— Ты все-таки дура, — сказала она, — и пока на свете есть такие, как ты, всю жизнь просидевшие на жопе у телефона, до года кормившие ребенка из сиськи и ни разу не получившие оргазм, уроды типа твоего гребаного мужа будут безнаказанно делать все, что хотят…
— Но вы, по-моему, сами родили от моего мужа, — возразила Елена.
(Мы с Любой не заметили, как в нашу феминистскую диатрибу вкралось небольшое противоречие: с одной стороны, мы хотели возвыситься над ничего не знающей об оргазме женой Льва, но было совершенно непонятно, зачем мы тогда звоним ей со своих посткоитальных высот, с другой — наши намеки на некую женскую солидарность никак не подтверждало то, что мы оскорбляли не Льва, а Елену и ее тормозившего на согласных сына.)
— Ладно, — Люба сделала вид, что ей невыносимо скучно, и, видимо, уже собралась сказать что-то матерное на прощание и повесить трубку, но тут ее осенило. — Родила-то я родила, — сказала она, — но не от твоего мужа, а он признал моего ребенка, и теперь я вам, суки, восемнадцать лет жизни не дам.
— И что же вы сделаете? — с интересом спросила Елена.
— Я обращусь в прессу! — бушевала Люба. — Я подам на алименты, но хуже того, — она зловеще понизила голос, — я навещу школу твоего заики и открою ребятишкам глаза на то, с кем они сидят за одной партой.
— Ну, — не на шутку разволновалась Елена (она и впрямь была туповата), — это не самая лучшая идея…
— А вот мы и посмотрим. — Люба положила трубку.
Думаю, можно не говорить, что на следующий день позвонил Лев и сказал, что прерывает со мной всякие отношения.
— А я еще вчера прервала их, — сказала я.
— Прощай, — ответил он.
— Даст Бог — свидимся! — успела крикнуть я.
Я сидела на кухне и курила, почти как в тот далекий и, к счастью, безвозвратно ушедший день, когда я ждала, что Лев мне позвонит, но он не делал этого. Я подумала о том, что если прав был прусский педант Георг Гегель и развитие сущностей спиралевидно, то можно констатировать, что очередной виток моей жизни позорно завершился. Но тем не менее я продолжала жить, я курила на кухне и ждала, когда Люба вернется с прогулки с моей дочерью Верой, и в тот момент мне пришло в голову, что женщина — необозрима и неупиваема, как Дон в сезон дождей, ибо с каждым безвозвратно потерявшимся в ней мужчиной она проживает новую жизнь в радости и горе, в богатстве и бедности, в надежде и тоске. Мужчины большей частью своей никчемны, потому что, встречаясь за свой короткий, мышиный век с сотнями и тысячами женщин, всего лишь ковыряются гнутым ключом в замке на двери, которую им не суждено открыть. И когда в мою дверь позвонила Люба и я достала свою дочь из коляски, карманы которой были забиты пивными банками, я подумала о том, что, родив женщину, я выполнила свой долг перед Господом, ибо возвратила ему нетронутой радость мира, каким он его создавал.
Я не знала и никогда не узнаю, куда все мы шли, что ожидало нас в дни бесконечных первых встреч, когда соприкасались взгляды и душам открывалась обитающая в них бездна тишины и страдания духа. Невозможно сказать, насколько значимыми были принимаемые нами решения и поступки, которые мы совершали, но если верно, что путь человека, покидающего рай, — это бесцельное блуждание в паутине чужих и враждебных воль, если выбор, который он делает, — это бесплодная попытка различить добро и зло во мраке небытия, то верно и то, что сам Господь бросает нас, как свинцовые шарики, на дорожки пластмассового лабиринта, половина из которых ведет к тупику.
Кто знает, может, мы и впрямь все когда-нибудь встретимся, в аду или в книге, и устало улыбнемся друг другу, ведь быть героем повествования довольно скучно, так как во всех книгах происходит в конечном счете одно и то же. Художник, как мокрую жилу, вытягивает из человека какую-то одну черту, и в одномерном пространстве текста ее оказывается вполне достаточно, чтобы демонстрировать личность. Литература, в сущности, была и остается комедией характеров, а имена героев если не коррелируются с их основными достоинствами и недостатками, то довольно просто соотносятся с реальными прототипами. Что и говорить, книга, рожденная совокуплением ума и воображения, придает жизни подчас трагический смысл, которого в самой жизни нет.
