[25].
Стремление увеличить объем своего тела и “подрасти” преследовало японцев того времени. Традиционная культура была ориентирована на “маленькое”. Высокий рост не обладал положительными коннотациями, самураи совершали свои подвиги не столько благодаря богатырской силе, сколько благодаря силе духа. Постоянное нахождение на полу уравнивало разницу в росте, вальяжные позы, при которых тело максимально “заполняет” объем, не приветствовались и считались нарушением этикета. Телу предписывалось находиться в максимально “сжатом” и “сложенном” состоянии, чему идеально соответствовала церемониальная поза (сэйдза) — сидение “на пятках”. Теперь же задача состояла в “распрямлении” японца, что знаменовало собой коренное переосмысление тела и его места в пространстве — как физическом, так и социальном.
Для увеличения роста врачи и гигиенисты настойчиво рекомендовали пересесть с циновок-татами на стулья — от сидения на полу, утверждали они, происходит искривление позвоночника, а значит и убыль в росте. Настойчивая пропаганда “цивилизованного образа жизни” приносила свои плоды, интерьер японского дома понемногу менялся — в нем появлялись стулья и столы.
Процесс “распрямления” японца хорошо заметен на визуальных текстах того времени. Если раньше на парадных изображениях мы видим только сидящие на полу фигуры, то на фотографиях эпохи Мэйдзи портретируемые либо стоят, либо сидят на стульях. На скульптурных изображениях людей, которые устанавливались на улицах для публичного обозрения (подобная репрезентация раньше отсутствовала в Японии), объект изображения всегда стоит. На улицах японских городов появляются и конные скульптуры героев. Возведенные на пьедестал, эти изображения образовывали вертикаль, которой Япония была ранее лишена.
Подобное “распрямление” имело и еще одну важную психологическую составляющую. До этого времени Япония знала только буддийскую скульптуру. Существуют три основных типа скульптурных изображений Будды, квалифицируемых по степени их “вертикализации”: лежачая (фиксирует момент достижения Буддой нирваны); сидячая (медитация), стоячая (шествующая) — момент проповеди. В Японии наибольшее распространение получили статуи медитирующего, то есть физически пассивного, Будды. Новые герои нового времени — государственные деятели и военные герои — изображались стоящими, что должно было подчеркнуть их динамизм.
В связи с тем, что обстановка в государственных учреждениях и школах была устроена на европейский лад, а сами служащие, преподаватели и школьники были одеты по-европейски, получило распространение “стоячее” приветствие — теперь приходилось не прижимать лоб к циновкам, а вставать со стула. Если в традиционной Японии люди, находящиеся в помещении, приветствовали друг друга сидя на полу, то теперь даже поклонение портрету императора во время общенациональных праздников происходило стоя: три шага вперед — поклон, еще три шага — более глубокий поклон, еще три — самый глубокий поклон.
Изменения в пищевой диете (увеличение белковой составляющей), усиленные занятия физкультурой и спортом, исправление осанки приносили свои плоды. За период Мэйдзи японцы подросли на “целый” сантиметр, но все равно этого оказалось мало. Несмотря на все свои усилия, они оставались ниже европейцев. Тем более что и европейцы за это время тоже подросли.
В начале периода Мэйдзи кожа служила еще одним параметром, по которому следовало сравняться с европейцами. К коже предъявлялись два основных требования: чистота и белый цвет. Оба этих требования были вполне привычными. Японцы издавна отличались чистоплотностью, они принимали баню достаточно часто (безусловно, чаще, чем европейцы того времени). Это было связано с убеждением, что частое мытье способствует циркуляции энергии-ки (кит. ци) в организме и тем самым укрепляет здоровье и продляет жизнь. С распространением европейской гигиены упор стал делаться на то, что мытье с применением мыла уничтожает микробов.
Белизна кожи традиционно служила в Японии признаком “красоты”. Это было связано с сословными представлениями: крестьяне находились на воздухе круглый год, аристократы же вели по преимуществу “интерьерный” образ жизни, и потому их кожа могла быть только “белой”. Во время выходов “на улицу” над головами аристократов несли зонт. Он был призван не только предохранять от загара, но и защищать от “вредных” флюидов. Люди высокого положения и изысканного вкуса избегали солнечного света и предпочитали лунные ночи. Японская традиционная поэзия не уделяет солнцу никакого внимания, однако воспевание луны является ее важнейшим компонентом. В описаниях и изображениях японских красавиц и красавцев белокожесть выступает как абсолютно необходимый элемент.
