Руки́ перламутровой нóчи,
Хранящей железистый цвет
и бензиновый след в полутьме,
И в изгибах застывших ног речных твоих,
Блеснувших за краем подхваченной ночи угла.
Город?
Жизнь?
Где обрывы домов отступили
Опоры последние пали.
Кто же гору воздвиг,
Кто отвел толпу
На предел, достижимый биноклем?
Кто же летнюю цифру в пыльной листве зажег,
Зеленей, чем листва?
Я думал: мне хватит увидеть еще
два-три фантастических ливня
И смогу я начать от царапин, кипящих
на коже стены,
От рубашечек этих глядящих детей и отцов их.
Чтоб курчавилась мгла и книга вращалась
во тьме световой.
Если даже разрыв – я готов!
Время… во мгле я его повторяю.
и стороны книги глубокой
вплавь уходят, руки свои разводя.
Неминуема жизнь…
Я запомнил только это одно
у обрыва последнего раскрытого дома.
Неминуема ночь с мягким чирканьем
спички и чарующим шуршаньем перкали.
Я бы хоть слово одно сказал…
Но длинные зажимы реки
прозрачной
Долго в горле дрожат.
И после ночи такой – я готов.
И после кварца выбитого застывшего моря?
После всего,
После…
Ко мне приходите вы после…
После серпа… на лунной и пыльной повязке…
верней всего после.
Если, как снег, распахнулись стены
Распахнулись дома в замершей
слюне шоколадной.
Кварц непрозрачных домов последних,
Жизнь проскользившая – манна скользнувшая
в указательный снег,
Все указатели – снежные звезды – сгорели
И между домов проливных
Иная вселенная – мята.
Зимний город раскрытый…
Разъятые чаши домов
И единственный в нем – запах-борец,
Может быть чебреца, что в ладонях растерт
на душистые веретенца…
И льдистая лунка одна над землей
Иллюминаторного окна,
Пролившего свет свой вослед тебе.
Здесь из пространства далекого
Люди, опять появляетесь вы
В цветущих огнях…
Но если тебя я не встретил,
По улице темной
Бегущего, обгоревшего, как пепельный ангел…
Нет, я не встретил тебя.
Верю, времени река в тумане завьется еще…
И ты неверный сын века,
В глухом переулке в снегу потерявший нож,
И ты держишь путь к добру.
И сквозь решетку сада
Увидишь и месяц, и праздник на площади
рядом с широкою вишней
И сядешь на землю, к ели спиной привалясь
И шляпу свою до бровей опустив.
И летние тени пройдут по лицу твоему,
И нежная пища твоя
Войдет в твои жилы,
В кисею морщинистую кожи погасшей,
Едва шевеля ее, словно огненным ветром с полей.
И даже забытый тобой человек,
Прижатый полуденным ливнем к земле,
Не сгинет, вернется опять к тебе.
Что ж, тот человек не вернется?
По глинам, по запахам, по слогам,
По насмешливым стеклышкам крыльев очков?
Придет он, вернется к тебе.
Столь малые дали даны нам,
Что в эту ночь я и сам такой
И тоже из этой дáли.
Склера окна закрылась.
Когда ты уходишь, то в памяти пропадаешь…
Вернитесь! – Зовут уходящие вещи
И корни их смутных волос
В уносящем мутящем их мыльном потоке,
Где светящие камни ждут у двери в морской залив,
И кружащие мельничные руки раскинув,
Труп человека, чьи вены ушиты в рогожу
и стянуты вены узлом
И зубами оборваны нити цыганским ртом
И снаряжен он и в рогожу одет для отплытья.
Кони вас черные ждут,
Уж угли не мечут их хрупкие ноздри,
И сажа не залетает в их звездные злые глаза,
Они погрузились в несущийся ил внешней жизни,
И ты, поводья в руках зажав,
Путь по реке начинаешь от мелкого плеса.
Прощание с тенью твоей едва шелушащейся,
Прощание с домом, где тень твоя
плесенью павлиньей покрыта,
И с трещинками губ прощанье,
С ноготками остриженными,
Что, как сонные крылышки, в лунки ночные скользнут.