Послесловие
Закончилось еще одно лето, а я продолжаю заниматься все той же хуйней — ничуть не поумнела и не набралась жизненного опыта. Моя жизнь теперь, конечно, скучновата, ведь целыми днями я учу свою дочь говорить, а по вечерам бессильно падаю перед теликом. «Быть матерью — тяжелый труд», — говорит папа, уходя от меня после новостей и оставляя на кухне рыбьи скелеты, пакеты с недоеденными чипсами и пустые бутылки из-под пива, которые он зачем-то ставит на подоконник.
Из «Голоса общественности» я, разумеется, уволилась и теперь работаю в рекламном агентстве, где меня заставляют придумывать «смешные» монологи использованных тампаксов и собирать оригинальные идеи для раскрутки силиконовых сосок. Надо признаться, я продолжаю сотрудничать с Хункарпашой, и в данный момент заканчиваю работу над текстом, который назвала «Оргазм в мессершмите» (милитаристская тема не дает мне покоя). Хункарпаша (я подозреваю, что пишу всю эту похабную парашу исключительно для его личного пользования), правда, попросил меня подумать над восточным преломлением сексуальности: сераль, киоск, публичная кастрация и так далее, и в моей безумной голове уже созрела идея своего рода трилогии под общим названием «Неутомимый Хасан».
Люба окончательно свихнулась на детях и бегает по гинекологам, которые за деньги составляют для нее прогрессивные графики зачатий (особенно преуспел в этом Сергей Александрович). Наконец она нашла для себя убедительное оправдание того, почему спит со всеми подряд («Я хочу забеременеть, я хочу, чтобы у меня была такая же девочка, как у тебя», — говорит Люба, и я надеюсь, что все у нее получится).
Кто бы мог подумать, что мы превратимся в таких неисправимых, презренных куриц, — когда я подбиваю Любу на то, чтобы пойти в бар и «познакомиться с ребятами», она сначала тупо смотрит в график зачатий, а потом говорит: «Хватит, мы с тобой хорошо побесились — пора подумать о детях!» В сущности, она права, ведь ничего нового узнать нам уже не суждено (по крайней мере, в плане знакомства с ребятами).
Дауд уехал в Дейру. Время от времени — преимущественно когда пьяный — он звонит мне, и мы очень мило болтаем. Думаю, я съезжу к нему следующим летом, ведь, в конечном счете, мы не так уж плохо жили, да и глупо расставаться с одним из немногих мужчин, кроме папы, кто тебе не отвратителен.
Что касается Льва, то он куда-то сгинул, и я надеюсь, что он повесился. Его папаша недавно потряс общественность очередным бессвязным, перегруженным физиологизмами и цветовыми метафорами романом, и его даже показывали по телевизору. Самое ужасное было в том, что одним утром я включила радио и услышала, как он рассуждает в прямом эфире о непреходящих ценностях семьи и брака. Я представила себе этого лицемерного бородавочника и плюнула в приемник, а потом почувствовала себя полной дурой — глупо плевать в собственный приемник, даже если из него блеет Бамбаев.
Не знаю, что будет дальше и сколько я еще продержусь, но две вещи в этой долбаной жизни я усвоила точно. Первая касается того, что, если когда-нибудь раздастся звонок и, открыв дверь, я увижу на пороге свою сестру, я скажу: «Убирайся вон, никчемная сука!» — а вторая связана с тем, что рано или поздно все это мне смертельно надоест, и я возненавижу свой синий сарафан в горошек и туфли на низком каблуке. Тогда я просто наберу номер Хункарпаши и скажу в трубку: «Здравствуй, Пашка, я тут подумала, не захочешь ли ты купить мне шубу, чтобы я прыгнула в нее голая, с ребенком на руках? Ты бы мог увезти меня в Фамагусту, и мы будем жить среди каменных черепах и бойцов „Аль-Каиды“, пить арак, жарить кебаб, а по ночам я стану рассказывать тебе сказки, не менее интересные, чем „Смертельный секс Джекоба“. Ну так как, дорогой, ты хочешь?»