Для чего эти бледные ночи даны нам,
Только ноздри еще раздувать на полотнах,
Чтобы только не спать.
Пройтись тонкой пилочкой по оградам
ночных батарей,
Только майские ночи расписаны в мисках
забытой глазури.
Бесконечная светлая эта печаль в эту ночь
С холодом терпким своей белизны на левкасе
И смородины беловатой.
Но из этой смолы прозрачной
Времени нам не построить.
Эта ночь, этот холод
Были даны тебе, как предутренний
сжимающий сердце подарок у изголовья.
Только сливы наполнились окончаньем ручьев,
Только в них это время синело.
Этой терпкою ночью
Среди галечника общежитья,
где река под крышей звучит…
Времени нет…
И если ты течешь и считаешь не волны
во мгле языка,
Я не боюсь сказать и последнее слово
сейчас и всегда первозданно.
Крыши прежних московских домов —
Крылышки бабочек лилово-свинцовых, —
Там на магнитных подошвах,
Приставших к прозрачной мокрой
теплице,
Ты простоял в полупрóстыне неба земного.
Лепет из будущего…
Где ты себя разглядишь
Сквозь пасмурные зевоты…
Но где же зима?
Будущее – детство сегодня.
А я окончания своего ожиданья жду
Над любимым иллюминатором
Из люкарны забытого дома,
Сквозь окно с океаническим пузырьком
Над расплавившимся стеклом Москвы.
Где же закат?
Где ленивые шезлонги теней на крышах,
объятых пламенем темно-зеленым?
Кто же на крышах не ждет
Багрового солнца над миром?
Кто сожмет кипарис
В пурпуровой рукояти
Высотной башенки века?
Между времен,
Где занимались плодовые сумерки гнева…
Чтобы время твердить, оглянувшись
из будущего сквозь операционные очки.
Но операция в этом веке идет…
Рядом со мной стоишь ты в одышке,
И противни крыш чернотных
Поднес ты, чтобы собрать
Всю ушедшую талую воду,
Чтобы излить ее в расплавы и трубы
и лепные террасы на крышах,
Отлить во все обаяние века!
Вечные струйки вещей…
Где же донце коричневой вещи,
Что сквозь отверстие мира
Лицо в содрогании света омоет?
Паутинки трещинок ракообразных
На кожаных плечах промелькнувших
На пустых колосках мы летели —
На гондолах пиджачного века,
Между пальцами пыль от встречных
вещей забилась.
Где загадка одежды вещи?
Где духа питье?
Вымолвишь мир
И услышишь, как воздух его проходит
по лицу в золотистый
и черный предзольный вечер
То не ваша ли оболочка – хрустящая
корочка этого века,
Что видели мы на прозрачных телах
В плащах прокаленных?
Отпишитесь в ночь с запекшейся корочкой губ
из отверстий мучительных века
Пред горой дырчатых детских сандалий,
Отпишитесь хоть серой золой отчаянья.
Опреснители горького века…
Где канал застыл
И морская волна
У горла звучит рукавами.
Барабанная корка из глины
Сине-белой окалины над костром
Не услышишь, как воздухом тянет
Из дырочки ручки цветной,
И прильнув к световому канальцу века,
Барабанные детские лямки ты не можешь приладить
Ремешки от часов
на песчаных плечах скользят, расплываясь.
Чтобы ты, очнувшись, увидел здесь на гостиничном
стуле
Убывающих каждой секундой, седину своих
пыльных часов.
Если встреча моя с этим миром таким, —
что ж, я готов.
Потому что, когда поискать среди этой пыли
далекой от моря,
И в серебре выцветших желтоватых часов
И между плачущими ресницами у термометров.
Что же найдешь ты?
Между статуями городскими
С гипсовой их сетчаткой,
Пропитанной марлевой хвоей.
И даже если эту пыль
Отсыпáть в дорогие бидоны,
Отправляя на берег дальний.
Но куда?
