Разве не скучно, не сладко осенним днем,
Греясь под редкою синью,
Тихо во рву шептать.
Ветер под вéчер настанет,
Волосы женщин распустит седые.
Что же над глиною теплой
В забвеньи ты спишь в траве,
Памяти темный плод?
Что я помню еще
В погоне за метром —
Жизни метром и крови размером.
Помню я, вечером предгрозовым
Поезд вышел к украйнскому мелу,
Где в синеющей бли́зи
Тот берег реки
Синим белым молчал.
Лишь щелóчные травы обрыва
Желтой пеной кипели внизу.
Помнишь, жизнь,
Мне почудилась сладость твоя.
Сколько чéрпать из ласточкиных гнезд
Их песчаных,
Из песчаной горы полной щедрою грудью.
Если б так не палила земля,
И в молчании не облизывать губы.
Шел я по нитке, нитка сорвалась… кровь унялась.
Стань, руда, не кань!
Не в силах я вспомнить
Ни поле, ни моря нескошенный холм,
Ни возраста, ни вьющихся бальным простиранным
шагом
Волос, оборвавшихся на ветру.
Возраст мой не помечен еще.
В яростной тишине,
Обнаружив себя на площади гневного города,
Что же дрожащую руку свою берешь ты
другой рукой,
И, древесину с кожи смахнув, золотистую вафельницу
тебе подают,
За бежевым сумраком крадучись
В рыхлом движении крошащихся мороженных струй.
Запечатлеть.
Дайте почувствовать на невстронутый вес
Вес ваших парных локтей в изумительной
пирамиде,
Что строили вы в московском оранжевом небе.
Ваши друзья не чета… тому… тем…
Раз… если первый ты, знаю тебя,
Мы встречались… да, знаю тебя,
Я сын твой, я брат твой, я тысячи
Раз говорю, что не только мелькнувшие майки
И звездочки шпор на верху, на колонке спортивной
твоей пирамиды
Тебя не вернут. (Запомни.)
Любовью метить вас. В пыльную синь. Но не хватит
и синьки,
хваленые щетки, не хватит щетинок
с синими волосками от краски.
Репы не хватит, чтоб соком своим лепнинам и бюстам
горячим
карнизов придать земляной
очарованный вид.
Не хватит углов у столов с лимонною выжимкой, чтобы вас
захватить, словно театром,
и боком лиловым синить
от удара при виде
заката во рту
театральном.
Здесь театры стояли и форумы жили и жилки «Аквариума»
чешуйками рыбок листвы заговаривал
жилки чтоб вас останавливать
милостынь ваших чтоб деньги
обратно цвели и вились
по рукам вашим.
Но траты… не театры, прошедшее время прошло,
но оборванный
спуск и больно пружине во тьме
оловянного детского пистолета
щиток не горит на закате
и кнопкой трепещет
приколотой к месту обрыва
и плот проплывает
над театром пустым.
Пометная карта разграфленная по людям и по назначенным
дням выдыхаясь не метит и так
не гнетет нашатырный приложенный
день ко рту стенописца.
Не запомнил откуда берется начало обдумать и это но
временный диск отсверкал и я
никого не запомнил.
Нет, ничего не запомнил, но гни́лую воду под серыми
железно-закатными теми вратами запомнил
и выкатил обод, так тихо прошедший
по краю рифленого камня
и музыкального сладко-каменного
дворца, что замерли все
и сжавшись в сладкой
обученной сфере добра
твоего прошли по вискам
с стальными пластинами
закатными бликами
в них но без номера
лет и пропали…
И я запомнил вас.
Некоторые стихи и фрагменты
Я пересчитывал людей на нынешней войне…
И раздвигались лица чуждых жизней,
Как будто нежная и жаркая долина
Все ниже уходила в медленном полете,
И заволакивало просторы
Губной обтянутою синевой посмертной.
Но вот последний взвод последней роты
Ушел, ушел в ночную тишину дороги,
И осторожно завершая путь,
Их догонял с гремящим котелком
Хромающий солдат отставший.