В эпоху Мэйдзи, однако, белокожесть стала восприниматься, прежде всего, как показатель приближенности японского тела к европейскому. Реклама косметических средств всячески подчеркивала, что мыло и кремы способствуют белокожести и, таким образом, как бы “отмывают” и “отстирывают” темную японскую кожу до состояния европейской. В рекламе и рассуждениях тогдашних гигиенистов часто утверждалось, что белокожесть европейцев объясняется не столько их расовыми особенностями, сколько применением “современных” гигиенических средств. Таким образом, постулировалось, что в части белокожести японцы могут сравняться с европейцами, что разница в цвете кожи имеет не столько расовый, сколько культурный характер. Стоит только внести изменения в стиль жизни японцев, и тогда желанная цель — стать похожими на европейцев — будет достигнута. Этот рекламно-гигиенический стереотип проводился с завидной настойчивостью, утверждалось даже, что если отбелить японскую кожу до состояния европейской, то это будет закреплено на генетическом уровне, и белокожесть передастся детям[26]. Однако, разумеется, любой непосредственный контакт с европейцами не мог не убедить в том, что задача по “отбеливанию” кожи невыполнима. Пудра, которая традиционно имела среди японских женщин весьма широкое распространение, также не могла закамуфлировать этот факт.
Конец XIX века принес резкое обострение “кожной” тематики. Победа Японии в войне с Китаем (1894–1895) спровоцировала разговоры о “желтой опасности”. По отношению к японцам этот термин был впервые употреблен Вильгельмом II в 1895 году. Раньше в общественном сознании японцы не воспринимались как люди с однозначно желтым цветом кожи. Хотя французский естествоиспытатель Ж. Кювье и выделял “белую”, “желтую” и “черную” расы, европейцы обычно находили цвет кожи японцев “темным”, “смуглым”, “оливковым”, “темно-бронзовым” и т. п. Такие определения, как “смугло-желтый” и “желтолицый” встречались, но до определенного времени не носили оскорбительного оттенка.
Термин “желтая опасность” (yellow peril) во второй половине XIX века употреблялся (преимущественно в США) по отношению к китайским рабочим-кули, которые были трудолюбивы, невзыскательны и составляли известную конкуренцию местному населению. Однако после японо-китайской войны под этим термином стала по преимуществу пониматься военная угроза, которую представляет Япония мировой гегемонии западных держав.
Презрительный и одновременно пугающий эпитет “желтый”, употребляемый по отношению к японцам, с легкостью укоренился и в России, чему, безусловно, сильно способствовал исторический опыт нашей страны. Современные японские геополитические амбиции воспринимались в контексте татаро-монгольского ига. Владимир Соловьев видел в японском воинстве Антихриста. За победами японцев в войне с Китаем он предвидел угрозу будущему России. В 1894 году он с нескрываемым ужасом писал:
О Русь! забудь былую славу:
Орел двуглавый сокрушен,
И желтым детям на забаву
Даны клочки твоих знамен…
Во время японо-русской войны широкую известность получила песня “Варяг”, в которой, в частности, пелось:
Из пристани верной мы в битву идем
Навстречу грозящей нам смерти,
За родину в море открытом умрем,
Где ждут желтолицые черти!
Японское правительство настойчиво заявляло, что война не имеет ничего общего со столкновением рас или же религий — она направлена “всего лишь” на обеспечение “справедливых интересов” страны. Тем не менее, японским общественным мнением она в значительной степени воспринималась как расовая, имела “цветовую” окрашенность. Желание воевать с Россией объяснялось в Японии не только экономическими и геополитическими соображениями. Ввязавшись в победоносную войну, японцы выживали из себя комплекс телесной неполноценности. Они прилагали титанические усилия, чтобы вообразить себя “настоящими” европейцами. Теперь, с введением в обиход “цветового” кода, зазвучали заявления, что у японцев белое сердце под желтой кожей, а вот у русских — желтое сердце под белой кожей[27].
После японо-русской войны японцы стали считать свою страну “державой”, сопоставимой с державами мировыми — США, Англией, Францией, Германией, Россией. Казалось, что с дискриминацией со стороны Запада было покончено. Однако она приобрела качественно другое измерение: стойкое определение японцев как “желтых” лишало их шанса сравняться с европейцами, ибо цвет кожи изменить невозможно. При этом определение “желтый” приобрело презрительный оттенок. Однако, признавая успехи Японии на пути приобщения к “цивилизации”, европейцы все равно именовали японцев “обезьянами”, имея в виду их способность к “внешнему” подражательству и неспособность к усвоению “сущности” западной цивилизации. Под этой сущностью имелось в виду прежде всего христианство, проповедь которого в Японии имела крайне ограниченные результаты.
Таким образом, реформы японского тела и его “камуфляжа” (одежды) имели существенные ограничения в деле признания равенства японцев с европейцами. Пребывая в эйфории, вызванной успехами “цивилизации” и в особенности победами в японо-русской войне, японские “передовые” мыслители заговорили, что расо