А я с содроганием жду
Приближения жизни в слове, —
На словесных своих оболочках
Вы подымитесь пузырьками под небо,
Вы вспорхнете улыбкой кривясь в полете
под марлевыми сачками.
Но зачем это нам – я не знаю…
Что же дух твой молчит,
Когда ты на дне вещей
И в глубине гостиницы меж людей
прекрасных, как вещи.
Иль это комнатный бормочет ручей —
Коса стеклянная за спиной…
Нет, молчи, как губы людей и вещей
И с духом не собеседуй,
Ни с книгами, ни со зверьми,
ни с ключами от двери твоей.
Ступени белого аккордеона за широким окном
Под пальцами уйдут и восстанут.
И тяжесть мерцающих пальцев
на поясе прозвенит ключевом.
Для сборов немного времени у тебя…
Собраться и сразу всю пыльную даль времен
Всю у себя ощутить
Всю свою жизнь пробормотать
От полноты этой ягоды прозрачной в ночи́
Начать обратный путь.
Все, все, что забыто,
Все, что казалось забытым уже навсегда
Не будет в памяти больше храниться
Город вокзалами полон…
Из каждый квартиры
Из каждой раскрытой вещи
Сквозь матовую дверь речной больницы,
Под свинцовый блеск спринцеваний,
Сквозь брызги расколотых шприцев
Собрание в памяти поездов для отбытья.
Всею памятью быть
От истока до устья осеннего нынешнего
что мелькает сквозь листья глубокие
Разве не вздрогнешь ты,
Когда все, что увидел ты
Станет гулом садов в поездах
твоих встречных.
По землице редкой коридоров вагонных
Ты погонишься за прошлым своим.
Любимые —
Твое лицо неуследимо.
Нет, не отражения ждал я
В нарциссовой чешуе фонтана,
Где на дне проходят блики
и трещинки раскаленной воды…
Я снова нашел вас
И цéлую кипу кирпичных роз
Я опустил вам
Сквозь витые стебли колющей арматуры.
По изгибам их я и сам сошел
В этот город памяти огней неизгладимых.
Твое лицо – только то,
Чем я не стал…
Острая хворь бытия
Женской тоски неизвестной
И нагара мужской тоски…
Если бедная радость твоя
Гремит в тебе и куполах
Синей ночью в зеленых подпалинах неба…
Это миг твой.
Но как же собрать
Лица любимых,
Если в ушах лишь струенье песка,
Завивающего тонкую песнь,
Только слабые просверки кварца зубцов песка
Меж городов несъедобных,
Между кружева лестниц,
Разорванных роз кирпичных
И золотых коронок
На дне холма из людей.
Только песчиный свист
И ничего иного…
В сломленном переулке,
Где слышится звон ведра
И чирканье спички о темную шкурку…
И влажные руки твои.
I. День
Вокзал,
Я заперт – открыт
В субтропических залах твоих.
Где птиц далеких
Голоса под куполами.
Нет, не поезда жду я
Здесь у выхода в свет
И на входе из света
Под аркой дуги фонтанной.
Кто там играет на флейте газетной
И газыри бархоткой в полутьме протирает?
Ты прощаешься с пальмой – царицей платформ,
Ты умыл ее листья железистой щеткой вод,
Ты умыться успел со всеми.
И под алою пальмой
На расстеленной вширь, словно снег, газете
В монотонном тепле
Ты заснешь, засучив рукава.
II. Ночь
Над Крымским вокзалом салюта развяжется сноп,
Серпами и косами вместо колес в колесницах обреют
скрижали,
Под куполом мира мерцая осыпется твой серебрящий
озноб,
У самой земли искривившись гримасой медали.
На очи примеривши каску из воску до самых краев,
Наполнить солярно-жемчужною пеной,
До светлого яблока дна погрузиться, до бледно-золóтых
безумных основ,
Под тень мавританскую арки сойдя пред всей покоренной
ареной.
III. Утро
Ледяные дали бессмертья сойдут,
Ты предстанешь меж зеленью и огнем.
Ветошью вы нагрузили тела,