И роднички светились в теме травяном.
И всех пространств хватило бы на всех.
Как мало нас, еще кровавой плотью
Мы тщимся стать родней друг другу.
Как мало нас, не отставайте ночью!
Ведь хор пустынных голосов зовущих
Три раза обежит земли прозрачный омут
И станет эхом войн нам неизвестных.
Как будто войны совершились все из-за тебя —
В отчаяньи людей перед отставшим человеком.
Выходящие из этой зимы, люди кажутся тоньше,
Из туманного белого мрака,
Где сколоты, словно колбы, льдины подобием матовым
молока…
Вырастают оне на автобусной остановке
в щетине бензиновой, но не новой,
В синей саже,
В новых тенях полинялых,
В длинных полах пальто серо-финских
И храня поставленный на ручник затаенный
свой голос. —
Это глас их из сна
И глазница пророка проросшего,
Словно льнувшие к людям лунки семян,
что проклюнулись вдруг на сером окне.
Из отросшего за зиму меха пальто
Ничего не извлечь нам хорошего
Не излечит ничто нас от пасмурной робкой всегда
доброты.
Был зимний плащ твой мехом внутрь,
Как сердце эскимоса,
Ну а лицо открыто, как всегда,
И среди сумеречных лиц всегда,
И между ранней темноты всегда,
И по закону сохранения улыбки.
Все в мире полнится людским пересеченьем —
Пересеченьем дружбы и любви,
И человека с деревом замерзшим
Двойная тень у двери замерла.
А наша удивительная встреча
Пересеклась с игрушками в витрине.
И мы блуждали пальцами
Меж водорослей трепетного мира,
Среди атоллов в ледовитом океане
Сходились мы и расходились вновь.
Как будто руки разнимали воздух,
И облака в резине оболочек
Держались правильно на тонких тросах
И прятали в себе все небо наше.
Наборы рук, сердец и нежных желез
Ласкались в изумительном пространстве
И клювами точили алюминий
И плакали в разорванности тайной.
И люди в новогодней позолоте
Своих побед, в предпраздничном забвеньи
Шли так нежданно в глубину витрины
С обеими ладонями участья
И прекращали лепет разобщенья.
Но вспархивая в невесомость,
Игрушки двигались над маленькою бездной
И, как пылинки, подлетали к свету.
Всю пыль вещей и достояний жизни
Их тени чуткие с материи срывали
И зимнюю одежду раскрывая,
Нас оставляли в пролетавшем мире.
Утро, прохладное утро…
Пó мосту каменному ты идешь на работу,
С каждым шагом все ближе конец твой
сегодняшний.
Ты в неподвижном зданьи двери еще откроешь,
Снимешь пальто и войдешь в бесконечность.
Так вот пó мосту ты шел,
Помнишь ли встречных? Не помнишь…
Помнишь ли дрожь мелькнувшего грузовика?
Рельсы трамвайные, полные солнечной мути,
Вы почему не прижались, не оставили след
на лице?
Но ведь и ты, поэт, ты, кто все это увидел,
Чем ты пред утром другого отличней?
Все мы сегодня еще передвинулись
в творчестве нашем земном,
Мы еще раз пó мосту перешли через реку…
Разве не чувствуем мы, что земля с каждым днем
все иная,
Чудный, без вести в жизни пропавший своей
на земле.
И потому, что я превращаю все лишь в подобие
жизни своей —
Золотом станет все то, к чему я прикасаюсь,
Да, природным, тяжелым, мытым в сердце моем.
Но ведь уже не простые прекрасные лица вокруг…
Жизнь! Но темнеет она в блеске жестоком,
И на окрик мой земля голосит,
И округа гремит непрерывным металлом,
Словно эхо в разбуженном храме.
Жизнь! Но ведь глубже она и дороже,
чем в наших делах.
Ты вот, достигший,
Боишься коснуться тела
еще твоего,
Что, если только глаза уцелеют
В золоте тела тогда неподвижного,