Западные интеллектуалы
Что смотрят телесериалы…
Один вопрос волнует:
В какой одежде смотрите вы их?
В какой пижаме или без пижамы?
Какую ткань
быть может разорвали на груди?
Из скромной тени бытия
Вышла на свет ваша одежда и вышита бесшумными
цветами
Торопливая, и еда и мысли твои на ходу
Ты куда-то бежишь, но откуда – не знаешь
Потому что работа неостановима
И не деньги боишься ты потерять, но потерять себя.
По огромным лестницам вверх и вниз
Как по русско-американским горкам
За зубцы их ты цепляешься еле слышимыми шагами
Лифт не действует, но некогда его починить
и лицо свое ты не помнишь
Ты скользила в конце коридора
И исчезла в воздухе словно вплавь
Я следы твои сохранил только мысленно,
только в памяти,
Не надеясь почти на пустые памяти соты
я знаю, прозрачен их мед
Но возвращается он не для всех
И надеяться на память о тебе – последняя в том надежда
Спор отдаленный
Обида на родителей
Как отголосок рухнувшей грозы
Все это в миг неоконченный рассыпалось
И не собрать осколки и следы
Застыв, как глыба малахита
Облитый прозрачною, несмолкаемой, непромокаемой
во времени водой
В полдень на ВСХВ
Частью улыбки фонтана «Полная чаша»
и настольный иллюминатор неотличим почти от
настенного
и действительно за окошком
каждый видит свое, словно
разговаривал с собственным облаком
не меняя настройки
и экран видит море
сквозь экран мы читаем:
единое море
только делит его на две волны строго
самолетный вертикальный плавник
Бани я несколько раз обошел стороной
Пинии Рима отчетливы были на фоне
бледно-закатного неба
Буратино на вершине сидел
Шишки сымал и бросал в фонтан
Тень Диоклетиана обнаженная
Явилась, но не для всех
Тем лишь, кто прочел «Историю Рима» в
трех томах
Тем лишь, кто засмеется
заслышав глупое изречение по латыни
Всем остальным остается
речь их родная
влага фонтана
и незримая тень на лице
от сеток косых римских старинных лифтов
После спектакля зритель не расходился
Долго около палубы сцены
нестройным бродили они табуном
Так что от дробота ходила она ходуном
Вышел он наконец с тонкою шелковой сетью
Бросил на них он на миг
И невидимой нитью стянул
И незримый в воздухе узел изобразил
Все, кто боялись расстаться, остались
Все, кто боялся скрыться в одиночество
переулка
Где свобода быть без других
Зная, что любимый артист разделился, как льдина
на множество жизней
А здесь услышать еще раз в бесшумии
голос певца
Который сейчас, словно ножницы
разделенные, реял
Лезвием разрезав легко всех их собравшую нить
Следил ты
Как малый кораблик
Обходит контур
Ночного тела твоего
Нигде не споткнулся
Не пренебрег темнотою
Но описав голубой кругосветный очерк
Оставил в памяти чудесную книгу
Которую лишь осталось открыть
Интимная технология стиха
Эта работа была написана в свое время по предложению французского переводчика Андре Марковича. Он хотел выпустить в Париже антологию составом примерно из десяти стихотворцев (Соснора, Айги, Драгомощенко, Жданов и др.), куда помимо собственно поэтических вещей должны были войти авторские тексты на приблизительно обозначенную тему «как делать стихи». Антология не вышла в основном по финансовым причинам, но эссе сохранилось.
Заголовок может ввести в заблуждение, поэтому надо сразу пояснить: речь будет идти не о скрываемом, но, скорей, – о скрытом. О том «скрытом смысле», который ныне ведет к целостному познанию и мироощущению. О соотношении текста и того, что предшествует и объемлет в бытии текст (наверное, это можно условно назвать контекстом). То есть, каким образом бытие и поведение в мире воплощается в поэтическую речь, и каковы взаимоотношения текста и контекста?
Здесь под этими терминами будут пониматься способ воплощения и способ существования в мире для воплощения. Но есть еще третий компонент – подобие наблюдателя, рефлектирующая фигура, которая сейчас и фиксирует все это. Фигура рефлексии нужна не только, чтобы разъять запрограммированное соотношение текста и контекста, но и чтобы сказать, что реальный мир все-таки шире любой нашей интенции, и такой холодноватый взгляд со стороны означает на самом деле надежду на неисчерпаемость мира.
