И так бы Тоня и погибла от этих мрачных химер, если бы не сосед по этажу.
Дело было так: ночью Тоня, обдумывая всякие ужасы, вышла покурить на балкон рядом с лифтом. Она, конечно, могла бы покурить и в квартире, но так как ей все время хотелось совершить самоубийство, то она любила приходить на тот бетонный балкон и заглядывать вниз, борясь с желанием туда прыгнуть. Желание постепенно крепло, а борьба ослабевала. Вот и в ту ночь Тоня тоже пошла покурить на балкон, и, глядя на красные огоньки высоток вдалеке, крутила в голове свою чорную пластинку.
Но на тот же балкон, в ту же ночь, по неизвестным нам причинам вышел покурить и сосед. Он вышел даже раньше Тони, и Тоня его там, на балконе, нашла.
– Че, как? – спросил сосед.
До той ночи разговоры всегда, без исключения, начинала Тоня. Поэтому соседское че-как однозначно звучало как выражение участия и понимания.
– О-о-ох, – поежилась Тоня и опасливо встала на пороге балкона.
– А-а, – сказал сосед и предложил Тоне закурить.
Они курили.
– Скажите, – сказала Тоня. – Вам не кажется, что скоро конец света?
– Неа, – сказал сосед. – Маловероятно. Будет, конечно, но не прямо сейчас.
– А вы точно знаете? – затаилась Тоня.
– Да тут и без конца света сплошная чума, – сказал сосед.
Вот какие слова он сказал Тоне. На минуту, на секундочку, но они ее согрели.
– Вы заходите, – сказал сосед. – Чаю выпьем на кухне.
– А жена? – спросила Тоня.
– Спит, – сказал сосед.
Они вошли в их сверкающую кухню, полную разных гаджетов и приспособлений, и Тоня тихонечко села с краешку на табурет. Сосед молча, степенно курил в форточку. В свете ночника (верхний свет они не включали) серебрились его волосы, черная седеющая щетка надо лбом. Тоня разглядела и якорь на мускулистой руке.
– Во флоте служили? – спросила Тоня.
– М-гм, – сказал сосед. – Практиковался. Семь месяцев плавали – никакой морской болезни. Все переболели, а я нет. А когда у всех прошла, у меня началась. И не кончилась. Так что с тех пор хожу посуху.
– Сочувствую, – сказала Тоня. – Мечтали, наверно, стать моряком.
– Мечтать – мечтал. Но, по правде говоря, за семь месяцев так надоело… Я все ходил вокруг трубы и задачки решал из «Занимательной математики».
С Тониного места кажется, что за окном темнотища, хоть глаз выколи. Но если подойти к окну поближе, то станет видна цепочка огней внизу, а за улицей – фонари по периметру заброшенного завода, на котором теперь автобаза, склады и какой-то другой завод, не заброшенный, но поменьше прежнего. Все это хоть немного, но освещено. А за этим заводом будет видно железную дорогу, не очень оживленную, а за ней, чуть правее, – кладбище, а левее – парк и корпуса многопрофильной клиники, а уж за ним, за парком, горят красные габаритные огоньки на высоких башнях нового бизнес-центра.
– Пора идти, – говорит Тоня шепотом, – а уходить не хочется. Хорошо у вас.
– Вы заходите, – говорит сосед. – Я все равно не сплю. Серьезно, заходите.
Тоня кивает. Она пробирается к себе в квартиру, укрывается от ветра шубой и засыпает. С того дня ей становится немного лучше. Хотя сама Тоня этого не замечает. Мрачное настроение сменяется упадочным и сентиментальным. Заслышав в позднем метро скрипача, Тоня плачет и отдает ему предпоследнюю денежку. По вечерам Тоня пытается читать Библию (по правде говоря, просто держит ее в руках). Ей хочется спать, но она гонит от себя сон, потому что в половину первого сосед выходит покурить, и Тоня просится к нему на позднее чаепитие.
Сосед вдруг подставляет табуретку, шарит рукой по верхней полке и достает альбом.
– Вот, – говорит он. – Я тут… рисую иногда.
Тоня открывает альбом.
– Ух ты! – шепчет она потрясенно. – Да вы настоящий художник!
– Да уж там… художник, – усмехается сосед. – Смотрите, вот это моя старшая сестра. Ее уже нет. Она была медиком очень хорошим. Тут я ее любовно шаржировал, как она делает три операции сразу. – (Тоня улыбается.) – А это вот Баба-яга, она плачет, потому что не получилось зелье из мухоморов.
Дальше сосед молчит, потому что и так все понятно. Вот девочка на маленьком аэродроме, на сильном ветру, машет рукой, а самолетик-кукурузник то ли приземляется, то ли взлетает. Вот озеро и ели над ним. Вот голубые города. Вот на пирсе тихо в час ночной, в море встает за волной волна. Вот где-то далеко идут грибные дожди.
– А это Дед Мороз, – говорит сосед.
– Круто! – говорит Тоня потрясенно. – Ой, а это же вы сам! Здорово похоже.
Последний листок в альбоме озаглавлен: «Автопортрет моряка». Молодое лицо, короткие густые волосы торчат вверх, как щетка, глаза прищурены, губы ровные. И тельняшка.
– М-гм, – говорит сосед.
Тоня видит его мускулистую руку, якорь, а на запястье часы. Странно, такой вроде богатый человек, а часы у него… Часам этим лет тридцать. Жидкокристаллические, простые. Такие в восьмидесятых носили.
И уходит Тоня в тот день от соседа уже в совершенном покое, умиротворении; в состоянии обычного для себя беззаботного и легкого существования, которое она ведет всю свою жизнь.
И на следующую ночь Тоня к соседу больше не приходит. А утром на работу опаздывает и в лифте с соседом не встречается. И на следующий день, хотя не опаздывает никуда, не встречается тоже. А потом вдруг начинается весна, становится тепло, и из головы у Тони весенним ветром выдувает и соседа, и его рисунки, и остатки мрачных или печальных мыслей. Такой уж она человек.
И только в апреле, когда на деревьях появляется зеленый пух, а маршрутка триста шесть едет вечером уже без светодиодов, Тоня однажды сталкивается внизу у лифта с Комарихой – женой соседа. Лифт приходит как раз, и Тоня жестом приглашает ее войти.
Та отступает на шаг.
И тут Тоня замечает, что с ней что-то неладно.
– Проходите, – говорит Тоня, но Комариха стоит в отдалении.
Двери лифта закрываются.
– Как… Как поживает ваш муж? Что-то его давно… – произносит Тоня, нутром уже чуя ответ.
Комариха плачет. Вернее, не совсем плачет. Она делает что-то совсем другое, но Тоне становится ясно, что вот такой у нее плач. Глаза у Комарихи сухие, а рот корежит от ненависти.
– Ой-ой-ой, – говорит Тоня и пытается обнять Комариху.
Она, Тоня, чуткий человек и заранее понимает, что затея эта зряшная, но не может не попытаться. Комариху аж передергивает. Она отскакивает на метр.
– Он умер, – говорит Комариха, глядя на Тоню. – Вы все на нем ездили… ффссе… – Комариха ломается посерединке и закрывает руками лицо, а на руки падают белесые пряди. Комариха сидит у стены и с яростью машет Тоне: уходи! Уходи, карга паршшивая!
Тоня ретируется. Она едет в лифте наверх. Лицо у нее пылает. Мысли прыгают. Ей невыносимо жаль соседа. Такой человек совершенно не заслужил умирать так рано. Это был настоящий человек! Настоящий моряк! Тоня сильно волнуется. Поднявшись на этаж, она не заходит в квартиру, а ждет. Вот шум лифта. Комариха выходит на этаж. Она справилась с собой и даже пригладила волосы, но при виде Тони снова взвивается.
– Ты опять здесссь? Я шшто ссска…
– Подождите! – Тоня вскидывает ладони. – Я только хотела сказать! Мне так жаль! Ваш муж был таким художником! Таким замечательным художником! Продайте мне его «Автопортрет моряка», пожалуйста! За сколько угодно денег! Пожалуйста! Продайте!
Комариха останавливается в недоумении.
– Бабка, ты пьяная? – спрашивает она совершенно трезво. – В каком смысле художником? Какой портрет моряка? Ты о чем?
– Ну он же рисовал, – лепечет Тоня. Ее не заботят никакие условности, и даже душевное состояние Комарихи уже не останавливает. – У него же альбомчик такой… лежит… я помню… карандашиком…
– Мой муж на финансовых рынках работал, – Комариха смотрит на Тоню как на ненормальную. – В банке работал, писал программы для финансовых рынков. Какие альбомчики? Каким карандашиком?!
Тоня быстро-быстро кивает, таращит глаза и отступает к своей квартире.
12. Шарлатан
Несгибаемая старуха Белла Владимировна покачивает париком, закрепленным двумя десятками железных шпилек, выкатывает белесые голубые глаза и говорит безапелляционно: «Доведем до восьмисот в сутки. Иначе никак». Почерк у нее сине-фиолетовый. Убеждения нечитаемые. Тон неодобрительный. У нее огромный мясистый нос, тяжелые веки и подбородки.
Белла Владимировна смотрит на Тоню, бывшую продавщицу цветов и кондукторшу из сорок первого трамвая, так же, как и на других пациентов: бестактно и весело. Пока пациент остается пациентом, он этого взгляда не замечает. Или наоборот: пока не замечает, он пациент. Когда же он вдруг ловит на себе смертоносный взгляд Беллы, возвращающий его в болезнь, – вот тут-то он и выздоравливает с перепугу и пациентом быть перестает.
– А это откуда? – (Белла Владимировна откидывает челку с Тониного лба.) – Ты подралась, что ли, спьяну?
– Нет, не пила, я просто свалилась с лестницы, – отвечает Тоня, и тут Белла Владимировна на нее смотрит своим взглядом.
Какой это взгляд? Циничный, проницательный, понимающий, заботливый, сочувствующий, фамильярный, хамский. Именно такой взгляд и нужен пациенту по всем правилам современной науки. Это взгляд-надзор, взгляд-дополнение к лекарствам (см. Фуко, «История безумия», «Надзирать и наказывать»). Это необходимый взгляд, он же считается и достаточным. Теперь Белла начнет расспрашивать и ловить Тоню на лжи, чтобы ей стало стыдно и досадно. Белле кажется, что стыд лечит. Она не понимает, что пациент впредь тысячу раз подумает, прежде чем сказать правду. Яков Эмильевич очень хочет вмешаться, но не должен, тут епархия Беллы. Белла листает карточку.