Регина не может обходиться без Жени. Часто Регина кричит на Женю и сразу извиняется. Женя к этому привыкла. Она и менеджер, и секретарь, и заместитель, и продажник. Рекламное агентство «Рефлекс» держится на Жене, как на единственном гвозде.
Говорят, Регина капризная. Неправда, это не капризы. Потому что капризы – это несправедливые требования. А у Регины все требования справедливые. В них есть внутренняя логика. Просто мало кто живет так, как Регина. Ведь она сочиняет даже во сне. Даже под душем. Ее день плотно упакован. В ее небольшой сумочке помещается целый мир. Регина получила три высших образования: она балерина, физик и филолог. Говорят, стремиться к совершенству вредно. Неправда: вредно стремиться и не достигать его.
До Жени у Регины сменилось семь секретарей. И ни при одной дела не шли нормально. Регина орала на тех девушек и кидалась стульями. Женя пришла в «Рефлекс» в двадцать лет. Предшественница отговаривала от собеседования и рассказывала про Регину страшилки: Регина снобка, Регине не угодить, дьявол носит «Прада». Рассказала, что Регина нанимает только секретарей с филологическим образованием и большим культурным багажом, чтобы знали, кто греческий бог, а кто остров или, там, какой-нибудь Монферран. Женя ничего этого не знала. Образование у нее было весьма среднее. Семи лет ее взяли из детского дома, в восемнадцать – с чистым сердцем проводили в квартиру, которую опекаемым выдает государство, в маленьком полуразрушенном доме на окраине. Два года Женя работала барменом и для души учила французский. И вот (знакомые знакомых) пришла на собеседование к Регине.
– Откуда вы, товарищи? – спросила Регина у Жени.
Женя не поймала Некрасова.
– Не знаю, – ответила она. – Родители мои неизвестны. До семи лет я была в детдоме, но совсем ничего не помню. Потом меня воспитывали приемные родители. Здесь, в Питере.
Регина участливо кивнула и задала второй вопрос: служить бы рад?
Но Женя и Грибоедова не поймала. Она вообще плохо знала школьную программу. Круг ее чтения не был обширен. Она была другой человек. В том ровно так же не было ее заслуги, как и Регининой вины в Регинином интеллектуальном снобизме.
– Простите, я не поняла вопроса, – ответила Женя.
Регина вздохнула, отпила кофе и задумалась.
– А кстати, кофе – какого рода? – поинтересовалась она.
Женя ответила: родина кофе – Бразилия и арабские страны. И смущенно улыбнулась. Она многое знала про кофе, но стеснялась сказать.
Регина взъерошила свои тогда еще черные волосы и обратила внимание на то, что у Жени они тоже черные и взъерошенные.
Так вот оно и пошло, и шло уже семь лет. Регина никогда не кидалась в Женю стульями. Марков выдал Жене льготный беспроцентный кредит на образование. Женя закончила вечернее отделение филфака, и теперь она знала, кто остров, кто бог, а кто Монферран, и Регина и Марков даже иногда брали у нее уроки французского. Но сидишь вот так вечером, дела все переделаны… а Регина о тебе будто и позабыла… а потом вдруг выходит с зонтиком, в своих сине-белых альпийских кружевах и с янтарной брошью: ах, Женя, а ты что, еще сидишь? А я думала, ты уже ушла! Но ведь другой раз уйдешь, а на следующий день слышишь… не упрек, боже упаси… добродушное замечание.
И Женя лучше посидит дольше.
Ведь бизнес есть бизнес, даже когда его ведут Марков и Регина. Женя знает им цену. Их доброте, которую ни разу не приходилось подвергать испытанию. Она чувствует, что все это имеет предел, горизонт; вся эта милая благотворительность, вроде кредита на образование, который Женя уже выплатила; или та история… когда…
О, они неплохие люди, незлые, но вот что можно сказать точно: они не делают зла не потому, что другому человеку плохо, а потому, что им было бы это неудобно. А значит, все однажды может измениться. У Жени нет доказательств, но она чует нутром, подозревает: гарантий нет. Да и могут ли существовать такие гарантии? Не лучше ли, чтобы все оставалось на своих местах, тем более что всех это устраивает: и Регину, и Женю, и Маркова, который не может нарадоваться на Женю, но вряд ли полностью отдает себе отчет, насколько все они от нее зависимы.
Женя обычно приходит домой около полуночи. Выходит гулять с собакой на трамвайные рельсы. Вокруг пространство утоптанное, изодранное, измордованное, замусоренное; киоски, низкие желтые домишки, станция среди граблей-деревьев, небоскребы, ночное подсвеченное небо, оранжевое в бурых пятнах. Ветер носит мусор. Пахнет водой, лесом. Холодно. Мокрые трамвайные рельсы протяжно блестят в свете фонарей.
