Яков Эмильевич женился семь лет назад. Обозревая свой жизненный путь, он признавал, что всегда был уникально непутевым. В мед он пошел только из-за отца и специализацию выбрал тоже «по фамилии». Учился неплохо, но, как только началась практика, понял почти сразу, что для этой профессии не подходит. У него было слишком живое воображение, его все отвлекало. Чужое безумие и невозможность помочь больным удручали его. Ему бы стать художником или поэтом, а впрочем, тогда он стал бы графоманом или мазилой. Сам Яков Эмильевич чувствовал, что вообще ни для какой профессии не годится. Отец умер, когда ему исполнилось двадцать шесть, и бедный Яков Эмильевич «пошел по рукам». Из психиатрической больницы он уволился, стал работать представителем фармацевтических компаний. Получал неплохо, но деньги все время куда-то девались. Вдобавок он постоянно связывался с крикливыми, стервозными, полными претензий девицами выше него сантиметров на тридцать (Яков Эмильевич был невелик ростом). Эти девицы поражали его воображение, пылко восхищали его, он загорался, мир вспыхивал, Яков Эмильевич влюблялся, и они, кажется, тоже влюблялись в него, и у них бывал страстный секс, много раз подряд, а потом девицы неизменно начинали оглушительно скандалить, чего-то требовать, замахиваться на Якова Эмильевича и делать ему оглушительные гадости, например приходить на работу, расцарапывать лицо ногтями, рвать его рубахи, выкидывать из окна принтеры, бить окна, резать себе вены и уделывать кровью белое белье, и все чего-то требовали, требовали, требовали, и Яков Эмильевич очень долго и безропотно на их требования велся, а потом они исчезали, и он страдал.
Например, одна из девиц ограбила его с грузовиком – выгребла из профессорской квартиры все книги и побросала вниз, а чтоб было удобнее, выломала раму окна. У нее была абсолютная уверенность в том, что она имеет на это право. У Якова Эмильевича, в общем-то, тоже. Книг было жалко, но он странным образом испытал и некоторое удовлетворение. Размышляя об этом, Яков Эмильевич приходил к выводу, что негодяйка избавила его от нависающей отцовской тени; все равно эти книги пылились, а так, может быть, она продаст их, и они попадут к людям, которые будут их читать. Другая девица подпалила ему бороду и брови, так что он неделю ходил с красным лицом. Третья облила горячим рассольником. Четвертая заставляла себя ждать в метро по три с половиной часа, причем каждые двадцать минут аккуратно звонила и говорила: «Милый, я скоро буду». Яков Эмильевич не протестовал, он бродил по метро, вынимал из бороды кусочки соленого огурца и смазывал морду пантенолом.
Так протекло около семи лет. Измученного девушками Якова Эмильевича уже не брали в фарма-представители, он прибился к экспедиторам, но одним весьма жарким летом у него стало так плохо с деньгами, что он решил пустить к себе в дом нескольких иностранных рабочих. То есть он думал, что несколько: их оказалось четырнадцать. Под окном они поставили раздолбанную девятку, из которой все время играла попса, а сами оккупировали профессорскую квартиру и быстро превратили ее в черную засаленную помойку. Яков Эмильевич утешал себя тем, что не все иностранные рабочие таковы, но вот ему достались досадные экземпляры. Он стал спать вне квартиры, под забором, в бурьяне и лопухах и вскоре сам тоже стал засаленным и черным. Он ушел с работы, а потом предпринял попытку самоубийства. Прямо там, в бурьяне и в лопухах, он вскрыл себе вены. Дело было ярким утром, люди шли на работу – девушки в развевающихся шмотках и мужчины в каких-то шмотках тоже. Яков Эмильевич стоял у стены и смотрел, как алая кровь льется из вен на мятые темно-зеленые лопухи, на крапиву и бурьян. Затем он решил, что все это глуповато, заткнул покрепче вены обрывками рукавов и пошел посидеть в придорожном кафе на бензоколонке.
Там его и нашел его университетский товарищ по фамилии Хрисанфов. Он ехал поутру с кладбища, где рвал сорняки на могиле родителей, к себе на работу; застрял в пробке, захотел поссать и решил заодно залить бак и выпить кофе. Хрисанфов, отдуваясь, вышел из туалета. Он был в шортах и клетчатой рубахе и за минувшие после выпуска десять лет отрастил бороду и завел нескольких детей с именами: Елисей, Влас, Фрол, Аксинья и т. д. Он поместился рядом с коллегой за (единственный) пластиковый столик и тут узнал его.