Если думать, с чего начать говорить о процессе написания стихов, то приходишь к необходимости прежде всего явить тень или контур наблюдателя в себе. Она оказывается в какой-то степени посторонней в установившемся «горячем» способе воплощения впечатлений в слова. Но именно эта отстраненность и позволяет увидеть на мгновенье мир в проблесках «бесполезной» новизны. Для меня «поэтическое наблюдение» – понятие, очень далекое от рационального подхода к познанию. «Поэтический наблюдатель» в наибольшей степени, так сказать, экспансивен в своей ранимости. Он как бы заранее заявляет о своей слабости, понимая, что скрытое в мире (для уподобления этому скрытому) требует соответствующего инструмента, но созданное может неограниченно превышать его своей силой. Необходимо подвергнуться воздействию внешнего мира, но не столько растворяться в нем и становиться им, сколько делать его собой. Такая мягкая агрессивность часто носит только подготовительный характер (накопление без явного словесного результата), но и такое слабое совершение входит в продленную память.
Это могут быть «две-три случайных фразы», которые кажутся настоятельно важными и повторяются как мгновенные (недолгие) мантры, и у которых есть предел воспроизведения. Но есть другие, которые частично материализуясь, как будто бы обречены к воплощению, словно пространство незримой комнаты сгустилось, и обозначился проем, и дверь медленно двинулась и закрылась, и раздался звон выпавшего ключа, но этот продолжавший звучать ключ-слово внушает нам, что мгновенья, когда ключ выпал, не было, и по звучащему слову можно двинуться вспять к еще открытому образу мира.
Вот предложение (вернее отрывок нерожденной фразы), которое появилось недавно «…и грозового цвета стекло». По-видимому она должна иметь отношение к ощущению от событий, происходящим у нас сейчас. В этом отрывке есть кинематографический исток – ассоциации ведут к одному увиденному фильму, – но значимость этих нескольких слов основывается и на обычном повседневном наблюдении за «жизнью стекла». Еще неясный образ показался мне новым, и хотя неизвестно, достаточно ли такого сочетания слов, чтобы стало рождаться стихотворение, мне кажется, что я уже его не забуду. Даже в измененном виде оно все-таки может войти в какие-то стихи в дальнейшем. Смысл такого образа будет ясен только, если конкретное впечатление было достаточно точным. Но для этого требуется время. Взвешивание слов – процесс длительный.
Чтобы подчеркнуть специфичность «поэтического наблюдения», его можно сравнить с онтологией прозаической установки. В прозе вызывает недоверие (хотя и завораживает) принципиально «демиургическая» позиция автора: существование вещей уже словно бы предполагается заранее, и пишущий свободно проникает в любую материальную и духовную оболочку своих персонажей. Подобное «флоберовское» всеприсутствие, по-моему, и отличает способ изображения в прозе; в поэзии установка, позиция автора иная: существует только «в первый раз пережитое». Поэтому даже в кажущемся отстраненным «поэтическом наблюдении» зрению и чувству поддаются только люди и предметы, которые даны в «самопереживании», уподоблены в некотором усилии лирическому «я».
Для передачи «внутреннего цвета» или «внутренней проведенной линии» в технике поэтического выражения есть лишь одно средство – слово. Упражнения в трансляции внешних видимых движений во внутренние и обратно, но с обретением обобщающего смысла, есть упражнения в неопределенности, имеющие непосредственное отношение к выражению и сохранению скрытого. Не менее важным, чем наблюдение, условием возможности соотнесения «контекст-текст» является концентрация внутренней энергии. И здесь важную роль играет культурологический аспект, как ни странно. То есть знание близких и отдаленных литературных и иных образцов дает некоторую ассоциативную уверенность в ненапрасности усилий концентрации и сосредоточенности для приближения к ощущению целостности мира. Можно назвать и дзен-буддистское понимание пустоты как полноты, и страстность самоотречения в экстатических периодах протопопа Аввакума, и возвышенную терминологию гностицизма, и суфийские озарения и т. д. Однако не должно создаваться подобие эклектического постмодернистского перечня. Важны лишь метки понятий и смыслов, практический путь к ощущению единого должен быть вполне самостоятельным со всеми возможными заблуждениями и ошибками.