Heidegger, 1983. S. 140)
Времяпрепровождение, которому мы пытаемся предаться, свидетельствует об оставленности-опустошенности как сущностном опыте глубинной скуки. Когда мы обычно занимаемся различными вещами и погружены в них—что Хайдеггер даже уточняет в понятиях, предвосхищающих термины, определяющие отношения между животным и его окружающим миром: «мы погружены [Ыщепоттеп] в вещи, а то и затеряны [verlo-геп] в них, а зачастую даже оглушены [Ьепоттеп] ими» (ibid. S. 153) — скука внезапно передает нам ощущение пустоты. Однако в этой пустоте вещи «не просто отнимаются от нас или уничтожаются» (ibid. S. 154); они присутствуют, но им «нечего нам предложить», они оставляют нас совершенно безразличными, хотя и в такой степени, что мы не можем освободиться от них, так как мы связаны тем и вручены тому, что приносит нам скуку: «Испытывая скуку от чего-либо, мы также остаемся прикованными \festgehalten] к тому, что нам ее доставляет; мы не отпускаем этого от себя [wir lassen es selbst nicht los] или к этому по каким-то причинам вынуждены, обязаны», (ibid. S. 138)
И вот здесь скука открывается как нечто вроде Grund-stimmung, фактически являющегося конститутивным для Dasein, тогда как страх в Sein und Zeit есть не что иное, как своего рода ответ или ответная реакция. И действительно, в безразличии
«сущее в целом не пропадает, но показывает себя как раз в качестве такового в своем безразличии. Соответственно этому пустота состоит здесь в безразличии, которое охватывает сущее в целом. [...] Это означает: Dasein из-за этой скуки оказывается поставленным как раз перед сущим в целом, потому что в этой скуке сущее, которое окружает нас, уже не предоставляет возможности ни делать, ни допускать что-либо. Оно отказывает [es versagtsich] этой возможности вообще. Таким образом, отказывается Dasein, которое в качестве такового среди сущего соотносится с ним в целом — с ним, с сущим в целом, которое теперь отказывает — оно должно соотноситься с ним, если оно должно быть иным, нежели то, что оно есть. Итак, Dasein оказывается врученным сущему, отказывающему себе в целом [Das Dasein findet sich so ausgeliefert an das sich im Ganzen versagende Seiende]». CHeidegger, 1983. S. 208-210)
В этой «выставленности сущему, отказывающему себе в целом», как в первом существенном моменте скуки, проявляется основополагающая структура того сущего — Dasein — для которого в его бытии поставлено на кон его собственное бытие. Dasein может быть определено как скука из-за сущего, отказывающего себе в целом потому, что оно «вверено [iiberantwortet] своему собственному бытию», «заброшено» в мир, и «затеряно» в мире, заботу о котором оно берет на себя. Но как раз поэтому скука высвечивает неожиданную близость между Dasein и животным. «Dasein», скучая, вручает себя (ausgeliefert) чему-то, что от него отказывается, совершенно так же, как животное в своем оцепенении выставляет себя (hinausgesetzt) чему-то не раскрытому.
В свойственной глубинной скуке оставленности-пустым раздается эхо того «сущностного потрясения», которое вызывается выставленностью в некое «иное» и включенностью животного в это «иное», которое, однако, никогда не открывается ему как таковое. Поэтому скучающий человек оказывается в «предельной близости» — даже если всего лишь кажущейся — к оцепенению животного. В наиболее характерном для этого состоянии они оба открыты для сокрытости, целиком вручены чему-то, с чем они не справляются (и, вероятно, если нам позволят определить нечто вроде Stimmung, характерного для каждого мыслителя, то эта вручен-ность чему-то, что ускользает, и характеризует особый эмоциональный настрой хайдеггеровской мысли).
