что ложка сахару с утра сильно скрашивает жизнь. И что…
И Регина тоже, чтоб не спугнуть инсайты и не показаться подозрительной, время от времени тоже подбрасывает дровишек и ловит себя на том, что увлекается. Ей ведь тоже есть что сказать. По легенде, она собирается подтянуть веки и сделать коррекцию овала лица. Ну, веки действительно можно было бы и подтянуть – если бы Регина не относилась к пластике с королевским презрением. Однако это-то вот презрение ей и надо преодолеть. И вот Регина рассказывает, как она, яркая, ярчайшая брюнетка, бывшая балерина, трагически поседела. А на краску для волос у нее аллергия. На любую, даже гипоаллергенную. Хорошо хоть, что по правилам краску сначала наносят на руку. Рука распухла, как подушка, скорую пришлось вызывать. А седина-то никуда не делась! Закрашивать надо… Пришлось стать разноцветной – подошел только тонер для молодежных вечеринок… Регина засыпает. В темноте слышится вздох, а потом инсайты продолжаются.
Марков готовит мясо и ждет Регину.
Они оба любят готовить, оба готовят со вкусом. Оба ценят хорошую гастрономию. А Регина еще и хозяйка хлебосольная. За столом – а гостей у них бывает до сорока, до пятидесяти желудков! – Регина всегда стоит. Как восточная хозяйка. У всех ли все по бокалам, по тарелкам? Все ли едят, никто не грустит? Разговоры ведутся, шашни плетутся?
«Регина! Вы всегда такая веселая!»
«Ну, я просто все время что-нибудь сочиняю».
И она действительно все время придумывает что-нибудь. Не рекламу, так книгу пишет. Не книгу, так в слова играет. Впечатлительная она очень. Потому и вечные шутки, выдумки – чтобы отвлечься. Такая ось, вокруг которой она весь мир закручивает, чтобы не остановился и не рухнул. Только бы пожить вместе подольше. И как обидно, что старость! Она заслужила еще хоть чуть-чуть. Честное слово, такая жизнь у нее была, что вот хоть сейчас, хоть немножко. Как они поздно встретились, как это безумно обидно.
Погода за окном портится. Дом Регины и Маркова стоит на пригорке, вроде бы невысоком, но странно обзорном, панорамном. Внизу простираются серо-зеленые поля сухой прошлогодней травы. Светящиеся точки машин несутся, огибая холм, по темному шоссе. Затихли голые, ветвистые рощи. Пахнет дымом. А на небе разворачивается баталия, морская битва, темные и светлые водовороты сходятся там, высокие башни различных сил строятся под воздействием незримых ветров, и единственная звезда мерцает над горизонтом. Темно внизу, на земле, но как вверху светло! – думает Марков. Его знобит. Он накрывает на стол. Ставит бокалы. Мясо давно готово. Салат тоже. Душистые кренделя. Розы. Их ожидает блестящее будущее. Они еще совсем не старые, в Европе жизнь после пятидесяти только начинается, а уж они-то живут в Европе, они создали Европу вокруг себя, они храбро шествуют под руку сквозь черный лес (вишня с корицей), поочередно зажмуривая глаза, они прагматичны и романтичны одновременно, и у них есть главное – любовь, сильная, настоящая, и вдохновение, которое сметает все преграды.
Марков смотрит на часы. Сердце у него колотится, он волнуется. Он пытается успокоить себя, но мысли путаются.
В скважине ворочается ключ. Дверь открывается. Регина переступает порог дома; ставит пакет на пол; зонтик в угол; сумку на подзеркальник. Морщась, стаскивает туфли.
– Прикинь, на завтра снег обещали. Похоже на то. Холодина страшная. Зачем я туфли надела? (возбужденно). Замерзла, как цуцик. Точно, снег будет, там на небе, я ехала, такие краски.
– Молодец, молодец! – обнимает ее, поднимает пакет и несет на кухню разбирать. Заглядывает внутрь: – Ну, Регина, мы с тобой как всегда!.. Ты багет, и я багет! Ты апельсины, и я апельсины!
– И коричное печенье?
– Нет, печенье нет. Слушай, а они хоть тебе сказали, что это может быть? – внутри вдруг неприятно екает: а вдруг она врет, успокаивает его.
– Тайна жизни и смерти, – Регина из комнаты, стягивая платье через голову. – Медицинская загадка. Тянет на Нобелевку. Почему у Регины болит голова. Мир просто что-то сказать мне хочет, а я не хочу этого слышать, вот и болит.
Марков откупоривает вино и ждет ее, слагая в уме комплименты. Внезапно его осеняет: зажечь свечу! Поверхность жареного мяса сочно блестит, на зелени капельки, прозрачный бокал запотел, лед обжигает пальцы; Марков режет хлеб, корочка ломается под ножом, он достает масло, он ждет – где же Регина, что она все шуршит там в комнате, пойти, позвать ее!
Регина сидит на краешке дивана в красивом домашнем платье, накинув шаль на плечи, и смотрит в пустоту. Марков садится рядом, обнимает ее.
– Ну, ну. Ладно. Ладно.
– Там все эти женщины…
– Где?
