я начинаю читать
Но в твою нераскрытую весть
вхожу, как в тетрадь
Где молчание есть твое обо мне
Чтобы ты начался здесь и сейчас
когда тихая весть световая уходит от нас.
Ты наверно забыл, что в тебе, лишь в тебе
эта прелесть осенняя земных перелесков
ты один чтобы
встретить идущий из камня свет
Свет, который пока не добыт
если он в заброшенном камне его надо найти
Эти люди слюды
так они осторожны
Вы – люди слюды
чтобы кожа светилась
уносилась весть твоя слюдяная
все что видено вами
Иногда является Ингода
промелькнула меж рельс Селенга
за спиною осталась уже Ангара
и далеко на западе последняя степь – Джезказган,
да Джетыгара.
это начато было
где-то там у костра в октябре…
ну а ты рождаешься как свет и весть о себе
Это есть световое рожденье твое
светлой боли былье припорошено
но под снегом легким света, словно истина, —
пронзенное бытие
И на пожар рванулась ива,
А тополь встал самолюбиво.
Перед домом твоим в Задонске —
номер 8 по улице К.Маркса
именно потомки листвы этой
а вернее единственный
лист, ладонью отколотый от ивы той, той ивы
и тополя
положены между страницами —
влажен вложен и скрыт
между страницами
биографии века восьмого
танской эпохи
поэта в единственности своей тебе равного
также как эти друг другу скрытые уже от взгляда листки
Вновь пахнуло речною прохладой
И над светлым июльским лугом
строки проволоки извитой
Распахнулись светлые ивы
Ну а ты лежишь от небес отвернувшись
Нет ни облака над темной спиной
Где в песок вонзилась сгоревшая спичка
Перечислить взглядом песчинки
Не блеснет ли в расколе кремня огонь
И в огне повторенье имени
Но смирись, повторенье твое вновь утешает река.
Тогда в провинциальном театре давали «Риголетто»
в антракте на улицу мы вышли покурить
в восточном воздухе
Там за каменными стенами театра
Шла опера, а здесь в тени деревьев
шла жизнь вечерняя оперативная
Мы думали, укрывшись за звездочкою красной
сигареты,
что в театре роскошном и несколько аляповатом
похожим на
здешний подземный метрополитен
идет своя поставленная
столь концентрированная жизнь
что здесь вне стен
все ей завидуют, хотя и не подозревают,
что происходит там,
и что вообще там происходит что-то
в этом темном доме
откуда не выходит ни одного неоплаченного звука,
за исключеньем отраженных звуков, из которых и так
вечерний воздух состоит —
шуршание листвы, неясный щебет, арыка
поступь еле слышная
там в окружении платанов пятнистых —
в огромном доме, похожем чем-то на метро
но куда не входят поезда
ни колесницы с возницами ночными с окрыленными
плащами
лишь может тихо танк войти
если почует будущее ноздрями,
да тихая когорта
с темным изменившимся лицом комсомольцев-мусульман
туда в театр
или из театра в жизнь
прямо на политическую сцену
забыв про каменные стены и про то, что здесь
ночной фонтан умолк
когда солист из зала в распахнутой рубашке
первым подымется
и крикнет «Браво».
На этом острове,
И в этом городе
Есть храм, что мысленно перенесен с материка
Ворота в нем открыты
И над стеною южной
Над парными драконами
Взлетает неподвижно реактивный самолет
Есть двери в нем из сада в сад
Верней, проемы
И также выходы во внешнее пространство
Там под деревьями бетонные скамьи
И рядом, всего лишь через несколько ступеней
Двор, где сидят соседи за столом
Две-три машины под узловатыми деревьями
И дальше ничем не ограждаемые проходы в город
Где красные огоньки у светофоров и мотоциклов
Ранние сумерки и этот сад
И улица, напоминающая чем-то Москву 50-х
Проемами между домами
Такая же, точнее, та же вечерняя грязь нежная
И сжимающая тающая легкость темноты
Вечерний сад с проемами дверей
Там двери не изъяты —
Они воздушны изначально
И если кто-то сможет задержаться в них – он станет
воздух.
Одна балканская страна
Смутно неприкаянно родная
Шла неравномерным шагом и не
вся была видна
из этого окна
длинного как корабль
дребезжащего трамвая
Ты был ты не был здесь не каждым
и медленно раздельно под уклон
машины обтекаемые внизу спотыкаясь и ковыляя
и этот город и медленный вагон
и люди невдалеке заглядывая
шли тебя то обгоняя то отставая
Доисторический платан
раскинулся над нашей встречей
иль это был
лопух или табак Балкан
сошедший лист
от моря нашей речи
Она плыла была
ты ради этого вечера сюда
достигнул долетел добрался
а где-то там на Цареградское шоссе
выходит стройный куст-ребенок
так тело вечера теплое бесшумно шло
вперед или назад толкало
и повторяемое солнце сентября
из поперечных улиц ослепляло
не полночь за полночь
прошла
но солнце эллипсисом было
своим зиянием
нас подхватило по пути и похвалило
Все это было или нет
и может быть что так трижды было
в будущем
вечер и земля простая
трамвай бесконечный и людей огни
их взоры заглядывая шли в окне
то обгоняя то отставая
Из книги «Иная река»
Ангелы (или дети) Фра Филиппо
С лицами беспризорников
Вглядываются печально в наши глаза
В миланском кремле
Дождливый ветхий Понте Веккьо
дождя апрельские флагштоки
смеясь вонзили в реку конники Вероккьо
и где ступали мы – водоподтеки.
в итальянском дворике
мы продвигались год за годом ко входу этому
по сути, мы очутились своим ходом
под теми ж сводами уффициального искусства
где каждый копиист – пиит
Сюда сбежали мы
от бормотанья русского флоренских негров
Из под полы пучками зонтиков торгующих:
«Продам задаром»
Не удивляйся, что речь отрывочна бессвязная
Письмо таскал я по Флоренции, но смыты буквы,
Словно я бросил его к тебе в пластмассовой бутылке
в воды Арно,
Но понял глупость и извлек обратно, однако
Остались лишь фрагменты, так что и сам уже не разберу.
Отчетливо я помню
ряд гравированный людей
поверишь ли под сводами Уффици увидел я людей
того же профиля
куда Давид копированный
заглядывает —
еще один из под дождя двойник
мы копии самих себя во времени
И все же отличить себя
я не смог, как не пытался
Поторопись же рисовальщик
ведь в этом веке не наказывают нас за подделку человека
не помню многое,
мне кажется что видел я костер в Палаццо Питти,
где грелся я и сушил одежду
то был художник с веселой точностью