– Я? Я – ничего. И да, ты права – я действительно пойду туда и посижу с твоим ребенком…
Кате стало неприятно. Впервые за два года они с Анной Филипповной разговаривали вот так.
На пятый день их выписали домой. Выглядел Степка первое время негламурно, как потерпевший. Но постепенно мордочка обрела нормальный цвет, гормональные прыщи сошли, головенка стала круглой. Младенцем Степка оказался требовательным, Катя частенько не высыпалась, но на судьбу не роптала.
Под конец двадцать первого дня Степкиной жизни Катя, дождавшись мужа с работы, пошла принять душ и выпить горячего чаю. Муж ходил с голым Степкой по комнате, подбрасывая его и напевая. Внезапно песня прервалась. Когда Катя допила чай и пришла сменить мужа, Степка лежал на диване, а муж внимательно разглядывал его.
– Катя, – окликнул он ее. – А что у Степана с яйцами?
– Порядок у него с яйцами! – гаркнула Катя, как фельдфебель. – Хватит докапываться!!!
Муж ошарашенно воззрился на нее. Катя никогда не повышала на него голос.
– Ты чего?..
– Чего-чего! Ничего! Дойдешь тут с вами! Кого угодно доведете! – сказала Катя потише.
Муж догадался:
– Что, бабушка опять в гости приходила?
– Точняк.
Муж вздохнул:
– Прости. Сам не понимаю, что с ней такое. Волнуется чего-то.
– Да она не волнуется, – сказала Катя. – Она каркает. Бред какой-то! «Кать, а он у тебя дышит?» Блин… Если бы я суеверная была, честное слово, подумала бы, что сглазить хочет. Истории всякие рассказывает жуткие. Из «Новой газеты». Анализы мы сдавали, она в них так и впилась! Когда оказалось, что все нормально, она вздохнула, честное слово, прямо с разочарованием!
– Ну-у, – протянул муж, – это уж ты преувеличиваешь…
– Нет! Честное слово, нет! Слушай, – Катя часто заморгала, – я не могу больше. Высыпаюсь плохо, а тут еще Анна Филипповна, ты меня извини, пожалуйста, а можно ее как-нибудь… чтобы она… как-то… ну… пореже здесь бывала, а?
– Обидится, – сказал муж. – Давай я с ней лучше, ну, поговорю. Объясню как-то.
– Попробуй.
– Постараюсь, – пообещал муж.
Муж постарался. И Анна Филипповна на следующий день тоже очень старалась.
– Катюша, – сказала она почти так же бодро, как раньше, в добабушкинскую пору, – скажи мне честно: ты устаешь? Недосыпаешь?
– Есть такое дело, – ответила Катя.
Анна Филипповна отвела глаза:
– А скажи, Катя, нет ли у тебя послеродовой депрессии? Тебе не приходят в голову такие мысли – чтобы, вот, с ребенком что-то сделать? А то вот я сюда в триста шестой ехала, так там одна женщина рассказывала, что такой случай… Ой, извини, я же обещала…
– Не приходят, – ответила Катя и едва удержалась, чтобы не добавить: «…А вот с вами я бы уже, пожалуй, с удовольствием расправилась». – И депрессии нет.
– Да-да, прости, пожалуйста, – кротко кивнула Анна Филипповна. – Но ты же недосыпаешь, так? Я могла бы тебе помочь.
– Отличная идея, – сказала Катя. – Помогите. Я сейчас Степку одену как для прогулки, положу в колыбельку и колыбельку на подоконник поставлю, окна открою, а вы тоже оденетесь и с ним посидите, посторожите – идет? А я тем временем в соседней комнате подрыхну. Он так может часа два проспать. Два часа сна для меня – это просто роскошь, я буду вам дико благодарна. Ага?
– Конечно, – еще смиреннее согласилась Анна Филипповна. – Посижу.
Катя одела Степку, укачала его и уложила спать в люльку, а люльку поставила на окно. Анна Филипповна надела пальто, сапоги, шапку, взяла журнал и села возле Степки в кресло, а Катя пошла спать.
Ей снился неприятный сон.
Какая-то глухая, безводная, жаркая сторона снилась Кате. Высохшие кусты и раскаленная земля. Ручьи в огромных речных руслах. Палящее солнце и фиолетовые круги то ли на небе, то ли перед глазами. Желтая, коричневая трава. Черные кости на земле и чей-то зов за спиной, переходящий в вопль страдания.
– Кааатяааа! – визжала в комнате свекровь. – Каа-тяааа!
Катя в ужасе вскочила и ринулась в комнату. Вывалился!
На ледяном ветру из черных окон (успел наступить вечер) свекровь стояла посреди темной комнаты, крепко прижимая к себе люльку с одетым Степкой, который тоже дико орал.
– Что?! – Что случилось?! – Катя выхватила у нее люльку и мгновенно убедилась, что с ребенком все в порядке. – Господи, КАК вы меня напугали!.. – Катя зажгла свет и увидела, что лицо свекрови залито кровью и слезами.
– Ворона! Огромная! – рыдала свекровь. – Она ему чуть глазки не выклевала!.. Я с ней дралась, – Анна Филипповна всхлипнула, – не делай так больше никогда, никогда… не ставь люльку на окно, умоляю тебя…
– Слушайте, но это же ужас какой-то… Я все время на окно люльку ставлю, сижу тут, слежу, и ни разу никаких ворон… Что же это такое…
Анна Филипповна скрючилась в кресле. Она даже не пыталась вытереть лицо.
– Чуть глазки не выклевала, – проговорила она чуть слышно.