– Да там, на Песочной, в НИИ онкологии… Тетки молодые совсем… и дети… – Регина всхлипывает ужасным, длинным всхлипом человека, который никогда не плачет. – За что вот: мне повезло, а им нет? За что? – пищит она, срываясь на шепот, прикусывая хвост своей длинной шали. – Почему твой сын умер, а я живу? Сеня, у меня нет детей, зачем мне жить. Сеня, я хочу сдохнуть, а у меня никакой опухоли, никакой аневризмы… я буду жить вечно и вечно мучиться…
За окном сгущается мрак. Но на небе светло по-прежнему. Сами ли небеса прозрачны, как стекло; а может, то город за горизонтом подсвечивает высокий, незримый рай своим страшным сиянием.
17. Бабушка
Поначалу свекровь волновалась сдержанно.
Бродила по детской, заглядывала в ящики, качала головой, глубоко вздыхала. Нерешительно замирала, будто хотела что-то спросить. Но молчала. Только тревожно таращила на Катю голубые глаза.
– Не волнуйтесь, Анна Филипповна, – успокаивала ее Катя.
Сама-то она нисколько не волновалась. У Кати все было под контролем. Контракт на роды, кокосовый матрасик, кондиционер, погремушки и схваткосчиталка в гаджете.
– Да как же не волноваться, – отвечала свекровь. – Первый внук-то. И поздний какой. Уж думала, и не дождусь.
Но как-то неубедительно у нее выходили эти слова. Свекровь волновалась редко. Сдержанная, скупая на эмоции, Анна Филипповна в свои семьдесят пять была кремень. А теперь Катя, глядя в ее пронзительные глаза, чуяла что-то странное, а что – не могла выразить.
Настал день и час родов. Катя и тут оказалась готовой абсолютно ко всему.
– Отличное раскрытие! – оживилась акушерка. – Молодчинка! Правда, для первых родов быстровато. Поскорее пройдемте в родилку.
Муж поспешил следом. Контракт не подвел: родилка не только сияла чистотой, но и радовала уютом. Впрочем, Катя легко смогла бы родить и в поле. Пару часов они просто развлекались: имбирный чай из термоса, шоколад, массаж, джаз и ароматические свечи. Даже в самых гламурных родах, однако, наступает момент, когда пословица «баба родит, смерти в лицо глядит» приобретает некоторый смысл. Дитя оказалось необыкновенно крупным и в какой-то момент чуть не застряло.
– Катя! – кричала врач. – Давай… нет!! Не-ет! Куда… Куда!.. А вот теперь – нет, вот теперь – давай!
Акушерка металась по родилке с инструментами и полотенцами, а муж чуть не забыл в нужный момент включить видео. Катя, однако, старалась изо всех сил, и все получилось как надо.
– Пять пятьдесят, – сказала акушерка, снимая мальчика с весов.
– Проверить ему сахар! – распорядилась врач.
– Это нормально, – подала голос Катя, – я тоже родилась больше пяти кило.
Муж стоял в столбняке, наблюдая, как космически-фиолетовый сын лезет вверх по Катиному животу. Все участники процесса выглядели счастливыми.
И в эту минуту раздался голос от дверей:
– Все кончено?
Акушерку, врача и мужа как громом поразило. В дверь заглядывала просидевшая все роды в коридоре Анна Филипповна. И сформулировала она именно так, никому не послышалось.
– Да что вы, Анна Филипповна, все только начинается! – нашлась Катя.
А акушерка добавила спроста:
– Типун вам на язык, бабушка!
Так и пошло.
В тот день свекровь осталась в роддоме и с тревогой наблюдала за тем, как Катя кормит Степу. Молока пока не было, Степа срыгивал багровой водицей – успел напиться околоплодных вод.
– У него кровь из ротика, – сообщала свекровь Кате. – Точно все в порядке? Не надо ли сделать УЗИ?
– Все в порядке, – уверяла Катя сквозь сон.
Ей хотелось отдохнуть, но вопросы свекрови пока умиляли, а не раздражали – хотя, конечно, мамино воркование по скайпу из Екатеринбурга нравилось Кате больше.
На следующий день набежали осматривать врачи. Степку слегка раскритиковали. С каждым специалистом Анна Филипповна заводила длительные беседы. Вскоре врачи не знали уже, как отделаться от тревожной бабки.
Посочувствовала Кате даже санитарка, симпатичная тетка по имени Тоня, которая постоянно шутила и болтала со всеми мамочками:
– Да уж, бабушка у вас прям так волнуется… А вы не волнуйтесь! Парень у вас зашибись! У нее, наверное, первый внук?
– Угадали, – вздохнула Катя.
На третий день Степку забрали на несколько часов полежать под лампой, и свекровь немедленно напомнила Кате о судьбе мальчика Матвейки, который почти насмерть обгорел в роддоме, когда от лампы вспыхнула одноразовая пеленка. Потом от него под давлением врачей отказалась мать – тоже, кстати, Катя! – и вот о нем спорили две приемные мамы, в «Новой газете» об этом писали – а теперь его усыновила какая-то четвертая… и, конечно, очень трудно… потому что он весь, весь…
Тут уже Катя не выдержала:
– Анна Филипповна, – сказала она, – слушайте. Вы же такая, ну, бодрая, энергичная всегда. Ну вот чего вы нагнетаете? У меня, между прочим, тоже первый ребенок. Ну, хотите – подите посидите там, рядом с лампочкой, чтобы никто не обгорел!
Анна Филипповна расширила голубые глаза, сделала рот гузкой и ответила: