ему только человек посредством языка из животного состояния переходит в сугубо человеческое, а животное этого не делает: вот что мы бы хотели выяснить через сравнение животного со зверочеловеком. Это сравнение показывает нам, что человек в том виде, как мы его можем вообразить без языка, а именно зверочеловек [Tiermensch], но не человек-зверь [Menschentier],— это пока еще своего рода животное, но все-таки уже своего рода человек». СSteinthal, 1881. S. 355-56)
Что отличает человека от животного — так это язык, но не естественная, уже присущая психофизической структуре данность, а исторический продукт, который в качестве таковой невозможно приписать ни человеку, ни животному в собственном смысле слова. Если мы отнимем этот элемент, то исчезнет различие между человеком и животным, так как мы не представляем себе не говорящего человека, как раз того Homo alalus, который должен функционировать в качестве моста от звериного к человеческому. Но последний — совершенно очевидно, всего лишь тень, отбрасываемая языком, предвосхищение человека говорящего, используя которое мы всегда достигаем только анимализации человека (зверочеловека, подобного Геккелеву обезьяночеловеку) или гуманизации животного (человекообезьяны). Зверочеловек и человек-зверь—две грани одной и той же периодической дроби, которую невозможно завершить ни с одной, ни с другой стороны.
Несколько лет спустя, когда Штейнталь вернулся к своей теории, ознакомившись с тезисами Дарвина и Геккеля, теперь располагавшимися в центре научных и философских дебатов, он полностью осознал имплицитные противоречия собственной гипотезы. Он попытался понять, почему язык формируется лишь у человека, а не у животного; однако это было равносильно попытке понять, каким образом человек произошел от животного. И как раз здесь возникло противоречие.
«Доязыковая интуитивная стадия может быть только единой, но не двоякой; интуиция человека не может отличаться от интуиции животных. Если же она все-таки отличается — а человеческая интуиция, конечно, выше животной, то истоки человека не совпадают с истоками языка, а совпадают с происхождением его высшей интуиции из низшей интуиции животных. Следовательно, эти истоки я предполагаю бессознательно; итак, человек с человеческим характером был дан мне в результате творения; а теперь я попытался обнаружить возникновение языка у человека. Поэтому я противоречил собственному предположению о том, что истоки языка и истоки человека — одни и те же; я предположил сначала человека и лишь потом постулировал для него создание языка». (Steinthal, 1877. S. 303)
Противоречие, которое усматривает здесь Штейн-таль — то же, что и определяющее антропологическую машину, задействованную в нашей культуре в двух вариантах: древнем и современном. Поскольку в ней производство человеческого зависит от оппозиции «человек-животное», «человеческое-нечеловеческое», антропологическая машина с необходимостью функционирует посредством исключения (которое представляет собой также улавливание) и включения (являющегося также исключением). Как раз потому, что человеческое всякий раз уже предполагается заранее, машина, в действительности, создает своего рода чрезвычайную ситуацию, зону неопределенности, когда внешнее есть не что иное, как исключение внутреннего, а внутреннее, в свою очередь, всего лишь исключение внешнего.
Возьмем антропологическую машину эпохи модерна. Она функционирует, как мы уже видели, исключая уже-человеческое, как (еще) не-человеческое, т. е. анимализируя человека, когда выделяет не-человеческое в человеке: таков Homo alalus, или обезьяночеловек. И достаточно сдвинуть поле наших исследований на несколько десятилетий вперед, как мы обнаружим вместо этой безвредной палеонтологической находки еврея, не-человека, произведенного человеком, или неоморта31и ультракоматозного зверя, т. е. животное, отделяемое от самого человеческого тела.
Антропологическая машина древних функционирует абсолютно симметрично только что описанной. Если машина эпохи модерна производит внешнее посредством исключения внутреннего, то здесь внутреннее производится посредством включения внешнего, не-человек — посредством гуманизации животного: человекообезьяны, enfant sauvage’a или Homo ferus'a, но также и — прежде всего — раба, варвара, чужака как фигур животного в человеческой форме.
Обе машины могут функционировать, лишь создавая внутри себя некую зону неразличимости, в которой — подобно missing link, которого всегда недостает, так как виртуально оно «уже здесь»—должна свершиться связь между человеческим и животным, между человеком и не-человеком, говорящим и живущим. На самом деле, эта зона, подобно всякому исключающему пространству, совершенно пуста, а подлинно человеческое, которое должно здесь свершиться, является исключительно местом постоянно возобновляемого решения, при котором цезуры и их сложение непрерывно смещаются и сдвигаются. Как бы там ни было, таким образом достигается не животная и не человеческая жизнь, но всего лишь отделенная от самой себя и исключенная жизнь — всего-навсего голая жизнь.