Спустя десять минут Хрисанфовым был разработан и изложен план спасения Якова Эмильевича от упадка. Согласно плану, Яков Эмильевич должен был устроиться на работу по специальности и немедленно жениться. Все это я беру на себя. Как, удивился Яков Эмильевич, и свадьбу? Да, бодро сказал Хрисанфов, нажимая на мобильнике какие-то кнопки. Само собой разумеется, невеста должна быть традиционной. То есть православной. Ямщик, не гони лошадей! – воскликнул Яков Эмильевич. Ведь я еврей! Хрисанфов бросил нажимать кнопки и уставился на Якова Эмильевича. Его замешательство, однако, длилось недолго. А, ну еврей, так что же, быстро сообразил он. Значит, мы найдем тебе традиционно еврейскую жену, я даже знаю, через кого. Главное, чтобы свадьба состоялась традиционным образом. Тогда у тебя не будет места для сомнений, ты перестанешь метаться и прилепишься к своей жене и профессии. Да, но что, если это будет не моя судьба, возразил было Яков Эмильевич. Вот! – потряс пустым пластиковым стаканчиком Хрисанфов. Это твоя роковая ошибка. Ты чего-то ждешь от этой жизни. А жизнь – это вот! – и он снова потряс пластиковым стаканчиком. Посмотри! – и он обвел стаканчиком залитые солнцем серые двенадцатиэтажки, пыльные вывески, пыльную дорогу и машины в пробке. Вот этим надо наслаждаться, этим! Потому что, если что-то еще пытаться придумать, получается еще большая пошлость! А надо наслаждаться тем, что есть! Вот у нас на отделении сделали ремонт, и все начало сразу разваливаться, – но ведь сделали же! И чисто! И не надо философствовать! Жизнь – это вот этот вот стаканчик, сказал Хрисанфов, вертя стаканчиком (Якову Эмильевичу послышались суровые звуки органа). Вот этот стаканчик, белая пластиковая дверь и прочее. И больше ничего у тебя не будет, и у меня не будет, и ни у кого не будет. Но ты учился избавлять людей от страданий. И ты будешь этим заниматься. Кстати, добавил Хрисанфов, я тут приобрел по дешевке несколько книг из библиотеки твоего отца. Ладно, согласился Яков Эмильевич, я согласен. Только размер груди не меньше пятого, пожалуйста. И чтоб звали Юдифь или как-нибудь так. Для чистоты порядка.
И жену ему нашли, и познакомили, и поженили по всем еврейским правилам, и звали ее не Юдифь, и сиськи оказались маленькие. И Яков Эмильевич устроился на работу на другом конце города (сначала на триста шестой до метро «Кировский завод», а потом от метро «Черная речка» на двести пятьдесят второй), и всем там было на удивление все равно, что он за врач и что он знает, да и жене было все равно, что он за муж. И так протекло еще семь лет, и у них родилось четыре сына, а могло бы семь, так что и на том спасибо. Брюки у Якова Эмильевича постоянно были пыльные, а на работу он выходил с всегда с двумя черными мусорными мешками. Иногда мешки рвались, и мусор высыпался на лестничную клетку. В такие дни Яков Эмильевич на работу опаздывал.
Тем летом они, как всегда, отправились в отпуск, на юг, но не к морю, в жаркую пыльную местность, замечательную только тем, что там жила теща и росло огромное количество помидоров. Яков Эмильевич не любил помидоров. Дом тещи находился на окраине поселка городского типа, всегда залитого каким-то неистовым солнцем, от которого абсолютно некуда было скрыться. Помидоры под ним пузырились и пламенели. Дом был двухэтажный, барачного типа, на шестнадцать семей, и все соседи друг друга знали наизусть. Пространство между домами заросло пасленом, помидорами, табаком, маком, везде валялись окурки, битые бутылки, утоптанные полянки были завалены семечной шелухой. Жена и теща в основном сидели дома и смотрели телевизор, а дети носились по двору с окрестной шпаной. К концу отпуска Яков Эмильевич обычно дичал, чернел, зарастал и утрачивал человеческий облик. Дни были адом. Он абсолютно не знал, чем ему себя занять. Теща и жена шпыняли его, обсуждали и осуждали его. Соседи над ним потешались. Когда Яков Эмильевич заходил в местный магазин за пивом и сигаретами, вокруг воцарялась оскорбительная тишина. Пойти гулять было некуда: единственная тропа, обсаженная жидкими узловатыми тополями, вела на местную птицефабрику, вокруг которой дико воняло куриным дерьмом, да и по этой тропе непрерывно фланировала местная молодежь, которую звали поголовно дима или аленка. Причем димы были плюгавые, узколицые, в кривых джинсах и с красными кадыками; аленки – высокие, толстые и все время заливались хохотом. Яков Эмильевич шел среди них, черный, дикий, маленький, как Пушкин, с застывшим лицом, и проклинал тот день и час… всякий день и час он проклинал. Частичное облегчение давали только вечера. Городок заливала чернильная жаркая темнота, и, сторонясь фонарей, несчастный психиатр садился где-нибудь под стеной, в кустах, отскорлупывал банку местного пива и с наслаждением высасывал. Напиться он не мог себе позволить. Долго сидеть в кустах тоже было невозможно, потому что комары кусали с каждой минутой все сильнее. Иногда Яков Эмильевич контрабандой проносил вторую банку в дом и запирался с ней в туалете, где вместо комаров шныряли крупные тараканы.
Так проходило каждое лето. Яков Эмильевич мог бы и привыкнуть; но этим летом мучения зашкалили, дошли до своего предела. Может быть, просто количество перешло в качество. Июль выдался каким-то особенно жарким. В поселке отключили горячую воду. Куриная ферма слила говно в местный водоем, отчего у детей по телу пошли зудящие волдыри и поднялась температура. Жена с тещей от этого вконец обезумели и пилили Якова Эмильевича с утра до ночи. Еще до этого Яков Эмильевич каким-то образом умудрился поссориться с соседом – владельцем ротвейлера, который выпускал питомца носиться по двору без поводка, и теперь сосед, только завидев его, потешал свою компанию тем, что давал ротвейлеру команду «фас». В общем, Яков Эмильевич в результате совсем дошел. Он почти перестал есть (спал он в отпуске и так всегда очень плохо), еще сильнее похудел и однажды после очередной ссоры с женой в