Стас сидит в усталой позе, согнувшись, рядом со столом препода. Теребит в руках билет. Смотрит перед собой.
– Инфляция – это… переполнение каналов…
Мысль, вильнув хвостом, иссякает. Стас проводит рукой по волосам. Препод уже торопится, уже подсказывает ему:
– Давай по-простому. Что происходит, когда инфляция?
– Деньги обесцениваются.
– Так. А уровень цен общий?
– Растет.
– Значит, инфляция – это что? О, боже мой. Инфляция – это общий рост цен. Давай зачетку.
Стас поднимается по лестнице. Чирк, чирк подошвами «крокодилов». Вот два зеркала друг напротив друга. В одно глядишься, из другого выглядываешь. Зеркала старые, кривоватые. Бесконечность кривая, дурная.
Стас придирчиво разглядывает себя. Длинное унылое лицо. Неистребимые прыщи на скулах. Темно-русые пряди прилипли ко лбу. Дурацкий вид. Мудацкий.
С площадки третьего этажа раздается резкий вопль:
– Эй, Папуля! Английского не будет!
Стас вздрагивает от неожиданности. По лестнице, размахивая бумагами, скачет вниз белобрысая толстуха.
– В зеркала смотришься? – кричит уже снизу, уносясь. – Красавчег! – и хохот снизу, на три голоса.
– Ну, ты-то, блин, тоже… жизнь со знаком качества, – сварливо бормочет Стас.
У расписания приятели. Стас сует им холодную жесткую ладонь, проходя мимо, – мужское приветствие. На душе у Стаса тоскливо. Можно нажраться, поехать в клуб. Можно валяться весь вечер, тупить вконтактик, пиво глушить. Тоска все равно остается.
– Йес! – крик за спиной. – Па-пу-ля! Английского не будет!
– Знаю, – бормочет Стас.
После первой сессии встал вопрос, где праздновать. Стас и предложил: давайте на даче у моего папули. Как раз тогда познакомились с ним, Стас гордился. «У папули! – подхватил главный шут группы. – Да-да-да! Поехали к Стасикову папуле!..» Так всю дорогу и стебался. Ну, знаете, как это бывает. Слово не воробей. С тех пор Стас стал Папулей.
Надо зайти в библиотеку. Взять пару книжек – готовиться к семинару. С интернета все не скатаешь. Приходится, короче, учиться иногда. Зачем, правда, ни хрена не понятно.
Стас берет книги, спускается в вестибюль, запахивает куртку, выходит на улицу. Там солнце, холод, пыль и лед. Машина чивиркает, мигает навстречу, через пару секунд разблокируется замок. Стас садится за руль. Включает радио, снимает куртку. Едет.
Вырулив с бульвара на проспект, он снова набирает ее номер.
– Заеду.
– Зачем?
– Поговорить. Тебе купить чего-нибудь? Я мимо «Окея» поеду все равно.
– Ну, купи, там… яблок зеленых. Все, больше ничего не надо.
Времени половина четвертого, пробок еще нет. Стас едет и курит. Окно приоткрыто, сквозняк ерошит волосы. На небесах светло-светло, в городе сияние, резкие тени, мороз, ледяные повороты, вмятины в трансформаторных будках; неистовый весенний холод, и солнце, как ни в чем ни бывало, сверкает, ничуть не грея, яростно и восторженно.
Стас вылезает из машины. С трудом разгибает ноги. Ревматизм в двадцать три года – это, скажу я вам, неприятная штука. Он запахивает куртку и идет, скользя «крокодилами» по мерзлому насту: шурх, шурх.
Она сидит на скамейке, ребенок рядом спит в коляске.
– Привет.
Кряхтя, присаживается на корточки рядом с коляской. Слава богу, не в отца. Хорошо, что девчонка.
– Что сказать-то хотел?
Стас прокашливается.
– Выгнала его, значит?
– О, как вы мне все надоели. Если ты приехал устраивать сериал, то давай до свиданья.
Яркое, ослепительное небо. Стас вытягивает шею. Сует руки в карманы.
– Я так понял, что ты няню не хочешь. Садик нашел. Частная группа в обычном саду. Ясли. С восьми месяцев берут. Типа, ну, сначала я, а потом, если захочешь, если сможешь, сама будешь платить. Недорого. Проспект Добролюбова…
– И кто ее туда возить будет?
– Я.
– Спасибо, нет. Не нужен нам частный садик на проспекте Добролюбова.
– Как скажешь. Ну, я просто хотел… Ну… Мы с тобой друзья же все-таки…
Тридцать три холостых оборота Стасова сердца. Она молчит. Курит и смотрит равнодушно.
Река рябит, холодный ветер треплет голые ветви кустов. Машина облита ярким солнцем. Все то пламенеет, то погружается в густую серую тень.
«Единственный бизнес на свете, в котором нет никаких проблем!» – ритмичной диджейской скороговоркой выпаливает радио. Эту рекламу сделал Марков. Он любит сам делать рекламу. Много раз говорил, что любит продавать и не любит копаться в финансах. Финансистом у нас будет Стас, у него математические мозги, с логикой порядок. Старший сын у Маркова давно погиб – выпилился. Вот Марков и взялся за Стаса.
Стас кладет голову на руль и представляет, что вокруг нет никакого солнца и он не в машине, а в рубке ледокола. Старого, советского. И что в полярную ночь этот ледокол идет куда-то на север, сквозь льды, идет далеко-далеко, а кругом полярная ночь, и так хорошо и спокойно, потому что солнца не будет никогда, никогда.
