Где, словно в домне ручной,
прошлого свет хранится.
Потому что ты ценнее себя
Это нам понять не дано
Потому что мы ходим во дне
за тобой
С подойниками для света
Что пролить ты должна для нас
На тот день (и на тень пистолета)
Но не разучить нам тот день
И не разлучить тебя саму с собой —
где-нибудь… в нас, наверно.
Н.И.
Безнадежности нет
Если бездна —
Помесь
Негасимого ветра
И мерцания, что меркнет последним.
Есть сигнал по которому нас узнают
Непрерывность —
Верное слово
И вот осколок мира —
Ты всей глазурью не вместишь
Всю даль очей твоих бесцветных
Как будто воздух вытеснили из комнат под грязною
голубизной
Ты переход, ты очертанье входа
Трансляция пламени вовне
Из мира, как из комнаты,
Куда?
Шекспировскою торопливою риторикой
Дробь коридорную
Переключение программ
Блужданье пальцев
Бесшумных клавишей на теле
Но поздно?
Формулы витиеваты запоздали
И немощь наших голосов —
Лишь эхо
Еще несозданных и непробудных снов
Дух оттенен и наготове
И материя замерла
Для сбора всех нас в раствореньи мира.
Н. и Е.
Летний полдень, забвенье, Ленивка,
Этот холм и реки незаметная повилика…
Здесь отделим мы плоть от плоти, лицо от лица,
лик от лика.
Содрогаясь, к отлету готовятся зданья
Но не так растворится столица,
Улетая из глаз в расставаньи,
Как во тьме, забывается негасимая сахара,
соли крупица.
Улетающим вам за Аркадию
Там, где синяя времени бездна видна
Будем сниться мы все, к невесомой
идущие летней ограде
Это время во сне мы раздвинем
сильней, чем странная жизни страна.
Летний солнечный банк.
Деньги снова копируются
Клеевой элемент вновь отлетает от стен
Моны Лизы лицо
с подзабытого провинциального
рядового папируса
Так легко в этот летний
уходит обмен.
Для закланья сои близнецом
вы ведете козу и овцу
тихо блеет она в трубный рожок.
Но не слышите вы
рядового папируса
Темной грамотой
облепившего роговой этот слой
Будет тот человек наказан
молодым блистательным близнецом,
что однажды заменит его
и уже не узнает свой дом.
Что тогда тому вспомнить,
всеми изгнанному
всем замененному
затененную ту протокопию ту
козы иль овцы
Будут тени по стенам ходить полузéмными
овнами
Только копию провинциальной
на стенке Джоконды
Да, полузабытую, полузатерянную ту
купюру
в дождь, нет
в летний провинциальный полдень
С оторванным уголком
и с усами
дорисованными обильно
на купюре той
над или на
галстучном том
над тем исповедальным лицом
или на долларе с незнакомой Джокондою
Или где
Оборванный полдень где
на купюре поверх той подписи
Пишешь ты к самому
но где
и когда
откликнутся и воскликнут?
Из книги «Частные безумия вещей»
Уже в темноте предутренней
занималась очередь
возникая частями голосов.
Сон длился, пульсируя под веками,
все вслепую ощупывали впереди стоящих,
словно фрукты,
обернутые в знамя.
Казалось, сон дозированный
спускался к нам с рассветных гор,
со стен московских магазинов
от сытых фресок тех,
в щедрости всеюжного загара.
Тогда в пятидесятых школьниками
мы в очереди стоя, пересмеивались,
но сердце, горящее, как вырез у арбуза,
готовы были незаметно передать
в ответном жесте на гору.
В той очереди томной
внушало все нам, что надо запахи
преодолеть
из долины тесной подняться, чрез орды дынь,
чтобы от яблоков, гранатов
оставалась лишь прохлада, как благодарность.
Нас звали воспарить,
пройти сквозь кожу пористую фрески,
порхнуть под арку,
где модерна нашего авто мелькнуло ненадолго,
оставив полости, рельефы…
подняться ввысь сквозь нарисованное время,
где ткань одежды пропускает свет, как шкурка
от плодов,
выше груд из фруктов на плафонах,
выше магазина «Фрукты»
в доме том, где на фасаде – кариатиды —
стоят с заломленными за спину локтями.
Превыше превентивной тьмы,
что вы приготовляли миру, —
над верховной фреской —
и сразу темнота ночная.
В тех квартирах до дрожи незнакомых,
где ты не был никогда,
в пространствах, уготованных для будущего,
где людская жизнь шевелится
неозаренным золотом «Рая» Тинторетто
в палаццо дожей
нас приготовили терзаясь для расцвета
к изгнанью в рай
чтоб разрастаясь в спальнях коммунальных
достигнуть тесноты извилин
внутри священного ореха.
Но мы не укоренились там
мы полетели меж зеркалами —
небом под потолками
и дном дождливой ночи,
где ты мой друг предшкольный
там в палаццо незримого подъезда
за кирпичами в высоте ты, Саша Кирпа, был
Изчезли мы из стен,
сохранив лишь плоть под одеждой
цвета невыразимого осенней пропускной бумаги —
прозрачность, дынность, тыквенность…
мы превращались на глазах в плоды иные,
опознавая друг друга где-нибудь, случайно:
у транспаранта трепета ярмарочного грузовика
в месте подобном… кто помнит: «Форос»,
по-гречески – «дань»?
Мы избежали и судьбы вещей,
витрины были переполнены
дешевыми разноусатыми часами
тогда вещам, считалось, достойно стать часами
/иль фотоаппаратом ФЭДом, например/
показывая одинаковое время.
Теперь в том доме только темнота
жизнь выбита из окон
бездомные и те его покинули
оскорблены и выскоблены липы перед ним
Перегорела в черноту та сладостная мякоть,
но мы, превратившись частично
в подобье овощей и фруктов
/похожие на муляжи/
все ж отличим себе подобных от съедобных.
И в очереди сонной и ночной
/уже чуть пыльной/
я обниму тебя
немного впереди смотрящего
Сдернется простынная завеса
с нашей скульптурной группы овощей культурных
мы – перемирие.
Флаконы духа высохли, но море простое – рядом.
Когда замрет дневной Левиафан
И государство отдыхает
Так хорошо через окошко
В океаническом мерцаньи
Сразиться со всею скукой мировой
Фигурки падают в подставленный стакан
И нищета любви в сознаньи угасает.
И время – чистое, как снег…
И не найти на нитке числовой
Ни ответвленья, ни задоринки…
Прорезая нам затылок,
Проходит ночь в фиолетовой спецовке цеховой.
И зимний день чадит при сумерках.
Так утл и мягок в отраженьи пражелти.
И так легко забыться, сжавшись где-нибудь в конторе
Меж планетарием и зоопарком.
И нету больше чисел, нету рук, чтоб
всех пересчитать.
Одаривая полыми руками
Сыграть в колечко
И пройти по людям.
И где-то у законченного миллиарда
В подставленные слабые ладошки
Уронить кольцо.
Что не звеня, их вдруг наполнит смыслом,
Заворожит число и явится поверх улыбки слова.
Дом Платона.
Темно.
Мы проникли сюда
С ключами чужими
Мы в квартире чужой вдвоем
Не включая света.
Незнакомая мебель… нарисованная
Едва выступает из стен
Кто хозяева?
Дом наверное в спешке они покидали
Не захватив ничего
Но не видно книг ни одной
Лишь единственный том раскрыт на столе —
Две страницы с блестящею пылью