Катю трясло. Степка у нее на руках заливался криком.
– Да, что-то не то, – признал муж, когда вечером они, уже без Анны Филипповны, ужинали на кухне. – Страшновато мне. Не понимаю, что с ней происходит. Она же меня-то вообще не нянчила. Я в больничке два месяца без нее пролежал, а потом в ясли сразу. Она и младенцев-то живых не видела толком, не знает, какие они бывают.
Катя молчала. Степка наконец уснул, а с нее, как назло, сон слетел.
– И теперь мне неприятно очень, – продолжал муж. – Не только из-за тебя. А потому что я чувствую, что это все не просто так. За этим что-то стоит, только я не могу понять что. И спрашивать не хочу. Боюсь спрашивать.
– Скажи, – сказала Катя, – а ты в субботу сможешь со Степкой побыть часика два?
– Это ты меня прости, – сказала Анна Филипповна и посмотрела в окно. – Знаю я, конечно, в чем дело. Чего уж тут не знать.
И она взяла еще одну конфету.
Ну вот, подумала Катя, стараясь, чтобы зубы не стучали. Сейчас расскажет. Скорее всего, у Анны Филипповны был старший ребенок, и он умер. А может быть, она сделала огромное количество абортов. Ну, что же.
Но Анна Филипповна молчала.
– У вас были и другие дети, – сказала Катя тихонько. – Или… могли быть. Да?
– Нет, – ответила Анна Филипповна, глядя в окно.
Катя не поднимая глаз рылась в телефоне. Ей пришло на ум, что пора наконец удалить схваткосчиталку.
– Хорошо, что ты без Степки приехала, – сказала Анна Филипповна наконец. – В сорок седьмом отца забрали, а нас с мамой депортировали. Вытряхнули прямо на голую землю. Мне восемь было, а брат – младенец крошечный.
Анна Филипповна взяла еще одну конфету – последнюю.
– Зима. Землянки рыть в промерзшей земле. Костер жгли, у костра спали. Местные нас не кормили – боялись, да и сами голодали. И вот как брат помер, то мы его тогда съели. Мать ела, и я ела. Вот и все.
18. Конечная
Когда мама умерла, я в ту же ночь выкинула все ее платья, кроме трех. Я взяла все платья, засунула их в полиэтиленовый мешок и пошла, размахивая мешком, на помойку. Был солнечный весенний вечер, и мне было легко и хорошо. Да, мне самой удивительно, почему у меня было такое хорошее настроение. Может быть, не надо бы мне об этом распространяться, может, это стыдно и я чудовище. Я очень любила маму. Но вот она умерла, а я больше не могла горевать. Только через полгода или через год я начала по временам вспоминать ее и жалеть о ней. Я жалела не «нас, оставшихся без нее», а ее саму как личность, как живую душу; Белла Владимировна была редким, прекрасным человеком, отличным врачом, она на самом деле умела лечить, как говорят, возвращала к жизни даже тяжелые, запущенные случаи, когда таблетки уже не помогают, да и нет таких таблеток. Но в ту ночь, и еще долго после этого я не чувствовала никакого горя. Назовите меня как хотите после этого.
Так вот: я выкинула все ее платья, и парик тоже, а вот туфли оставила. Дело в том, что эти туфли были совсем новые, мама даже не успела в них походить. Она знала, что скоро умрет, но вот такой она была человек: за месяц до смерти купила себе новые весенние туфли и плащ, и, глядя в зеркало, сказала, что – жаль! И в самом деле было жаль, все это ей очень шло. После ее смерти я померила туфли, и, к сожалению, они мне не подошли. Тогда я решила сдать их обратно в магазин, просто чтобы не пропали. Срок еще не вышел, это можно было сделать, и я пришла, поставила туфли в коробочке перед продавцом и изложила ситуацию. А продавец, совсем молодой юноша, мне говорит: это еще доказать надо, что в них никто не ходил. Подметки стерты. Вы, наверное, их помыли и принесли. Я не могу их принять. А я ему: да месяца еще не прошло, человек их купил и умер, один раз только дома надела, померить чтобы! А он мне: если она так плохо себя чувствовала, значит, она уже знала, что умрет. И зачем было тогда покупать туфли? Вы, наверное, специально выдумали, чтобы получить деньги. А я (нудно и неуклонно, но вежливо): нет, вы мне обязаны поменять эти туфли. (И трясу, трясу туфлями перед его носом.) Месяца не прошло, а в них по улице никто не ходил. И так далее, и тому подобное.
Ну, я его дожала. Отдал мне деньги, туфли забрал. С проклятиями, мол, вот какие зануды приходят. Я деньги беру, а сама говорю, прямо при девушках-продавщицах: молодой человек, вы слишком самоутверждаетесь. Сразу заметно, что у вас очень маленький хуй.
Началось все с моего дня рождения. Я тогда как раз устроилась в рекламное агентство «Рефлекс», которое возглавлял человек по фамилии Марков. Когда я сказала, что сегодня мне исполняется двадцать шесть, Марков как-то необыкновенно воодушевился. Как-как? – переспросил он. – Тебе сегодня? Ровно двадцать шесть? Да, подтвердила я, сегодня, ровно. Так ты, получается… родилась в один день с моим старшим сыном, который умер десять лет назад! Ему было всего шестнадцать, он покончил с собой! И ты с ним в один день родилась – ну надо же! Марков очень удивлялся и чему-то радовался, а я тоже про себя удивлялась, чему он радуется. Я тогда только недавно начала работать на Маркова и потом имела много случаев убедиться, что Марков вообще охотно рассказывает про