Анализ же второго «структурного момента» глубинной скуки позволяет прояснить и ее близость к оцепенению животного, и тот шаг, который скука делает за пределы этого оцепенения. Этот второй структурный момент (теснейшим образом связанный с первым, с оставленностью-пустым) есть приостановленность (Hingehaltenheit). То сущее, которое отказывало (себе) в целом в первый момент, привативным образом, посредством отнятия, открывает то, что Dasein могло бы осуществить или испытать, а именно — его возможности. Эти возможности открываются теперь перед ним в их абсолютном безразличии, сразу и присутствующими, и совершенно недоступными:
Об этих возможностях бытия сказывает [sagt] отказ [das Versagen]. Отказ не говорит [spricht] о них, не вступает в переговоры относительно их, но, отказывая, указывает на них и извещает о них, когда отказывает в них. [...] Сущее в целом стало безразличным. Но не только это: вместе с этим показывает себя еще нечто, брезжат возможности, которые могло бы иметь Dasein, но которые «лежат без действия» [brachliegen] как раз в этом «мне скучно», и которые «лежа бездействия» [brachliegende], бросают нас на произвол судьбы [uns im Stich lassen]. Во всяком случае, мы видим: в этом отказе заключается отсылка к иному. Эта отсылка есть возвещение [Ansa-gen] «лежащих без действия» возможностей. (Heidegger, 1983.S. 212)
Глагол brachliegen — который мы \Дж. А] перевели как «giacere inattivo» [лежать без действия] — происходит из языка сельского хозяйства. Brache означает «пар», такое поле, которое остается необработанным для того, чтобы его можно было засеять на следующий год. Таким образом, brachliegen означает «оставлять под паром», т. е. без действия, необработанным. Но тем самым проявляется и значение приостановленности, как второго структурного момента глубинной скуки. Оставаться приостановленным, «лежать под паром» — таковы теперь специфические возможности Dasein, такова его способность делать то или это. Но такая приостановка конкретных возможностей впервые — т. е. вообще — открывает делающее-возможным(das Ermoglichende), чистую возможность — или, как называет ее Хайдеггер,—«изначальную возможность мочь» (die urspriingliche Ermoglichungy.
Сущим, отказывающим себе в целом, затронуто Dasein как таковое, т. е. то, что принадлежит к его возможности-быть как таковой, то, что касается возможности Dasein как таковой. Но то, что касается возможности как таковой, есть то, что ее делает-возможной, то, что наделяет ее саму возможностью быть возможной. Это внешнее и первейшее, делающее-возможными все возможности Dasein как возможности; то, что несет в себе возможное бытие Dasein, его возможности, затронуто сущим, отказывающим себе в целом. Но это означает: сущее, отказывающее себе в целом, возвещает не какие угодно возможности меня самого, не сообщает мне об этом ничего, однако это возвещение [Ansagen] в отказе [Versagen] есть зов [Anrufen], то, что, собственно, делает-возможным Dasein во мне. Этот зов возможностей как таковых, который сочетается с отказом сущего самому себе, не есть неопределенное указание на какие угодно, изменчивые возможности Dasein, но попросту однозначное указание на делающее-возможным, которое несет в себе все сущностные возможности Dasein и приводит к ним, но для которого у нас вроде бы нет никакого содержания, и поэтому мы не можем сказать, что это такое, так, как мы указываем на наличные вещи и определяем их как то-то и то-то. [...] Это возвещающее указание на то, что Dasein, собственно говоря, делает-возможным в своих возможностях, есть принуждение [Hinzwingen] к выходу на единственное острие этого изначального делающего-возможным... К этой брошенности-на-произвол-судьбы [Im-Stich-gelassenwerden] со стороны сущего, отрицающего себя в целом, в то же время принадлежит становление-принужденным [Hingezwungenwerden] к выходу на эту крайнюю оконечность подлинного делания-возможным Dasein как такового. (Heidegger, 1983. S. 215-216)
Приостановленность как второй существенный момент глубинной скуки есть, следовательно, не что иное, как опыт раскрытия изначальной возможности (т. е. чистой потенции) при снятии и вычитании всех конкретных специфических возможностей.
Следовательно, то, что предстает вначале, в самом неиспользовании (Brachliegen) возможности, есть сам исток потенции, а тем самым — и Dasein, т. е. сущего, которое существует в форме бытия-возможным. Но эта потенция или изначальное делание-возможным как раз поэтому имеет основополагающую форму не-потенции, импотенции, ведь она может исходить только из неспособности, из пассивизации единичных специфических конкретных возможностей.
Таким образом, близость, а вместе с ней — и дистанция между глубинной скукой и животным оцепенением, наконец-то проясняются. Пребывая в оцепенении, животное находилось в непосредственном отношении со своими растормаживателями, но настолько вверено им и оглушено ими, что они никогда не могли ему раскрыться в качестве таковых. Животное как раз и неспособно приостановить и отключить свое отношение с циклом своих специфических растормаживателей. Окружающий мир животного устроен так, что в нем никогда не может проявиться такая вещь, как чистая возможность. В таком случае глубинная скука выступаем в качестве метафизического оператора, благодаря которому осуществляется переход от обделенности миром к собственно миру, от животного окружающего мира к человеческому миру; здесь речь идет ни более ни менее как об антропогенезе, о становлении Dasein живого человека. Но этот переход, это становление живого человека Dasein (или, как еще выражается Хайдеггер в своем лекционном курсе, принятие на себя того бремени, каким для него оказывается Dasein), не открывает никакого иного пространства, более просторного и светлого, завоеванного за пределами животного окружающего мира и не имеющего к нему отношения; наоборот, это пространство открывается тблько через приостановку и пассивизацию отношения животного со своими растормаживателями. В этой приостановке, в этой пассивизации (