11. Автопортрет
Тоня живет в квартире четыреста пятьдесят девять на пятнадцатом этаже, от лифта направо. Ей пятьдесят три года, но она выглядит моложе, хотя раньше много пила. А может быть, она выглядит моложе, потому что типаж такой: маленькая, худая и веселая. У Тони синие вьющиеся вены на ногах, остренький курносый нос с очень красным кончиком, свалявшиеся, но густые русые кудряшки. По профессии она то кондуктор, то продавщица цветов, то уборщица в роддоме. И то, и другое, и третье она делает прекрасно, и все, кто знает Тоню, ее любят. Потому что Тоня – общительный, веселый человек. Она шутит с роженицами, шутит с теми, кто покупает нечетное количество цветов. И даже иногда с теми, которые покупают четное. У Тони ничего долго не держится в голове. Так было всю жизнь, поэтому детей Тониных воспитали другие люди, а о мужчинах и говорить нечего. И поэтому Тоня живет, как правило, одна. Иногда с ней поселяется какой-нибудь мужчина, но ненадолго. Он не выдерживает ветра. Тоня живет на постоянном ветру и все время болтает, чтобы этот ветер перекричать. Один из Тониных кавалеров любя прозвал ее Кофемолка. В квартире у Тони ничего нет, только шкафчики хлопают дверцами да гудит от ветра продавленный старый матрас. Иногда Тоня снова начинает много пить. Тогда ее выгоняют с работы, и она приходит занять денег в квартиру четыреста пятьдесят пять – от лифта налево.
А в этой квартире, куда Тоня приходит занять денег и о которой мы говорим, живет семья: муж и жена. Жена нам пока неинтересна, а интересен муж. Это решительный, смелый и красивый человек. О таких писали Джек Лондон и Антуан де Сент-Экзюпери. Он работает на трех работах, а по вечерам гоняет в футбол. Поэтому Тоня, которая работает тоже много, часто ездит с ним в лифте то утром, а то вечером. И они всегда шутят. Причем не глядя друг на друга, потому что сосед ростом два метра, а Тоня – полтора.
Тема шуток может быть разной. Тоне много не надо.
– На шестнадцатом сегодня всю ночь грызли сахар, – говорит Тоня, глядя на лямку соседского рюкзака. – Прямо спать не давали.
– Да-да, – говорит сосед, глядя сверху на Тонины вихры. – я тоже что-то такое слышал. Но я думал, они пилят гири.
– Это у них сахарные головы, – говорит Тоня.
– То есть это они друг другу головы грызли? – сосед.
Двери открываются. Первый этаж. Все выходят (обычно к этому моменту в лифте бывает человек шесть с разных этажей), и Тоня мчится на триста шестую маршрутку, а сосед – машину прогревать.
Если же они едут вверх, вечером, то едут всю дорогу вдвоем и шутки бывают совсем другие.
– Как работа? – говорит Тоня.
– Волк, – говорит сосед с выражением. – В лес все время бежит.
– И смотрит, – Тоня. – Сколько ее ни…
– …ни корми, – подхватывает сосед.
Приехали. Пятнадцатый.
Да. Ну так вот, а когда у Тони трудные времена, то она приходит к соседу занять деньжат. Потому что известно, что у соседа их очень много. Просто куры не клюют. Он работает на трех работах, и за каждую ему платят – ой-ой-ой сколько.
Ну что ему пять тысяч? Пустяки ведь!
И сосед тоже так думает и всегда Тоне денег дает. А Тоня часто даже отдает долги! Но вот жена соседа – она не думает, что это пустяки. Ей это дело почему-то не нравится.
Она шипит:
– Опять эта алкглчка пршла. Сккмжн ей деньги давать. Тебе все на шшею ссдтся. Скоро всь дм прйдт у тебя деньги прсть.
Сосед, сколько Тоня может слышать, молчит. Ее никогда не пускают дальше передней. Зеркала, мрамор и всякие такие дела. Ну, Тоня понимает, жена же.
Жену эту Тоня редко видит снаружи дома. Иногда только. Потому что жена соседа работает дома или вовсе не работает, а по своим делам ездит днем. Но иногда Тоня видит, как жена соседа в своих лосинах, мокасинах и темных очках вылезает из субару и, размахивая сумкой и мелированными прядями, шагает к подъезду. Тоня про себя называет ее Комариха. Комариха значительно моложе соседа. Тоня знает, что соседу под полтос, хотя выглядит он классно. А жене его и сорока еще нет. Да не только сорока, но и чувства юмора нет. Совсем. Как это он с ней живет?
Но вот наступает какая-то очередная зима, и жизнь Тони вдруг кардинальным образом меняется. Такого с ней не было никогда. Точнее, лет с тринадцати, когда Тоня порезала себе вены. Но тогда были веские причины и поводы, а теперь поводов нет, причины неясны, а состояние точно такое же, как тогда, при Советском еще союзе.
Чувство юмора, не покидавшее Тоню сорок лет подряд, вдруг совершенно пропадает, а на его место приходят ужас, страх, тоска и черная кручина. Вот чего боится Тоня: ей представляется, что все люди на Земле вымерли и в пустом черном космосе крутится голый маленький шарик. Согласитесь, это действительно неприятная фантазия. А если она так и лезет в голову, и ничем ее оттуда не выгнать? И даже запить ее не получается, потому что только хуже.