чудовищного акцента. Я села вперед, а Люба развалилась сзади и с волнением следила за моей сумкой — в пьяном бреду у нее развилась мания, что я ее где-нибудь потеряю и мы останемся без водки. Шофер сказал, что нам нужно заехать в один отель в Шардже и забрать еще двух любителей сафари, и, поскольку мы ничего ему не ответили — мы просто не поняли, что ему нужно, — он начал нести какую-то парашу и поправил зеркало заднего вида таким образом, что в нем панорамно колыхалась Любина грудь.
Мы ехали в Шарджу каким-то очень извилистым, трудным путем, когда Люба вдруг хлопнула меня по плечу и сказала:
— Как он тебе?
— Кто? Шофер? — в ужасе спросила я.
— Ну да. — В Любиных глазах появилась нехорошая похабная мутность. — По-моему, он ничего.
— Подожди, — предложила я, — там ведь будут и другие шоферы.
Люба неохотно согласилась, но, несколько противореча себе, начала улыбаться шоферу с заднего сиденья.
Наконец мы приехали в Шарджу, и в джип забралась пожилая пара швейцарцев — белобрысая тетя, обвешанная фотокамерами, и жирный человек-гора по имени Полландо, который смущенно взглянул на Любу и поморщился от перегара, обволакивающего заднее сиденье, как невидимый туман. Мы ехали в пустыню, и всю дорогу эти люди непрерывно пиздели на английском и каком-то кастрированном немецком, а Люба сопровождала каждое их высказывание матерным комментарием на русском.