Что же останется
На смятенном полу квадратном
Вслед за веничком редким?
Несколько брызг леденящих
От просяных обглоданных колосков,
Связанных в юбку жгутом?
Холодноватых брызг из труб заржавелых,
Где улыбочки человеков полумесяцами
плавают среди бликов,
Среди бляшек и блуз беловатых,
проявленных в темноте воды.
Звездочка пыли на бледном полу,
Подметенном грозным прореженным помелом.
Память твоя с протокольными нотами,
Что держишь ты на руках
Под морскими прозрачными стенами,
Уходящими вдаль за стеной.
Сестры мои,
Платья ваши последние в сундуки кладите
И обратно из них вынимайте.
Корабельных комодов не нужно,
Открывайте их портовые люки,
Их ореховый трут пусть потонет в огне.
И сучков благородные отпечатки —
ваших пальцев отточья.
Доставайте всю соль благовоний,
Открывайте город флакончиков
и засохших пропеллеров детских
сизой фиалки.
Не молчите, скажите мне что-нибудь!
Пол уже подметенный
Чист от праха будущих наших ночей…
Все ушло из летящих огней нюхательной соли,
Из машинки лоскутных брызг,
Из гадательного клубка…
Все ушли,
И я остался один
В этой комнате темной,
Где жила ты одна.
Что делать нам со списком пожелтелым бытия?
А ты
Словно в проданной комнате мира
сидишь…
С печатями пахучими,
С суконками от шахмат постаревшими.
С обуглившимися цветами,
С букетом воплей давних, с жалобами неподписанными.
Со всеми неудобными телами их в руках твоих,
Как в грубых колыбельках лубяных.
И в затененной комнате ты вспомнишь:
Ты словно школьник
Прошел тогда прямой дорогой сквозь кладби́ще,
Ты оказался там,
Не находя ее могилы.
Молчат предметы тишины,
С тобою за руку здоровается липа,
Но ворох всех цветочных документов
Обрушится сквозь звон венков ночных
Все той же медленной неуловимой комнаты…
В комнате прежних трубных багровых маршей…
Вспомнил я площади
В холодном свирепом барокко.
Но не могу я пройти
В комнату, где ты жила.
Там рядом с односпинной кроватью.
где куклы спина прилипла
к длинной площадке буфета…
в ночи глазами фарфоровыми скользя
по пыльному карнизу тени…
Ныне, ты новая спишь
Под отблески незнакомые
Дисков и магнитных радуг гремящих
из-за стены, где соседей тела молодые
будто в какой-то мастерской ученичеств
тебя отражают в поседевших стальных
своих гобеленах на стенах,
чтобы изморозью рук и глаз
очнулась ты в комнате за стеной.
И вспомнила…
Как мужа баюкаешь ты за тридевять земель
в нитяной кошелке,
а не здесь не в этих узлах
и тритонах влажных одежды
и в одолжениях вечных у пуговиц,
чтобы мог он к ближней горыни выбраться,
к холодному песчаному склону ее.
А ты говоришь, что море…
А!.. говоришь… море… и трепет
лепестков сухарей в руке и
уголок паруса, прижатого
между створками разогретого
дневного трамвая.
Если коричневый край тоски, как нагар батарей,
всей чешуи от картофеля
в белой сиренево-свежей трясине,
когда пол в очертаниях ласточек
и ног, отклоненных от встреч
в канцелярии утром.
Свежий скрипичный очисток-листок от картофеля,
что же за скрипкой,
что же еще за плечом
складок несшитых концертных платьев твоих?
Что же за скважинкой скрипки,
что же еще за ее очертаньем?
у ворот забытого дома
ты играешь на скважинке той ночи,
когда за оградами в воздух вечерний памятники излучают
сенной прототип мокрого лба
и хвойного дорогоглазого дома в июле.
Дорогоглазого дома… и скрепки и скрипки
для прилипших денежных знаков дневных,
переплывших границу памяти