В связи с этой крайней формой человеческого и нечеловеческого речь идет не столько о вопросе, какая из двух машин (или из двух вариантов одной и той же машины) является лучшей или более эффективной — или, скорее, менее кровавой и смертоносной — сколько о том, чтобы понять способ ее функционирования и при необходимости остановить ее.
10
UMWELT
Ни одно животное не может вступать в отношения с каким-либо объектом как таковым.
Якоб фон Юксюолъ
Нам повезло, что барон Якоб фон Юксюоль, которого сегодня причисляют к важнейшим зоологам XX века и к основателям экологии, разорился в ходе Первой мировой войны. Конечно, и раньше, будучи свободным исследователем в Гейдельберге, а впоследствии—работая на зоологической станции в Неаполе, он уже сделал себе скромное имя работами по физиологии и нервной системе беспозвоночных. Однако когда Юксюоль утратил свое семейное состояние, ему пришлось оставить солнце юга (хотя и впоследствии ему принадлежала вилла на Капри, где он скончался в 1944 г. и где Вальтер Беньямин провел несколько месяцев в 1926 г.) и обосноваться в Гамбургском университете, где он основал принесший ему славу Институт исследований окружающего мира.
В исследованиях среды обитания животных Юксюоль был современником квантовой физики и художественного авангарда. Как и у представителей квантовой физики и авангардистов в искусстве, характерной чертой Юксюоля является полное отсутствие всякой антропоцентрической перспективы в науках о жизни и радикальная дегуманизация природы (поэтому неудивительно, что работы Юксюоля оказали сильное влияние как на того философа XX в., который больше других стремился отделить человека от остальных живых существ, а именно — на Хайдеггера, так и на Жиля Делёза, стремившегося помыслить животное как нечто совершенно не антропоморфное). Там, где классическая наука усматривала единообразный мир, где были иерархически упорядочены все живые породы от элементарных форм до высших организмов, Юксюоль видит бесконечное многообразие перцептивных миров; все они одинаково совершенны и связаны между собой, словно в гигантской партитуре; они сразу и коммуници-руют между собой, и взаимно друг друга исключают, а в их центре располагается небольшое, хорошо известное и в то же время отдаленное от нас существо, а именно — Echinus esculentus, Amoeba terricola, Rhizostoma pulmo, Sipunculus}Anemonia sulcata, Ixodes ricinus и т. д. Поэтому Юксюоль называет свои реконструкции окружающего мира морского ежа, амебы, устрицы, морского анемона, клеща—таковы их более привычные имена—и прочих излюбленных им миниатюрных организмов «прогулками в неведомые миры», так как их функциональное единство с окружающим миром, казалось бы, весьма отличается от такового же единства у человека и так называемых высших животных.
Слишком часто мы представляем себе, — утверждает Юксюоль,— отношения, каковые определенное животное поддерживает с окружающим миром, в том же пространстве и в том же времени, которые связывают нас с предметами нашего человеческого мира. Эта иллюзия основана на вере в единообразный мир, где обитают все живые существа. Юксюоль же доказывает, что подобного единого мира не существует, и что нет такого времени и пространства, которые были бы одинаковыми для всех живых существ. Пчела, стрекоза и муха, каковых мы в солнечный день наблюдаем возле нас в полете движутся не в том самом мире, где мы их наблюдаем, и даже не разделяют ни с нами ни между собой одно и то же время и пространство.
Юкскюль начинает с намеренного различения Umgebung,32 объективного пространства, где мы видим живые существа в движении, от Umwelt,33 складывающегося из более или менее обширного ряда элементов, которые он называет носителями значения (Bedeu-tungstrager) и носителями признаков (Merkmalstrager) и которые только и интересуют животных. Окружающая среда—это, в действительности, наш собственный окружающий мир, каковой Юкскюль не наделяет никакими привилегиями, и поэтому он изменяется в зависимости от точки зрения. Не существует леса как объективно детерминированного окружающего мира, но есть лес-для-лесника, лес-для-охотника, лес-для-ботаника, лес-для-гуляющего, лес-для-любителя-природы, лес-для-заготовителя-древесины и, наконец, сказочный лес, где заблудилась Красная Шапочка. Даже мельчайшая деталь, к примеру, стебель полевого цветка, представляет собой в качестве носителя значения элемент, различающийся в зависимости от различных окружающих миров, в зависимости от того, рассматриваем ли мы его в окружающем мире срывающей цветы девочки, которая составляет себе разноцветный букет, прикалывая его к корсету, или в окружающем мире муравья, которому стебель служит идеальным путем для добычи питания, находящегося в чашечке цветка или же в окружающем мире личинки цикады, которая протыкает соковые каналы стебля, используя затем его как насос, чтобы построить себе жидкие стены воздушного домика, или, наконец, в окружающем мире коровы, которая попросту жует и проглатывает стебель как пищу.