Встретил ты меня на вокзале Termini
В полузимней куртке своей
И не так уж много минуло,
Это все ж обозримый срок.
Православная Пасха,
и прохладная римско-праздничная весна
Из Милана, с севера милого
Я приехал в эту южную сторону
Здесь в квартире твоей
оперенные ставни высоких окон
неподвижные со световыми щелями
со времен картины Иванова
Словно тот же свет, да не тот же мир
или только пригород мира – Рим
или города профиль – невиданный Гоголь-Рим?
Столько лет мы блуждали за прообразом мира
и в разреженном римском метро…
и Петро с Украины вдруг заходит в твой дом
Это узнанный Рим,
где расставлены все
по своим векам,
по своим местам
в добровольном зверинце
четвероногих арок,
колонн и форумов
Рим незрим,
он закрыт от нас
потому что глядимся сейчас мы друг в друга
и неузнаваемы незнакомые лица
В высоте
На соборе Петра,
на известняке cupola
я могу лишь прочесть “Здесь были Никола
и Василий из Городца”.
Не увидим, как спускаются в скрипт
под пенье псалма,
но поем мы, не узнавая, со всеми.
И неузнаваем, но светел мир в пасхальную ночь
эфиопы под марлями
рядом со стволами зелеными лилий
и из прошлого лица над огнями свечей
их когда-то с земли нашей смыло пламенем,
значит в пламени их надо искать
Если здесь каждый камень-хлеб,
что преломлен и порист в веках
Рим незримый – это люди вокруг,
что сейчас ускользают —
Мы не видим мгновение ока их…
Но того, кто странником восемь лет все шел по вагонам…
Мы узнаем по отблеску света земного в глазах
Если он губами и порами брошенный хлеб проницал
и лишь видел как все вокруг
люди бедные живут напоследок.
В этой сумрачной трапезной —
Реставрация скатерти
На стене.
Напротив нее – далеко
через искусственный нерушимый воздух,
где лишь движение глаз
и нет даже ветерка от рубашек —
«Распятие» Монтерфано.
Неизвестен, по-видимому, художник
он во времени извествлен
и застыли губы, прошептавшие его имя
А здесь столы наполняются хлебом
это хлеб, что дремал в веках
Открываются темные дали
И проступают ноги апостолов под столом
Словно зрение силою их возвращается
городу глаз
В отблесках японских лиц
быстро заполнивших солнечную площадь
просочившихся сюда сквозь вакуумный тамбур
с очарованной оптикой
Но не видят
Эту женщину с лампой,
что парит над квадратным своим сантиметром
фрески скатерти вечери
столько дней ее возделывая одна
и никого не заметив,
выключив лампу,
уходит.
В полутьме остается
Самобранная скатерть
Испещренная пометками,
Рытвинками дневными
И безвременна подпись наша
Но кто из лиц безымянных
В длинной каменной трапезной
Сможет выйти в голод слепящих лиц?
«No flash», – повторяет голос
разгоняя руками
ничего не давая запечатлеть.
Что значит «флеш»? —
не помню,
«вспышка» или «плоть»?
Ты любил виноград, сливы и вишни
Или я ошибаюсь
Может быть абрикосы
Этим талым и зимним днем
Я не смог уже привезти тебе винограда зеленые ягоды
Может быть в северных странах
Светофоры стрекочут
И ночи светлы.
Но у нас, где на перекрестках
Скрещен красный свет в темноте
Здесь в Хамовниках мягких
Я не спас тебя той июльскою ночью
Я не спас тебя
Мы все спасли нас
Елизавете Мнацакановой
Прототипы эпохи, ее негативы
Проступают по веленью руки
В просветленной черной мартовской пыли,
В мановеньи мгновенья.
Наклоненной рукой со стилом
Ты царишь
Лишь держась на его острие
От себя по листу убегая накрененной юлой
Навевая на себя, наборматывая
Уходя навсегда
Из распахнутого с открытою крышей двора
Миром брезгует только рука,
Сквозь которую светит журчащая ось,
Окруженная
Стеною бегущего беловика.
Это взгляд твой оторваться не может от черты самописца
С утомленным пером дорогим
В гравированных нежных перстнях
Хоть сжимаешь его твердой щепотью в перстах
Все ж бледнеет внезапно возвращенный и вспыхнувший прах
И забвенью мешают
Пробегая смеясь в новогодних снегах
В снежной пыли
Музыкальные автомобили
Перечеркнута нотным станом
В откровенно заемный век
Спит рука прикрытая плащ-накидкой
Из вуалевой серой перчатки.
Berlin West.
Пыльные стекла вокзала «Zoo».
Поезд вползал в Восток
Сквозь остатки стены
Они были из иссохшей бесцветной неземной пастилы
Перед тем как пойти на распил.
По двум сторонам Германий
Ты в больнице провел ночь
Что лечить не знаем
Меланхолии привычной инъекцией науськивал шприц
Чтоб кусать эти ржавые трубы границ
Но в Берлине ночью
Поезд у светящегося остановился окна
Посторонней женщины в платье никчемном там застыла
спина
Возрастанию радости
Нельзя научить
И куда, в город какой это все внести
Когда человек неизвестный в окне
Внушительней стены
Или горящей ночи…
Я не был в городе таком
Себя опровергая
Хоть на вершине факта
На свершенье
Я помню несколько зонтов
Зонтов и струн, и молодые трости
Том Фаулера или Фаулза in folio
А гребешка железного,
Через которые уходят гривы воды
Под землю
Нет, не помню.
Не было дождя в то лето
Нет берега
Нет между углем и морем черты,
Сопок и неба слиянье не здесь
Граница Байкала и неба в месте другом.
А здесь людская стихия
И сразу на шаг от провала
Черемуха отцвела
Лес безродный
И на повороте в зеленую тьму
Повис отставной товарняк.
И библиотека городская на ремонте.
Мы пробыли в Китае,
как в глубине страницы рисовой
Зачем? Она давно в тебе —
тот желтый свет над крышей,
загнутой под солнцем
Та изразцов сырая цитадель
и перелетная библиотека образов
Наносный тончайший слой
еды иной
Там книга углублена, как зеркало.
Ты возвратился с прозрачной рукой
В ней – глубина потерь,
Не старятся в ней трещины ее ветвей,
По рамке вьется печаль
Или лоза изложенья
Что пишет рука зеленого ученика,
Погруженного в быстроту опьяненья.
Ты волшебный фонарь
И когда ты глядишь
На простынку стены
То тебе лишь дано
Световое его волшебство.
Так когда-то давно
Ты сцарапнула взглядом
Эту мантию боли
С дорогого лица
С плеч долой – с исторических плеч.
И теперь ты ценна
Лишь дорожкой той пылевой
Что струится из глаз твоих
На обои в светлых цветах.
Можешь ты говорить
Комментируя шепот того человека,
Что когда-то сидел за этим столом.
Но на стенах обои
Где оба вы с ним
Увядают под взглядом твоим.
Но ты гораздо дороже
Того огнедышащего горшка,