Очень уж тяжелая была зима. Особенно заснеженные огромные дворы, через которые, переставляя ноги, бредешь к остановке. Особенно триста шестая маршрутка: поминутно открывается дверь и потоки ледяного воздуха обдают тебя. Остается одна раздражительность. Раздражает все. Все, что видишь по дороге, и все, что на тебе надето. Прямо чувствуешь всем телом: неудобно и неуютно. Как в детстве. Приемная мама не могла хорошо одевать Женю, и Женя вечно мерзла, одергивала и поправляла что-то. Кормили Женю тоже скудно и невкусно, в основном картошкой. Кухня была пустая, но тесная, у единственной табуретки не хватало ноги, форточка не закрывалась. А еще они постоянно ссорились. Женя грубила, бунтовала, не проявляла благодарности. Мать говорила, что хотела совсем не такую, а какую-нибудь другую девочку, ведь с этой одни мучения. Иногда Женя просилась обратно в детдом, хотя не помнила, как была там – вообще ничего не помнила, совсем. Но мама не отдавала ее обратно. По ее словам, она должна была сделать из Жени человека. У нее хорошо получалось, но ей казалось, что получается плохо.
Только недавно, уже после смерти приемной мамы, Женя поняла, что на самом деле любовь у них была, просто очень уж трудно им было друг с другом.
У Жени выдалась тяжелая зима, но она знает, что весной будет хуже.
Дело в том, что каждую весну к Жене приходит другая Женя, и это очень страшно. Страх сначала подспудный, гудит тихо, в отдалении. Показывается где-то в конце улицы. А потом, нагло, отвратительно ухмыляясь, выходит навстречу.
В этом году Женя настигает Женю на Стачек. Черные и сверкающие окна сталинских домов. Потоки транспорта. Озера витрин отражают и переворачивают полдень. Грохот и дым.
И вот навстречу Жене выходит другая Женя. Вульгарно накрашенная, с махровыми ресницами, в подозрительных старых туфлях с оторванным ремешком, в махровой юбке, всклокоченная и свои клочья полившая вдобавок лаком экстра-штарк. Женя, уставившись на Женю, отвратительно улыбается, и ее жизнь входит в Женю во всей полноте мерзости. Вместо квартиры у нее логово, заваленное тряпьем; она смрадная проститутка и наркоманка, на лбу – пятна и кровоподтеки, ноги в узлах и дырах. Но самое ужасное – ее дети. У той Жени есть дети, много, и все они в доме ребенка и в детдоме, от всех она отказалась. Женя ощупывает себя, она хотела бы выскочить наружу, но неоткуда. Она не может понять, в какой стороне ее дом. Она садится на обочину тротуара. Страх переполняет и растворяет ее. Она не чувствует холода и тепла; своих рук и ног. Лихорадочно, в поисках какой-то опоры, смотрит на плитку под ногами, но спасения нет, остались одни обрывки мира: вот сейчас отодвинешь ногу, и не будет ее, и плитки не будет; останутся только тошнота, отвращение, ужас.
Потом в какой-то момент Женя понимает, что сидит на улице, на скамейке или на ступеньках. Греет солнце или холодно. Хочется пить. Женя ощущает тяжесть во всем теле. Прошло.
Безобразие, думает Женя, спускаясь по эскалатору. С этим пора завязывать. Как – неизвестно, но пора.
В метро женщина, продающая лейкопластырь, глядя на Женино ясное лицо, вдруг вскрикивает:
– Что уставилась, кукла разряженная! Я продаю зрелым умным людям, а не пустым куклам!
И долго, зло ругается. Жене становится так стыдно, что приходится извиниться. У человека, может, горе, а я тут с улыбками.
Женя решает поехать к тому домику, где она жила до семи лет, и посмотреть на него: может, что-нибудь вспомнится. Она много думала, и ей начало казаться, что причина страха – именно в этом. Ведь я не знаю совсем ничего. Кто мои родители? Откуда я? Меня оставили в роддоме, или я попала в детский дом уже большой девочкой? Всего этого я уже точно никогда не узнаю. Точнее, я могу что-то выяснить, но факты и сведения ничего мне не скажут. Но, может быть, если прийти туда и посмотреть на те стены, я хотя бы вспомню, как я жила там. Может быть, мне это поможет.
И вот Женя едет.
Она подходит к домику по тихой улице, где обочины заросли крапивой и лопухами. На улице пустынно. Десять часов вечера. Днем Женя работает, а приезжать в выходной она не решилась, ведь во дворе домика могут быть дети, а она едет не к ним, а как бы к самой себе. Женя очень волнуется.
Вот и трехэтажное здание из серого кирпича с железной крышей. Двор большой и заросший. Сначала – глухая стена. Женя идет вдоль стены, потом вдоль забора из железных прутьев, по еле заметной тропинке в лопухах. Пахнет травой. Вдруг Женя видит, что один прут слегка отогнут. Обычному взрослому не пролезть в эту дырку, но Женя мала ростом и худа.
Так она оказывается во дворе. Подходит к песочнице. Песка в ней почти нет. Земля утоптанная, в буграх. Вот за кустами старый домик-пряник, в котором, наверное, Женя играла на прогулках, когда была девочкой. Вот картинки на стене: грибок, бабочка, муравей, пляшущие мышата. Старые картинки, но Женя ничего не вспоминает.
Дверь в торце здания бесшумно отворяется, и Женя видит очень толстую пожилую женщину в халате и шлепанцах.
Чего ходим? – негромко спрашивает женщина.
Женя сначала хочет сказать «простите», повернуться и уйти. Но вдруг чувствует, что ее не прогоняют.